Искушение или странный сон Петра Иванова

  Иванову приснился сон. Он плыл по своей родной реке, знакомой и изученной, как его собственная жена. Вот только по характеру река была покладистее, жена – своенравнее. А, бывало, конечно, и наоборот...
  Ох, и любил их Петр обеих, а в любви лишь реке признавался. Как он ее расхваливал, какие слова находил яркие. Жене никогда не говаривал – стеснялся.
  Снилось Петру, будто плыл он по середине реки в своей старенькой лодке и веслами не греб – так сидел, без движений. Даже в сонном тумане узнавал свою реку Петр: своя, родная; а вот берега казались чужими. Левый берег - пейзажем походил на его деревенские окрестности: домишки старенькие стоят, деревья реденькие, кусты с крапивою торчат, вдалеке погост и кресты покосившиеся. А над погостом журавли печально курлыкают.
  Их не видно, но Петр чувствует их полет. И он сам поет с ними прощальную песню.
Осень, видимо, на левом берегу. И до того грустно от унылого вида и от птичьего крика, что сердце замирает и холодеет от тягостной горести и безысходности.
  И сидел на берегу этом человек. Тихо сидел на пенечке, молчал. Голова к воде опущена, а взгляд на Петра устремлен.
  Неразборчиво было видно лицо человека, но как-то неуютно и совестно было от взгляда его.
  – Да это – ангел! – почему-то осенило Петра.
  Ветер трепал белокурые волосы ангела и его легкие одежды.
  Жалко стало ангела Петру: хотел он подплыть и разжечь костер, чтобы согреть странника, поговорить с ним, спросить: почему он здесь один, почему так уныл и печален. Глянул Петр на дно лодки и вёсел в ней не увидел. Несло его по течению, и ничего он не мог сделать.
  – Не жалей ты его, он сам раб своей жалости, – слышится вкрадчивый голос с правого берега. – Думаешь, костер ему твой нужен? Жалость твоя, и чтобы ты через эту жалость прозябал всю жизнь в заботах. Работал в поте лица и, не зная радости, умер в мучениях.
  Повернулся на голос Петр - стоит на берегу незнакомец. Одет прилично: на глазах очки темные; усики гладкие узкие; волосы длинные назад зачесаны, помазаны чем-то, блестят и в хвостик связаны. Порядочно было до берега, а видно, как на руке его кольцо блестит золотое в виде свившейся вокруг пальца змеи, и перстень с красным камнем, а на шее цепь желтеет и на ней безделушка какая-то - талисман, наверное.
  Странный этот берег - не поймешь какое время года: не то осень, не то лето – безвременье да и только. И по лесу не определишь: не видно ни деревьев, ни кустиков, ни травы – все в тумане, а сквозь туман множество огней мерцает. Однако весело было на берегу: шумно, криков много и смеха. Тихо говорил незнакомец, но далеко разносился голос его:
  – Что тебе левый берег? Там нищая Россия, и вечная борьба за существование, и вечная надежда на царство небесное. А у меня можно делать все! Только любить нельзя! Наслаждаться можно. Любовь и жалость – тьфу! Любовь – это не свобода, а я хочу полной свободы! Без любви и жалости нет и того берега. Так что плыви сюда и люби только себя. Ибо ты есть центр вселенной, все вокруг – для тебя и только для тебя.
  Петр вдруг понял кто перед ним, и воскликнул:
  – Да это же дьявол!
  - Можешь и так называть, – послышалось в ответ. – Хотя я тоже был Его слугой, и даже братом Его считал... Но Он изгнал меня, и я оставил Его с вечными своими проблемами, с вечными заботами о этой бескрайней вселенной. Я-то знаю, как она беспредельна, но не только яркими звездами засеяно поле ее, там, – и голос его стал глухим и мрачным, – есть такие темные места... Да я знаю и не жалею, что оставил Его – здесь веселее. Я ведь тоже – ангел. Падшим меня называют. Что ж, и звезды падают, но сгорают. Только я падаю вечно и дна не достаю, ибо нет его в моем мире. Так что Петр Иванов, подгребай сюда, богат будешь, все твое: любая женщина твоя. Окунись в наслаждение, но не люби, ибо ты будешь любить одну, а это уже начало порядка – так заведено у изгнавшего меня. Семья, дом, родина! Мне не нужна родина: я хочу весь мир! Мне нужен хаос! И меньше смотри в небо, Петруша. Здесь, на земле, все ценности. Там пусто. Птицы сотворены, чтобы летать по небу, но и они всегда смотрят на землю: она их кормит. Они в небе летают, а на земле умирают, а вы живые по ней ползаете. А после смерти в небо улететь мечтаете, чтоб грехи, как гири на ногах не висели. Царства небесного охота, а земное же слаще. Плыви!
  И дьявол уже рукою манил Петра, и на пальцах руки той блестело золото.
  – Плыви и царствуй. Царствуй на славу себе! Здесь все! – громогласно взывал он. «Все, все, все!» – неслось эхо по берегу. Любопытно стало Петру, решил он причалить к правому берегу, но вспомнил, что весел нет и махнул рукой. Не успел подумать, глянул на дно лодки, а там весла лежат гладкие – так и просятся в руки.   Оглянулся Петр на левый берег: ангел сидит смирненько на пенечке, вид опечаленный. Жалко Петру ангела, думает: «Подплыву, разожгу костер, а потом и на том берегу узнаю, что делается». Хотел взять весла, а их нет.
  «Все же ангел простого чуда сотворить не может», – вздохнул Петр. И проснулся, странный сон вспоминает. Ангела ему жалко. Только что же он молчал и ничего не сказал, и что он хотел от Петра, и хотел ли вообще чего?
  Но Петр понимал одно: жалко ему было ангела этого, как родину-матушку. Хотя он никуда и не ездил из родных мест, и Россия для него состояла вот в этой его деревне на излучине реки; в полях и лесах, в окрестностях; в этой сельской простоте, лишенной всякого прогресса.
  «Да, – думал Петр, – неосновательно мы живем. Делаем все на земле некрасиво, не вечно. Пакостим на планете будто с луны свалились, а не земля нас выкормила, вынянчила. Человечество должно быть расческой или мылом для планеты, чтобы ухаживать за ней, отмывать от своего же пребывания на ней. И что нам теперь делать, чтобы земелюшка была такой, как при рождении? Черт его знает! Во-во, сатана-то знает. Что он там еще нашептывал?
  «Ты, – говорит, – меня не бойся, и пусть мною пугают, сатана мол – черт рогатый. Но разве похож я на чуму, на смерть костлявую, на голод чахоточный, плюющий кровью? Я – приличный, импозантный. Я брат его, за что он меня изгнал?»   Дьявол указал пальцем в небо, вокруг которого обвилась золотая змейка; «Вас пугают адом за грехи. А что такое ад? Это жизнь на земле. И чего же ее, жизнь, бояться!»
  «Как же так? – стряхнул Петр с себя дьявольское наваждение, и потер большою шершавою ладонью свой горячий лоб. – Мысли странные после этого сна... Люби себя одного... И себя, конечно, любить надо, а детей своих – и того пуще, и жену...»
  Жена его, Настя, тихо и ровно дышала во сне. Хорошо было Петру чувствовать рядом ее теплое тело, пышущее здоровьем. Настя - тихая, крепкая, в меру полная женщина; вечно в труде, в заботах о семье. Да и сам Петр – не бездельник: к чарке часто не прикладывается. И дом, и хозяйство – все в порядке, в деревне не из последних. Ну, выпьет сегодня он, суббота же. К вечеру баньку истопит, веники запарит для себя и сыновей. Жена его не парится, и так, говорит, в бане не продохнуть от жары.
  Может и свояк со своей супругой придет. Настя на стол и бутылочку поставит и соберет поесть чего. Посидят там, глядишь, и языки развяжутся: говорливые все станут.
  Но про сон Петр не расскажет. Про ангела с бледным лицом. Вроде, и не видел он четко черты его, но молод был тот ангел как будто: вьющаяся бородка на пушок похожа. Не по себе Петру, не досмотрел сон до конца. Лег он под бок к жене, долго ворочался, сон все звал, а скорее, ангела того из сна. Что же хотел ангел сказать? Сам же просидел, ничего не говоря, точно баба моя: когда она недовольна, тоже молчит. Лучше бы накричала или тряпкой по морде – все спокойнее, а то, знай, что там у нее на уме.
  Петр пытался заснуть, и уже, вроде бы, начинал видеться сон. Чувствовался утренний холод, исходивший от реки. И ангела видел, будто сидит, как в прошлый раз, но уже неясен силуэт его. А то и вовсе – облачком из тумана кажется, и колышется, того и гляди ветерком развеет.
  «Унесло меня по течению от того места, где ангел был, – думал Петр, – назад надо, а весел нет». И он руками стал разворачивать лодку, вручную гребя, стараясь как можно глубже погружать их в воду. Но что-то не получалось, ветер усилился и течение быстрее стало.
  «Не должно быть здесь сильного течения, – думал Петр и слышал с левого берега завораживающий шепот: – Зря Петруша стараешься. Нету ангелочка твоего... Два раза в одну и ту же воду не войдешь... Да и не вода это вовсе – время... Унесло тебя далече от любви твоей и жалости, а я всегда рядом по бережку следую за тобой. Так что причаливай, как бы волна выше не стала».
  Манило Петра взглянуть на левый берег, хоть чуть-чуть, одним глазком, одну секундочку. Но боялся он, и гадать стал, как ему отвлечься от соблазна. «Рыбу буду ловить!» – мелькнула догадка, и Петр вытащил со дна лодки удочку. Руки почему-то тряслись, леска путалась, Петр ругался и нервничал.
  И тут во дворе закричал петух. Петр очнулся, рядом заворочалась жена, сейчас она поднимется, дел с утра до вечера много.
  Петр встал с кровати, подошел к окну – река была в тумане.
  – Слышь, мать! – обратился он к жене, не глядя на нее. – Пойду-ка порыбачу.
  – Ты что это? – ответила Настя, заплетая перед зеркалом русые волосы в тугой узел. – И так дел много.
  – Да что же я – безрукий! – уже решительнее сказал Петр.
– Справлюсь! Пойду, что-то к реке потянуло.
  Он оделся, накинул на плечи ветровку, обул в коридоре сапоги, взял удочку в руку, на плечо два весла и к речке.
  Тишина кругом, хотя тишина и в деревне – понятие относительное: каждый листочек звучит, каждая козявка пискнуть норовит – музыка природы. И эта относительная, звучащая тишина особенно прекрасна в глуши сельской, где она не фальшивит в этой вселенской симфонии.
  Петр подошел к заводи и в зарослях осоки отыскал лодку, наполовину вытащенную из воды. Столкнул ее и, впрыгнув, сел за весла, выбрал место под ивовым кустом, что свисал с берега над водою, оглянулся: вокруг – тишина, только рыба плещет.   Вскинув удилище и, закинув леску, Петр замер. Странный сон вспомнил: «К чему бы это мне приснилось?» – раздумывал он. Тишина. И вдруг за спиной, как вздох какой, сожалеющий и тяжелый, и взмахи больших крыльев послышались.
  Испугался Петр, оглянулся. А там – огромная птица, низом-низом и скрылась. Так и не успел разглядеть из-за тумана.
  «Что же это я? Сон из головы никак не уходит. Однако...» – сказал Петр и приготовился подсечь: поплавок нырял весьма основательно. Видно, приличная рыба попалась.

                2000 г.