Жалость мустафа ганижев посвящаю н. бердяеву

...    ЖАЛОСТЬ    Мустафа Ганижев

/Посвящаю Николаю Бердяеву/
А свобода может быть безжалостна,
она становись судьбой со своим судом,
что вместит человека в яму с ходом,
чтоб забыли люди - память ужасна.

Великий инквизитор винил Христа,
что он возложил на всех бремя свободы,
где человек страдает в жизни, все годы,
где драма есть, крах со свободой проста.

Свободе не жалеть, а дарит пытку,
как трагедия свободы, что от рока.

19
Бердяев пережил конфликт бес срока:
свободой и жалостью в жизни с нитку.

Он страдал и был жалостен на свете,
ко всем людям и животным по болям,
что не переносил жестокость к парням,
как не жаль тварь плачет и стонет на месте.

Проблема Ивана Карамазова,
в разрез с остальным миром,
как селезенка дитя была близка,
где жалость и сочувствие, от порыва.

Больше всего его мучил же вопрос,
где оправдание Бога, как вера,
перед лишними муками мира,
Вся проблема его души не подчас.

Ему чужд лик бога карающего,
а близок он - сын Бога распятого,
что на кресте в муках, бога любящего,
если Он есть Бог жертвенный из всего.

Он рассудком возражал Марикону,
но морально он ему был близок,
из-за сына на кресте душой чуток,
для оправдания занимать трону.

Он, везде он - гений и герой знаток,
что выносил сухой жестокости власти,
и не мог он переносить кару в страсти,
а отрицание смертной казни в итог.

Смертную казнь он отвергал всей сутью,
что он был склонен , делить одних толков -
людей заступников и противников,
враги жизни его злили мерзостью.

Бердяев плохо терпел осужденье,
в частности последние приговоры.
В нем жили святые слова Писанья,
что он бывал святым, и с духом в дары.

«Не судите, да не судимы будите»,
« Кто свят из вас, тот пусть бросит в нее камень».
Его ранило конец притч, найдите,
где гонят в пекло ада через пламень.

Гнуснее всего ему пылала месть,
особенно мщение власти, что и
отталкивал его от суда, кстати,
как вера во Христа в нем черта, не несть.

20
Когда человек завершен головой,
Так он, увенчанный флагом свободы,
над его шпилем реет он на годы,
с мечтою как попасть ему в рай, лишь свой.

Его склонность к осуждению при всем
было мерилом наград с наглядностью,
это связанно с бунтом и жалостью,
где личность вещался в ряду последнем.

Бердяев чувствовал урон, людской весь,
чем человеческий грех был при себе;
ему противна вера в своей пробе,
зовущая жизнь, как судебный процесс.

В думах: Иисус-Мария! Они ли?
Что видеть не дает бес берестяной,
с громом небесного восторга немой,
судом свободы, грома, бунта то ли?

Были годы, когда он жалел в страсти,
вел борьбу жалостливостью понеже,
он даже пережил идеи Ницше,
что боялся раствориться в жалости.

Но его слабость и несчастье было в том,
что жалость была более пассивной,
чем жизнь могла быть просто, чем активной,
потому он страдал инертно при всем.

Случись с ним, он бывал живой в свободе,
но не спешил в жалости по бытию.
Странная жизнь его, в свете под статью,
мало помогал страдать в земном граде.

Такая жалость в себе и от себя,
вялое чувство вжилось бы иначе,
и, менее мучительно без порчи,
страсть закупорена в теле, дубя.

Какой-то врач, делающий свой порез,
мог, меньше страдает по больному,
чем тот сочувствовал к боли всякому,
хотя он не помогал ему ни раз.

В нраве его больше вялой жалости,
как противный вкус само приходящий,
когда он должник, ко всему страдавший,
в боли кнута жалостливо в малости.

Он не столько вляпался по жалости,
сколько боролся против нее в трезвон,

21
создавая легкие пробки и фон,
Бердяев пророчил свободу страсти.

Вот тут то, в нем соединялись больше
ощутимость с сухостью, внушенной в том,
к тому мысль преобладала над чувством,
воображение над сердцем все дольше.

А сами мысли его были страстны,
что жалости и забота срастались
с себялюбивым животом все брались,
как бы не избегал греха и вины.

Он часто прятался прямо, как в игры,
что могло вызвать сострадание,
какое самосохранение,
что презирал он это свойство меры.

Это было забытьем святых заветов,
его жаль кажись от добра до слабости,
что мир потерять можно бы, как в старости,
убеждая себя в воле без обетов.

Он любил и ценил жизнь людей, снести,
восхищался он, струящей добротой,
и с жалостью для него жизнь с заботой,
что пекся о близких людях, их смерти.

Любящий сын своих предков и родных,
что забота принимал несносный нрав,
знакомым не верить, как он был не прав
в своих заботах племянниках одних.

Забота его гасила в суде строгом,
кажись, что от заботы зависит,
погибнет ли человек или нет,
за него он в ответе был перед Богом.

В одном ряду жалость и смерть человека,
охлаждение человеческих надежд,
с лишением всяких чувств от всяких нужд,
желчь и жалость вызывала разлука.

Жалость в воспоминаниях о прошлом,
и сознание своей неправоты,
причиненье мук людям без заботы,
особенно близким своим посулом.

Жгучую жалость испытывал дока,
когда он смотрел в глаза животных:
выражение глаз, хоть существ скотских -
нельзя было вычесть в душе порока.

22
Вся скорбь мира переносится вами,
видя лиц угрожаемых смертью,
представлял он всю молодость с болезнью,
в лица, постаревшие, без надежд сами.

Кажись ему в малой жалости сильным,
порождает невыполнимость надежд,
с которыми человек входит в мир вежд,
хотя не считал он себя ранимым.

Потому он интеллектуал цельный,
его жалость не столь была психея,
сколько свойство метафизики грея,
мог он иметь свой мир переполненный.

Ай, боже упаси от лишних грехов!
Ведь его можно бы в буддизме смерить,
к тому тертому с Христом жалость дарить,
чтобы благое дело шло без духов.

Это было чувство жить, страдать за мир,
хотя в нем жил свой элемент пессимизма,
что и нежился он с миром снобизма,
не веря в счастье в этом зоне задир.

Всякая радость проходил до него
с чувством вины чего-то неумного,
он боялся райских минут жизни всего,
не мог отдаться им, что избегал их.

Бердяев колебался меж взглядами,
втираясь настроением аскета:
Христом, Толстым, Маркосом до завета,
и счастьем, любовью и красотами.

Это говорит, как он бывал не своим,
что отталкивался от мира символ,
хотел перейти в монастырь отпорол,
как философ, ставший на путь, просветим.

Никто не ведал в чужом, в малом счастье,
не зал запретный плод пуританина,
в настрой книги А. Жида жизнь молена,
лишь борьба с запретами дум ненастье.

Рожден был человек для счастья полно,
как птица в крыльях к своему полету.
Ложна мораль довольствия в заботу,
что могла веру топить в хляби сонно.

Утверждая не право, где счастье несть,
для каждого человека, как ценность -

23
верховное право, заклад и верность,
ценность вне оборота, средство насесть.

Правы не все, лишь Кант и персонализм,
что напротив стонал ли вакханалию,
где бестия развращала молению,
кругом один призыв в свой эвдемонизм.

Д. Милль в ссорах с самим собой говаривал:
«Лучше быть недовольным Сократом,
чем довольной свиньей» первым приматом,
как унижение, кто бы ни молвил.

Тяжело примириться на деле с тем,
что унижает людей в достоинстве,
совершенствам жить в родном отечестве
самого последнего из людей затем.

Борьба за достоинство человека,
за бедность недовольного Сократа,
сопровождать с болью, где мука сжата,
как в новейшем мире жить без призрака.

Эта стала моралью между двух правд,
антиномией недоступной людям,
мужам в мировом пространстве по летам,
когда нужно страдать, жалеть без наград.

Этот конфликт стал болезнью на всю жизнь,
ссора между жалостью и свободой,
между страданиями и работой,
при утверждении ценностных песен.

В нем жила вся жалость социальная,
полюбив человека из народа,
с социализмом жить по пути трата,
без свободы надежда зональная.

Он не любил великих мира сего,
господ власти и избранных богачей,
они его морили злобам речей,
что мир измельчался в хребте из того.

Он сторонился всегда этих людей,
когда к ним житье была приставлена,
его приязнь к ним придись отравлена,
при этом ему совсем чуждо день злобы.

Он сам принадлежал к высшему свету,
как выходец из господ любил бедных,
его суть была богатству без родных,
И чтя бедных, он не мог слиться с ходу.

24
Не имея ни богатство, ни власти,
он держался во внешней жизни, барской,
его воспринимали в мире мирской,
он из господ без богатства радости.

Сливаться с народом Бердяев не мог,
как это делали интеллигенты.
Да, он не считал себя народником,
в расточке марксистского мира с дорог.

Соблазн силы и славы - не его страсть,
он не имел тягу быть пластроном в скок,
как не честолюбивый был человек,
в распре жалости и свободы не счесть.

Этот конфликт - падения и взлёта,
жалость мог привести к отказу в сути
от свободы, она привести без жалости
по двум сторонам жизни, пути света.

Человек поднимается ввысь к Богу,
на этом пути, он за духоборность,
имея силу, творить ему ценность,
он забыл слабых братьев духом в кругу.

Начинался стезя нисхождения,
чтобы помочь братьям своим богатством,
помочь их восхождению, что с братством,
не снимая с себя долг спасения.

Всякий отвечает за всех, ответственно,
на деле, сплошь спасать до вечной жизни,
Свобода не должна стать снятие возни,
ответственность за ближнего согласно.

Жалость напомнить об этом свободе,
могло быть спор жалости и творчества,
что в себе он чувствовал вздор ведовства,
конфликт свободы и жалости в ходе.

Конфликт мыслей, родственных Толстому,
с мыслями Ницше, как родство нагое.
Годами было ярче ницшеанское,
но толстовское окажись сильней к тому.

Он никак не мирился из жалости
отказаться от свободы, от духа,
где рабство им презирался до праха,
всей прирожденной пометкой верности.

В его борьбе за покой свободы был,
что-то исступленно и божественно,

25
но он не выносил свобод примерно,
к тому он рыцарством свободе прослыл.

Ко всему он не выносил воле жестко,
превратившейся в свобод к могуществу,
он в сути считал искажено христианство,
в пользу человечьим инстинктам крепко.

Тем не оправдать отход от догм страстей,
от ухода, от бегства завет Христа,
с отказом христианских новшеств роста,
христианских переделок ценностей!

Христианство не было улажено в жизни,
что объяснялся грехами человека,
его природой дьявольского разбега,
все это Бердяев выносил последний.

«Отцы» знали белить свои животы,
на основе же учения Христа,
что бессовестность христиан на места
беспримерна в истории, известны.

Христианство воспринимал он всегда,
как милосердие и человечность,
сочувствие до прощения в жалость,
где забывался природа Господа.

Из христианства сделали выводы,
самые бесчеловечные духи,
с поощрением садистские нюхи,
что христианство стала орудие…

Люди, всходящие к Богу первыми
приводят к тому, что «первым» люд встает,
достигшие духовной высоты свет,
по знати, делаются «последними».

От «восходящих» к «нисходящим» пожить,
нужна любовь деятельная к ближнему,
что к низшим по происхождению, к тому
дает право на жалость в свободе быть.

Поэтому христианство основано
в одном с «восходящим» и с «нисходящим»,
с жалостью, на любви к ценностям строгим,
на любовь до высоты божественно.

Люди до того изощрились в лести,
в защите своих выгод - они дошли
до христианской трансформации и
сублимации, главным нюхом мести.

26
Это всегда вызывало в нем, лишь страсть
с враждой, он бывал одинокий в борьбе,
что в сказах вечных адских муках, в судьбе
трансформирован садизм, где нет жалость.

«Отцы» церкви ценят идеей ада,
они им по духу, дает прав к власти,
адская мука грозит не им к мести,
а их ближним, кого они душат, да.

Идея вечного ада имела
социологический смысл над всеми,
с его помощью правили массами,
смиряли греховные страсти смело.

Церковь пользовалась этой идеей,
где Европа плохо верила в Творца,
с пользой для церковной власти без конца,
сжигать костры над мыслью, мертвя людей.

Бердяев полагал судьбе сочувствия,
если бы люди церкви были по Христу,
верующие в ужас адских мук к месту,
грозили отлучить, лишать причастия.

И гибелью и вечными муками тем,
людей одержимых волей к власти,
к богатству эксплуатации частности,
то летопись писали бы иначе всем.

Место всего грозили адскими муками,
главным образом за ересь, за уклон
от догм, что антипод церковный полон,
порой за мелочь без смысла винями.

Этот курс нес участь для христиан,
где дух вечных адских мук был садичный,
для мысли, вопрос и ответ пресложный,
что мораль и жизнь, лишающий он.

Думу об аде превращает жизнь в суд,
как угроза за жизнь вечного пекла,
это самое мрачное лицо к думе стала,
до подсознания человеком быть.

Ад есть как путь человека к рабству,
где безобразный всякий корень ада -
его отношение к христианству,
разделив людей - «за» и «против» ада.

Путь в ад прижился оценить христиан,
ратуют те кто, ад хотят для других,

27
христианам быть садистом из всяких,
мир изумлять, жестокостью ассириян.

Теперь их страшить эффект мало дает,
лишь сильнее их пугать земным адом,
потому их интерес своим богом,
что земное благо сильнее встает.

В основу его неприязни к адским мукам,
лежал первичное чувство жалости,
невозможности блаженства и радости,
когда довлеет безмерная пытка.

Спасение мыслим, лишь людским миром,
когда ему можно вспомнить соборность,
особенно уместная бесспорность,
если жалость зовет к свободе при том.

Бердяев восставал глубины души
против всякого суда над людьми,
он не переносил суд над судьбами,
никакой призыв к возмездию божий.

Этим считать, что он лик беззаконный,
что его жизнь была без права на мир -
на светлый мир, где не был чужой кумир,
с враждой ко всем, с перевесом в путь тронный.

Природа дарила ему нужный нюх,
что это не плод чье-то воздействия,
хотя в борьбе за свободу возвести,
он мог доходить до жестокости вслух.

Он мог желать ад хвалителям ада,
его казнил жестокое забвение,
выпадение людей из памяти,
коль память вернут, брало угрызение.

Бердяев по духу не был просто скептик,
ему близки духовные борения.
Он, бунтуя, утверждал себя в рвения,
сомнением, борением духу винтик.

Его познания осуществлялся
не в форме внутреннего диалога
и представляемые себе строго
в знаниях сомненье преодолевался.

Возражение против мысли своей
и познания, он направлял вовне,
в лике врага, своей веры наравне,
с которым он вел борьбу против тварей.

28
Его утвердительный голос груди,
в любых обстоятельствах и критики,
могли считать, что он из догматики,
такой задел стал личностью, по сути.

Он верил в истину, которую искал,
что был в поиске, как маятник часов,
с трепещущим сердцем безо всяких зов,
и верил в Бога, которого искал.

Его поиск духа, творческий подъем,
что выделялся движением вперед,
а сам себя относил в иной народ,
отличный он скептика, в пути прямом.

Что скептик ему был и не был в сути,
как не был иной догматик на плаву,
что они не ищут истин по праву,
к тому не в ходу, быть в статике кстати.

В мир абсолютного покоя в скепсис,
что невозможен он от мертвой точки,
потому недвижности, что в проточки,
мог скептик меняться на ходу в базис.

Ошибка в думе считать сомнение,
лишь за интеллектуальный характер,
когда кто не блудит себя за вектор,
что его вера принес крушение.

Скепсис, застывший в характере,
к моменту духовному пути ровно,
за диалектику мысли условно,
в уме был в метафизическом спектре.

Скептик неспособный, без характера
оставался без выбора, без воли,
где вера в Бога, «жизнью» отрицали,
в мир полного зла эмансипатора.

В такой цепи нет здравого довода,
разумно-познавательного толка,
что против существования Бога,
а есть лишь смысл эмоцией труда.

Может дурно возбудимый отказ
был против существования Бога,
от пленённости в своем мире всего,
без оправдания в себе на показ.

Ведь Бога отрицают в сомнениях,
потому что мир был так плох изрядно,

29
или мир так хорош с верой неявно,
в казусах, в скепсисах и в борениях.

Во всех случаях скепсис и тяга,
в эмоциональной сути априори -
интуицией разуму норови
до трансцендентальной сути с разбега.

Вся жизнь философа, как на ладони -
в борение духа и в сомнениях,
он редко являл в своих писаниях,
с враждой к течениям за взгляд без грани.

Когда знал чужие возражения
против мыслей своих, на пути Бога,
он начинал созидание слога
внутреннего преодоления.

Мысли сходились сомнениях веры,