Катерина

Судьба их забросила далеко.
Разбитый осенью тракт.
Где летом так хрупко и глубоко
Цветут васильки в лугах.

А рядом, тут же, шоферский мат.
Запах мазута, спирт.
И шутят: врачиха новая к нам.
Такая, что прям свищи!

Она шла по грязи, смешно обходя
Колдобин веселый оскал.
Старательно слушала хрип в груди,
И шутки, и зубоскал.

А дома, зажегши вечером свет,
Читала и пила чай.
Хотелось уехать? Конечно, ведь ей
Было лишь 25-ть.

А Валька был младше на год её,
Кутила и дебошир,
Однажды за клубом он дралася один,
Один, против пяти!

И часто стерег её у дверей,
Поплевывая в кусты.
Когда выходила, он кепку снимал,
И скалился от души.

"Привет, Катерина, а ты вот опять
Нахмурилась и бежать!
А я ведь готов, вот честно, не влу!
Через лужи тебя таскать!"

Но хмуро она глядит лишь вперед,
Молчит, руки не дает.
А Валька кипел, и рядом шагал,
И цедил беззубым ртом:

"Смотли, Катерина, увижу я с кем,
Тогда пеняй на себя!
Упертая ты! А я посильней!
Ты будешь только моя!"

И становился в луже, тянул
Из-за уха Беломор.
И долго она ощущала спиной
Угрюмые взгляды его.

Захлопнув грузовик, руки обтерев,
Зашел в медчасть шофер.
Так, мужик годов 40-ка,
Иль 35, седой.

И, поздоровавшись с ней, поднес
Букет полевых цветов,
Словно отжал, по дороге, с небес
По капельке голубой.

Рубашку засаленную расстегнув,
Он сел напротив окна.
Тощая грудь, а вместо наколок
Цепочка и грань креста.

Быстро комиссию пройдя, он
Откланялся и ушел.
Так ласково жил у стекла букет,
Неброский и небольшой.

В Страстную седмицу она пришла
В церковь, рыдать в тиши.
Что жизнь так проходит, одна и одна,
Средь брани и толкотни.

В зале почти никого, только свет
От тонких белых свечей.
Да пара бабушек, в уголке,
И статный алтарник дед.

Он быстро зашел, поставить свечу,
И – в путь, на родимый тракт.
Так быстро, лишь миг, их глаза в тишине
Дарили друг другу взгляд.

“Здравствуйте”, - кивнула она,
Он тоже мельком кивнул.
Поцеловал икону, чуть отошел,
И встал на пару минут.

Тянулся в осеннюю хлипкую даль
Разбитый в трясучку тракт.
А справа руля, под крышей худой
Блестел образок Христа.

Недели бегут, зима, вой тайги,
Рев моторов в ночи.
Она синим утром на работу спешит,
Часто – часам к шести.

И, быстро поправив у глаз
Локон хлебный, она
Каждый раз, когда дверь открывали,
Смотрела, согнув тетрадь.

Он не часто в медпункт заходил,
Был молчалив и учтив.
Цветов больше ей не дарил совсем.
Дышал, глаза прикрыв.

А в церкви она тайком его взгляд
Старалась поймать, потом
Сурово губы сомкнув, глядела
В древний дубовый пол.

Год новый шел, “72”
Над клубом смотрело в метель.
Ребята шутят: врачиха того,
С приветом от журавлей.

Над Валькой смеялись, Валька балбес,
С канистрой, пьяный, в метель,
У церкви свалился в сугроб, но спасли;
С базы пинка да за дверь.

Так было больно ей, тяжело
Ходить на работу зимой.
На шутки с запахом водки
Смотреть угрюмо в тетрадь и стол.

А он стал совсем почему-то далек.
Почти не смотрел на неё.
“Наверное, любит другую, а где
На пальце его кольцо?”

Лишь раз, когда осень кидала в стекло
Рыжий дождь, они шли
От церкви домой, было темно,
И он её проводил.

"Ты так дрожала, как будто снегирь
На ветке в лютый мороз".
"И ты, сняв тужурку, укутал меня
Просто, совсем без слов".

И, от крыльца, улыбнувшись, ушел
В рыжую карусель.
Она же, отдав куртку ему,
Молча открыла дверь.

Потом он уехал куда-то, она
Встречала Пасху одна.
Так необычно было тепло
Измученных этих глаз.

Недели бегут, зима, вой тайги,
Рев моторов в ночи.
Она синим утром на работу спешит,
Часто – часам к шести.