По ягоды. Хроника одного дня послевоенного детства

За окном – молоко. Рань.  Мне снится что-то очень хорошее.  Сквозь сон слышу такой знакомый и родной голос: «Дети, надо подниматься!» Неохотно открываю глаза, опускаю ноги в старые стоптанные сандалии и иду к рукомойнику.  Зачерпнув в ладошки воды, протираю глаза.  Я проснулась окончательно, приятный сон исчез, но брат всё ещё спит и никак не хочет подниматься. В шестиметровой комнатушке, кроме топчана самодельного и крохотного столика, ничего нет. Вместо матраца – набитый сухими листьями сшитый на руках большой мешок. Листья моментально превращаются в труху, как только на него ложишься. Практически спим на досках.  Все удобства во дворе бывшей виллы, где мы сейчас проживаем.  Когда-то она принадлежала хозяину – немцу, но теперь Кёнигсберг наш, и прибывающее в город население размещают в уцелевших домах окраин. Центр – сплошные руины.               
      Сначала нас и ещё одну семью поселили в одной большой комнате.  Хозяина этой семьи звали дядя Гриша. Он воевал, был контужен. После войны разыскал своих в Средней Азии, а затем, как и многие другие, завербовался в Кёнигсберг. Никогда не забуду его старенькую измождённую мать, напоминающую подростка, и сына, страдающего эпилепсией. Получили мы с братом сильное потрясение, увидев впервые, как бился в конвульсиях их Шурик при очередном приступе болезни и дикий крик  прикованной к постели бабки, которая не в силах была помочь своему страдающему внуку.         
      Вскоре комнату поделили на две части перегородками по количеству членов семьи. Нам достались шесть метров. Третий год мирной жизни. Это были тяжелейшие послевоенные годы разрухи.  Отец погиб в конце 1942 года. Зарплата у мамы мизерная. Кому нужны библиотекари в разрушенном городе-призраке? Вот и пришлось работать уборщицей в общежитии восстанавливающего целлюлозно-бумажного комбината за нищенскую зарплату, чтобы иметь крышу над головой.  Маме тянуть двух детей на те крохи, что она получала, и на пенсию за погибшего отца, которая к тому же делилась на троих, ибо одна треть её выплачивалась моей бабушке, жившей в Сыктывкаре, было крайне тяжело.         
      Захватив пару кусочков хлеба и бутылочку воды, всё, что имелось в доме, мы идём в лес. На улице безлюдно.  Солнце ещё не взошло. От свежего прохладного утра окончательно просыпаемся. До ближайшего леса идти четыре километра. Брат устал и начинает ныть. Но слова мамы: «А что ты сегодня есть будешь, если мы не соберём и не продадим ягоды?»  – прекращают нытьё.
       Вот уже и восход наметился.  Первые лучи солнца появляются на горизонте. Становится светлее и радостнее.  Впереди замаячил лес – таинственный, страшный и долгожданный. Мама даёт нам последние наставления: от неё не отходить ни на шаг, ягоды не есть, а класть в баночку. Надо набрать быстрее, чтобы успеть продать их.
      Ходить в лес опасно, ибо можно напороться на мины, а их здесь предостаточно.  Об этом знают все, и много несчастных случаев уже произошло, но он наш кормилец, и его дары были таким подспорьем в те далёкие и голодные времена.
      Лес встречает нас неласково.  Утренняя обильная роса моментально мочит ноги.  Комарьё тучей набрасывается на нас.  Жутко и страшно.  Под ногой хрустнула ветка, от неожиданности вздрагиваю и пугаюсь, но вида не подаю. Я ведь старшая.
       Собирать чернику тяжело.  Она уже кончается, но созревает малина. Мама находит черничник, и мы приступаем к сбору. Последние ягоды крупные и нежные.  Они давятся в руках.  Срываем по одной ягодке и складываем в баночку, которая так медленно наполняется. Оглядываюсь и кладу чёрную ягодку в рот.  Испытываю необыкновенное блаженство от этого сладкого вкуса. Черничник быстро пустеет. Продвигаемся вглубь леса в поисках других зарослей.
       Мама по нашим черничным ртам видит, что мы полакомились ягодами и начинает ругать. Особенно достаётся мне.  Разница в возрасте всего год и четыре месяца, но я всегда получаю за все проделки брата. Он родился через две недели после начала войны во время эвакуации в поезде. Рос слабым и болезненным ребёнком. Ему всё время хочется есть. Вот и сейчас брат начинает канючить. К усталости добавляется такой сосущий голод.
       Находим поваленное дерево, чтобы присесть и отдохнуть. Ноги и руки расчёсаны до крови от комариных укусов, которые атакуют нас. Мама достаёт кусочки хлеба, которые моментально съедаются.  Славик, как всегда, ворчит, что ему достался слишком маленький кусочек, но материнский строгий взгляд останавливает его. Она предлагает выпить воды, тогда не так будет чувствоваться голод. А ещё добавляет: «Вот наберём быстро ягод, продадим, тогда и купим что-нибудь поесть». Нас её слова утешают, и мы с рвением приступаем к работе.
       Идём дальше. Усталость даёт знать. Еле успеваем за мамой. Впереди что-то светлое. Выходим на поляну, залитую солнцем. Как-то сразу становится спокойнее на душе. Исчезли вампиры-комары, и тьма леса осталась позади. Отогреваемся от лесной прохлады. Перед нами малинник. Бросаемся к нему. Собирать малину гораздо легче. Натыкаемся на колючую проволоку, которой здесь очень много. Мама сначала сама подходит к кустарнику и только после его осмотра, подпускает нас. Она обходит его с другой стороны.
       Крупные ягоды быстро наполняют баночки. Успеваем даже поесть немного. Брат отходит от малинника, обследуя поляну. Вдруг слышу его негромкий призыв: «Смотри что здесь. Ух ты!». Я поворачиваюсь – стоит он перед каким-то входом.  Иду к нему и вижу блиндаж. По полусгнившим ступенькам спускаемся вниз. Впереди иду я, за мной брат. Идём осторожно. Страшно, но любопытство берёт верх, и мы продолжаем спускаться. Подо мной ломается ветхая дощечка. От неожиданности сердце уходит в пятки, но, осознав, что это, продолжаем путь.
       После яркого солнца разглядеть что-то невозможно, и только, когда глаза привыкают к темноте, открывается жуткая картина. Перед нами – распластанное тело убитого немца с черепом вместо лица и с каской на голове. Рядом ящики из-под снарядов, остальное мы уже не видим, так как с криком выбегаем наружу. К нам подбегает побледневшая мама и из нашего бормотанья понимает, какой мы сейчас подвергались опасности. Придя в себя, она отвешивает нам подзатыльники. Мне достаётся гораздо больше, чем Славке. Наматывая сопли на кулак и утирая слёзы грязными руками, раскрашиваем свои лица чернично-малиновым цветом. С рёвом идём за мамой. Мама всё ещё не может отойти от страха, поэтому нас не успокаивает. Оттого ещё обиднее.
       Набрав ведёрко ягод, пытаемся выйти из леса. Но мы так далеко ушли, что выбраться из него не можем.  Становится страшно. Поднимаем отчаянно ор в надежде, что мы здесь, возможно, не одни. Кроме гнетущей тишины – ничего. Поплутав немного по лесу, выходим на какое-то шоссе. Идём по нему. Навстречу нам движется военный уазик и останавливается около нас. Из него выходит офицер и о чём-то говорит с мамой, после чего нас сажают в машину и везут на контрольный пункт. Как оказалось, мы вышли на  закрытый аэродром. Помню мамины слёзы, вместе с ней ревём и мы. Наверное, пожалели военные вдову погибшего на фронте офицера с двумя оборванными и голодными детьми, поэтому нас отпускают и даже подвозят близко к рынку.
       Рынок всегда у меня вызывал какое-то особое чувство. Здесь можно было хотя бы увидеть те продукты, которые мы никогда и не пробовали. Не могу забыть дорогу к рынку. У трамвайного кольца на площади всегда толпа инвалидов – кто на самодельных костылях, кто без глаз. Но большее сочувствие вызывали те, у кого были ампутированы конечности. Тело – обрубок, погружённый в какую-то круглую колодку, что напоминало ступу Бабы-Яги, а на то, что осталось от рук, надевались дощечки, обтянутые дерматином. Колодка находилась на самодельной деревянной тележке, колесами которой служили шарикоподшипники. Отталкиваясь от земли дощечкам, инвалиды, передвигались, громыхая по мостовой. Зрелище было жутковатое.
      Кто-то играл на трофейном аккордеоне, кто-то на губных гармошках. Перед ними стояли металлические кружки, в которые люди бросали жалкие монетки, ибо и самим жилось не сладко. Это были, как я сейчас понимаю, те самые Солдаты Победы, которые освободили страну от фашизма. До сих пор я слышу звон падающих в кружки монет. Сердобольные женщины, проходя сквозь этот строй, утирали слёзы и опускали глаза. Может, от стыда за всё это или потому, что не могут ничем помочь. Но потом все эти люди куда-то исчезли.
      Несколько лет назад я вдруг вспомнила эту картину детства и задала вопрос одной из моих знакомых. И она рассказа мне шокирующую для меня новость, что был приказ Сталина очистить улицы от инвалидов, тем самым стереть воспоминания о войне. Их свозили на Соловки. А недавно я нашла подтверждение на одном из каналов телевидения. И это страшно!
      Собранные свежие ягоды быстро расходятся. Купив что-то из продуктов,  возвращаемся домой. Ноги гудят от усталости. Голод даёт о себе знать. Брат начинает ныть. Растопив плиту на общей кухне, мама наконец-то приготовила еду. Набрасываемся, как голодные псы. Но за окном на поляне слышны голоса ребят. Усталость уже не имеет значения, а рассказать об увиденном немецком окопе, мёртвом немце и о том, как заблудились в лесу, не терпится. Бежим к ребятам.  Здесь наш собственный мир, где всё стирается – голод, усталость.
      Детство есть детство. И самая чудесная игра – игра в войну, в которой всегда спор, кто будет играть на стороне врага. Наши всегда побеждают.  Желания быть побеждённым нет. Вместо ружей – палки, которых здесь много, так как напротив дома заросший за годы войны немецкий парк Теодора Кроне.  С криками: «Ура!» -- носимся по поляне и бьём гадов, тех, кто отнял у нас отцов, кто обрёк нас на голод и нищету, кто лишил нас крыши над головой, игрушек и многого другого, кто заставил нас рано повзрослеть.