Валерий Мысовский

                Мысовский Валерий Семёнович
                02.06.1931- 23.12.2011) –
                известный ленинградский
                барабанщик, писатель, лектор,
                пропагандист джаза. Лауреат
                премии Уиллиса Коновера
                «Голос Америки», 1998).Один
                из организаторов первого в
                стране джаз-клуба («Д-58»).
                Выступал на всех ленинградских
                фестивалях «Осенние ритмы»
                (1978-1993), а также в других
                городах страны. Среди
                опубликованных работ - переводы
                Роберта Райзмана «Пташка» (1996)
                и сборник “Рассказы о джазе” (1996).
                Кроме того, выпустил две книги
                воспоминаний - «Блюз для своих»
                (1998) и «Барабаны судьбы» (2004).
                Автор интересного исследования
                «Техника джазового ритма» (1970,
                рукопись).
 
      Из книги «Блюз для своих», издательство  «Невский фонд»

      Меня пригласили играть в небольшую группу, состоявшую в основном из студентов консерватории, увлеченных джазом и добыванием денег. Случайно на халтуре в клубе ликеро-водочного завода они меня услышали и предложили сотрудничать с ними.
      Это, конечно, был совсем другой класс. Там играли в разных комбинациях Теймураз Кухолев (ф-но), Аркадий Лискович (скрипка), Владимир Прокофьев (валторна, труба), Герман Лукьянов (труба, ф-но), Эрик Иоффе и Олег Мошкович (контрабас), иногда Геннадий Гольштейн, Станислав Пожлаков и Константин Носов.
     С Германом Лукьяновым я познакомился, когда он еще жил в Ленинграде. Его привел ко мне его приятель, большой любитель джаза Ю. Волков, и мы как-то сразу почувствовали симпатию друг к другу. Герман тогда буквально бредил Д. Гиллеспи, и я помню его восторги, когда они слушали мою пластинку «Короли трубы» (Д. Гиллеспи с Р. Элдриджем). Слушали мы ее в моем чулане, где тогда, кроме проигрывателя, стояли полная ударная установка, старый сундук для гостей и раскладушка. Герман, как лев в клетке, бегал по комнате, беспрерывно разглагольствуя, жестикулируя, хохоча. Выяснилось, что он не знал еще М. Девиса. Я тут же поставил ему Паркера с Девисом – и он обомлел. Манера и звук, столь отличные от Диззи, сразу захватили его, хотя некоторое время он еще сопротивлялся.
      Нужно ли говорить о том, что я был немедленно приглашен к нему в гости, где эта и другие пластинки Майлса, имевшиеся у меня, были тут же переписаны на железный лукьяновский Маг-8 и подверглись длительному словесному анализу. Треща, как пулемет, Герман  сообщил, что любит Пушкина, что Хемингуэй, несомненно, выше Ремарка, что голуби, жизнь которых он наблюдал из своего окна, хищники, и т.д. и т.п. Этот водопад слов все же не смог скрыть от меня, что передо мной стоял приятный, добрый парень, к тому же полный единомышленник в джазе. Да, этот день надо бы отметить белым камешком.   
       Еще интереснее оказалось играть с Германом и его коллегами. Выяснилось, что я попал в группу, которая находилась в зените популярности – и неудивительно: ведь, помимо собственного инструментального ансамбля, с нами выступал еще и вокальный, певший джазовые стандарты и даже владевший скэтом.
       Общий дух мне был очень приятен. Всегда вместе, на редких репетициях - балдеж и веселье. Имелся довольно большой запас тем, пользовавшихся тогда успехом у любителей джаза: «Bernie’tune», «Love for sale», «Еvery day», «Blue moon»……
Так вот, на той самой первой халтуре, куда я был вызван Додиком Мовшиным, нашим менеджером, и, роняя палочки и пружинки, расставлял свои причиндалы на сцене (а давно пора было начинать), ко мне вдруг подскочил Герман и радостно воскликнул:
- Так это вы, так это вы наш новый ударник?! (Он всем сначала говорил «вы» и никогда не ругался, в то время как мы с легкостью посылали на три буквы).
       Мы грянули какой-то блюз, и Герман, как бес, юлил вокруг меня вне себя от восторга – ему очень нравилось, что  я играл щетками и не гремел, как мой предшественник. А потом предложил мне соло, и  тут он чуть ли не бросился обнимать: его особенно восхитило, что я играл «несимметрично», с паузами и использовал хай-хэт. Заканчивая, я вложил все силы в последний удар и – о, ужас! – все барабаны, тарелки, подставки не выдержали и  рухнули в разные стороны. Но сайдмены во главе с Германом бросились их поднимать, причем Лукьянов держал руками малый барабан, на котором я и закончил свое злополучное соло. Домой шли вместе, разговаривали, делились музыкальными взглядами, чувствовали, что наша встреча превращается в дружбу.
       Герман страстно любил джаз, но понимал его по-своему, оригинально. Он тогда был яростным спорщиком, думаю, что и сейчас остался таковым. Это была для многих привлекательная, но для некоторых непригодная черта. За это, ну и конечно, в первую очередь, за необычную манеру игры, многие коллеги-джазмены окрестили его «тараканом» и часто схватывались с ним по разным поводам.
       Герман стремился быть принципиальным и мог перестать общаться с сайдменом, если тот опаздывал на несколько минут или не был щепетильным в денежных расчетах.  Но и к себе был требователен прежде всего – все, знавшие его в Ленинграде, подтвердят, что это был точнейший и обязательнейший человек. Его кошелек был открыт для нуждающихся в башлях так же, как и дверь его квартиры, куда всегда можно было заявиться, чтобы послушать новейшие записи или еще за чем-нибудь.
Его принципом было говорить в глаза людям то, что он думает, и это сильно ему вредило. Так, когда он переехал в Москву, то на первом же джеме заявил собравшимся московским зубрам – Капустину, Гореткину и прочим – что они вообще играть не умеют (не то что плохо, а так, просто не умеют играть джаз), после чего, конечно, годами был в опале, и, может быть, поделом. Но таков уж был Герман, и мы с ним в общем ладили. Жаль только, что он покинул Ленинград …»