Выходные данные и состав книги Страна Крым 2021 г

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ И СОСТАВ КНИГИ "СТРАНА КРЫМ"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

СТРАНА КРЫМ

Стихотворения, эссе

© Толстоус В.Н.,2021


ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54

Т54 Толстоус В.Н.
"Страна Крым" – Стихотворения. Эссе. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" - 2021. - 76 стр.


Подписано в печать 30.08. 2021 г.


           Книга "Страна Крым" включает в себя стихотворения об одном из самых лучших и величественных мест на земле – полуострове Крым.
           В книгу также помещены три эссе, посвящённые творчеству замечательных поэтов, чьи судьба и творчество неразрывно связаны с Крымом.
           Для семейного чтения.



СТИХОТВОРЕНИЯ



БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ

Когда не ходят люди по земле,
они над ней, конечно же, летают.
Как будто тень на матовом стекле –   
струится душ безропотная стая.
Волчком кружится ночью небосвод,
неверно и замедленно вначале.
Светила водят сонный хоровод,
незримы днём и видимы ночами.
А здесь, внизу, не в силах улететь,
храня от сущих немощную небыль – 
на троне, где хозяйничает смерть,
стоит Она, обняв руками небо.
Вокруг Бегущей, кажется, луна
вращается ночными небесами.
Раскинув руки, царствует Она,
и мнится, что простор, внимая, замер,
ночные звёзды светятся в глазах, 
металл волос трепещет над висками, 
когда Она качает небеса
своими распростёртыми руками.


В ДОМЕ-МУЗЕЕ АЛЕКСАНДРА ГРИНА

Не Старый Крым, а призрачный Солхат
появится из марева столетий.
Раздастся, словно выстрел наугад,
вороний крик из брошенной мечети.
Покой степей и долгий сон веков
несутся вдаль потоками эфира, 
им не дано ни лирой, ни строкой
разжечь костёр неведомого мира.
Им дела нет, что к Лиссу корабли
идут, подвластны зову и компасу.
Там вновь Ассоль идёт на край земли
и видит то, что неподвластно глазу.
Там жил когда-то рыцарь, что со звёзд
явился к нам от ангелов на землю –
свою любовь к Небывшему принёс
и долго ждал, пока поймут и внемлют.
Крича в бреду до слёз, до хрипоты 
о том, что «золотая цепь» задушит,      
он чуял йод и соль морской воды       
как житель моря, брошенный на суше.
Последний дом. Туман в закатный час.
Укромный сад. Цикад ночные песни.
В тетради неоконченный рассказ,
с концовкой недопетой, не известной.
Свой уголок. Чтоб лечь и умереть.
Кровать и стол на трёх квадратных метрах.
Стеллаж. Часы. Нетронутая снедь. 
Открыть окно. Глотнуть озона с ветром.
Наверное, Бегущей по волнам
досталась честь забрать Его отсюда,
чтоб рассказать мирам и временам
что парус ал, блеснувший ниоткуда,
что миром дружба правит и любовь, 
что край широк, блистающий под солнцем,
а день прекрасен, каждый и любой,   
пока он звёздной ночью не окончен.


***
Лето. Солнце припомнится крымское,
Старый Крым и Большой Агармыш.
Как живёшь ты, Наташа Шемплинская?
С сыном так же в беседке сидишь?
Помню ночь, Миша Квасов с гитарою,
речи, песни о главном звучат.
Мы живём, и пока что не старые,
только память саднит по ночам,
да слеза набежит. Не смахну её –
пусть. От счастья, наверно, она.
Я далёко. Не знаю, усну ли я,
если в небе беззвёздном луна –
ею тоже твой дом освещается,
домик Грина и древний погост,
где Бегущая Фрэзи-печальница
ждёт, чтоб ветер на небо унёс.   
Нешто в небыль всё бывшее кануло? –
не узнаем об этом ни в жись.
Звякнем порознь – как прежде – стаканами.
Тост, Наташа, – наш, главный – скажи…


***
Любовь к земле своей не лечится –
читаю выводы врачей
в родном до боли Малореченском,
что спит у Крыма на плече.
Старинный парк у моря тёплого,
прибоя ровные валы,
ночное море цвета олова –
всё веет прожитым былым.
Во сне Кучук-Узень* из прошлого
исправить просит ход времён, –
вернуть то имя, что отброшено,
других не надобно имён.
Пока не выведать, где кончится
пора безвестности, когда
живёшь без имени и отчества,
без них немеют города.
Лежит в долине Малореченское,
глядит на море, горы, лес.
Тоска по родине не лечится,
уж очень сильная болезнь.

*Кучук-Узень – название пос. Малореченское (Крым) до 1945 г.


***
Смотри: показался вдали Коктебель –
внезапно, за тем поворотом крутым.
Но что это? – вьётся в июле метель,
клубится кромешный удушливый дым. 
Пожары на склонах неделю подряд.
Горячего ветра степей круговерть.
Траве не собрать урожай сентября –
её охватила крылатая смерть.
Огонь разгулялся: мол, классно гореть! –
бушует, стремится с собою увлечь.
Волошина образ на дальней горе
качается в воздухе, знойном как печь.
А море… Что море? – ему всё равно,
горят ли поля, или сеется дождь,
оно разомлело, и рыбы на дно
ушли ожидать скоротечную ночь. 
И только прибой беспокойно шумит,
и сажу полей растворяет волна.
Залив принимает значительный вид:
ну, точно бокал молодого вина!


***
Вредна привычка к жизни на бегу.
Когда придётся дни свои итожить –
искать возьмёмся те, что нам дороже.
А видим что? Изба на берегу.
Вросло в песок разбитое корыто.
Просторы моря сомкнуты, закрыты –
из давней сказки рыбку стерегут.
В июле ветром жарким унесён,
ты в Коктебеле людном и чужом,
где время скрыло улицу и дом.
Там билось сердце с жизнью в унисон.
В руке двухцветный камень сердолик, 
на наши судьбы грешные похожий:
цвет белый – рай, а красный цвет тревожен,
и ты к нему как будто бы привык…


***
Солнце жжётся и будто бы кружится.
Тень на море кроваво-красна.
Рядом бухта – зелёная лужица –
разомлела до самого дна.
Под скалой вьётся тропка Голицына.
Жарко. Скользко идти по камням.
Перед мощью горы бы смириться нам
в пьяном воздухе летнего дня,
но стоим и глядим настороженно,
трём от страха руками виски.
Видим ясно: несут нас, о, Боже мой! –
две Господних незримых руки.
Камни острые. Солнце нещадное.
Скалы высятся, странно грустны.
Понимаем, что только и надо нам –
странной явью оправдывать сны.
Мы парим, подгоняемы крыльями
в те места, где никто не живёт,
где однажды, как сказку, открыли мы
дверь в иное – Шаляпинский грот*.


* Шаляпинский грот, тропа Голицына – расположены в Новом Свете (Крым).


***
Ползёт автобус по обрыву – вдоль по краю.
Колёса вертятся, и пыль несётся в пропасть. 
Клокочет сердце, поминутно замирая.
Посмотришь вниз, и – нет, не страх, но всё же робость
ложится на душу. Автобус дальше мчится.
Два парня вдаль глядят. Смеются их подружки.      
На море чётко прорисована граница
не кистью мастера, а – горизонтом узким.

Когда открылась чаша бухты, и долина
зазеленела можжевеловой каймою, 
и Новый Свет, внизу разбросанный картинно,
раскинул руки гор, охватывая море –
тогда исчезла повседневная унылость
и что-то доброе коснулось вдруг неслышно.
В далёком детстве это место долго снилось.
Навеян сон был, несомненно, кем-то свыше.
Открытый мир, искомый Свет был точно Новый,
из тех, что в бурю моряками ожидаем,
когда они на кораблях пускались снова
искать дороги к ускользающему раю.

Подружки, парни – стали тихи и печальны.
Мотор автобуса лопочет одиноко.
А там, внизу, у невысокого причала
алеет парусник из дальнего далёка.


***
От солнца и жары завеса на глазах,
в них мир колышется кровавыми кругами.

Почудится: шумит военная гроза.
В низине улицы захвачены врагами.
Я генуэзец, итальянский – мой родной,
а эти варвары своё сейчас получат.
В надёжной крепости*, за каменной стеной,
опасность меньше, да и видимость получше.
Но к чёрту в пекло всё! Не прятаться от стрел!
Вперёд, на вылазку! Победа ждёт отважных!
Пойдём на копья. Что нам яростный обстрел!
Жаль, что живём мы раз, а так хотелось дважды.
В закате солнце – раскалилось докрасна.
Слепит глаза булатный блеск разящей стали.

Покрылись рябью и низина, и стена.
Дохнуло холодом. Видения пропали.
Замшелый камень под ладонью как живой.
Струятся образы. Неспешно тают лица,
кружась легко над запылённой мостовой.
Меж временами размывается граница.
Я зачарован этой призрачной игрой,
где встретишь прошлое лотков торговых вместо,
где может запросто какой-нибудь герой
тебя проверить – из какого слеплен теста.

* – генуэзская крепость в Судаке.


***
Без лишних взмахов реет в небе птица.
Ей виден мир, мелькающий внизу.
Орёл над бухтой медленно кружится,
пока я вверх, как ящерка, ползу.
Прогретых скал отвесные ущелья
скрывают недр загадочную мощь.
Вверху не так успешен стал и смел я,
когда один и некому помочь.   
Ну, наконец! – желанная вершина!
А дальше только крылья, и – лететь.
Я человек. Я сильный. Я – мужчина!
Но крыльев нет. Не вырастут и впредь.
И я сижу один под облаками,
и мне не вверх, а ящеркой – назад.
Вот  покорил  ты  самый  высший  камень, –
он под тобой.
              А птицы снова – над!


***
Пропела птица, вслед за ней другая,
ещё несмело пробуя на слух
мелодию, пришедшую из рая –
простую, невесомую как пух.
А листья, словно маленькие ноты,
дрожали и подсказывали такт.
Певцы благодарили за работу,
но щёлкали и пели просто так.
Природа на певцов не обижалась,
ей был неведом с древности покой,
она жила и песнями держалась,
ещё – дождём грибным, водой морской,
дарившей бриз и стойкий запах йода.
Лишь соловьёв рулады не слышны:
к ним всё ещё готовилась природа,
запомнившая горечь тишины.


***
Под солнцем виден каждый пласт
обрыва скального над морем.
Сверкает башнями Меллас,
обманно горд и непокорен.
Прикрытый зеленью садов,
прибрежной каменной защитой –
он, словно мысленный фантом,
во всех деталях не просчитан.
Внизу, где ровен скальный слом, 
укрытый россыпью каменьев –
залива гладь. Скрипит весло
и лодки траверз неизменен –
отлажен вдаль, где мыс один
наедине с кипучим морем
высок, покамест невредим –
стоит, работой тяжкой сморен.
На мыс из лодки выйдешь, смел,
от волн барашковых качаясь,
узнав, что он окаменел
от плача душ моряцких – чаек…
Вдохнёшь хмельной рассветный йод
(он густ и спел к исходу ночи),
и обязательно придёт
ответ о смысле. Прост и точен.


***
Апрель. Мисхор. Весенние  часы.
Луна серпом над Царскою тропою.
Я жду: судьбы незримые весы
отмерят счастье мерою скупою.
Идёт она: распахнуты глаза,
подёрнутые патиной печали,
тугого стана зрелая лоза –
всё обещают… и не обещают...
Неверное касание руки,
полуулыбка, длинные ресницы...
Стучат морзянкой в сердце каблучки, –
мол, всё пройдёт и вновь не повторится.


***
Стихи гранятся под вино,
ведь виноград посланник рая
и современник вещих снов –
любой поэт об этом знает.
Хмельные капли – словно кровь,
и тот же цвет, и так же жгучи.
Искрясь, бокала строгий крой
поманит жидкостью гремучей.
И станет ясно: нужно жить
и не давать лениться сердцу,
отодвигая край межи
с бедой, что дремлет по соседству.
Среди простых и звучных рифм
сплошная мука выбрать слово.
А ты попробуй слово «Крым» –
и вкус хмельной припомнишь снова.


***
«Как звёзды падают, и небо высоко,
и море тёмное загадочно шумит»… –
ты над Ай-Петри указала мне рукой
туда, где искрой пролетел метеорит.
Его как будто бы и не было совсем,
и только в памяти осталась полоса,
а сонный Крым остался холоден и нем,
и лишь твои сияли близкие глаза.
Наверно, в небе открываются врата,
и волны нежности охватывают нас,
чтоб отпечаталась на лицах доброта,
легко заметная морщинками у глаз.


СЕВАСТОПОЛЬ

Спят суда на виду Севастополя.
В синем бархате барыня ночь.
Над Малаховым небо высокое
и салюта серебряный дождь.
Цвета золота, бронзы и платины
блики залпов над морем подряд –
оседают потоками ладана
над могилами павших ребят.
Столько здесь совершилось для вечности,
сила духа настолько плотна,
что большая Звезда Человечности
из любого окошка видна.
У дверей, провожая любимого,
дарят крестик и молят: «Вернись!» –
и от площади Павла Нахимова
начинается взрослая жизнь.
А когда возвращаются мичманы
из просоленных дальних широт,
их акацией встретит и вишнями
белый город у Графских ворот.
Пусть продлится с любимой свидание,
день и вечер уносятся прочь.
Севастополь, ты слышишь признания
в эту южную барыню ночь?


ХЕРСОНЕС

Твердея, времени замес
века ушедшие заполнил.
Всё  стихло. Только Херсонес
ещё домешивают волны.      
В окрестных скалах и холмах
звучат не эллинские песни.
Сквозь пыль в раскопанных домах
увидишь призрак бестелесный.
Услышишь бубен, мерный стук
неисчислимых пар сандалий.
Вода стекает в акведук
среди античной пасторали.
В театре пьесе  Еврипида
внимают праздные плебеи.
И – там ли, здесь ли – голос гида,
и строки песен «Одиссеи».
А наяву кипит прибой,
ни сна, ни отдыха не зная,
и старый колокол морской
гудит и плачет над волнами.
Щека под ветром солона
и мысли не имеют веса.
Опять рождается весна.
И что весне до Херсонеса...


ВОСПОМИНАНИЕ О ЕВПАТОРИИ

Зубчат разлом на плитке шоколада.
В бокалах стынет красное вино.
Слышна гитара. Хор поёт «Гренаду»
за невзначай раскрывшимся окном.
Утихли в зале смех, стихи и тосты:
казалось, им струиться без конца –
беспутной музе весело и просто
касаться захмелевшего лица.
Стучится ветер в окна. Бьётся море,
слегка ворчит, невидимо в ночи.
Далёко слышно эхо на просторе,
сплетая звук и лунные лучи.
Глаза закроешь… Память вновь по кругу,
и слушаешь певучую строку.
С метафорами, пригнанными туго,      
ты движешься, как флот к материку.
Слова – что волны: схлынут и окатят,
и в облаке открывшейся души
забрезжат сад и старенькая хата,
где жизнь как сон, и время не спешит…
И снова море – там, за дверью плещет,
где, кажется, и зябко, и темно.
Прибой считает вечно: чёт и нечет.
И в такт ему качается вино.







ЭССЕ




РАСПАХНУТАЯ НАСТЕЖЬ ПОЭЗИЯ ЛАРИСЫ АФАНАСЬЕВОЙ

           Как только из чьих-то уст прозвучит имя Ларисы Афанасьевой, замечательной поэтессы из Белогорска, так сразу вспоминаются её мягкие светлые волосы, застенчивая улыбка, и обязательно, – бархатный, с лёгкой хрипотцой голос барда Миши Квасова, исполняющего под гитару свою песню на стихи Ларисы:

За десять дней до сентября / Хочу в тепло твоих ладоней. / Уже седеют тополя, / И меркнет свет на небосклоне. / В пушистый плед твоей любви / Закутаю устало плечи. / Меня тихонько позови, / И я поверю: время лечит / За десять дней до сентября.

           Эта песня звучит так часто на разных поэтических и песенных фестивалях, да и просто в компаниях неравнодушных людей, что стала поистине народной. Иначе и быть не может – Лариса и сама самый настоящий народ, весёлая, неунывающая, искромётная и остроумная, умеющая вставить слово в строку, да так, что иному непривычному мало не покажется. И одновременно – тонкий лирик. В поэзии она – Женщина с большой буквы, ранимая и много испытавшая в жизни.

Начинается с женщин весна, / Как с любви начинается счастье. / Мы с улыбкой, распахнутой настежь, / Этот мир пробуждаем от сна.

           Белогорск – сердце Крыма. Здесь рядом растут сосновые леса – и лежит бескрайная ковыльная степь, начинаются предгорья – и высится величественная Белая скала. В таком удивительном, божественно прекрасном месте пишутся чудные стихи.

Караван-сарай Таш-Хан, домик Спендиарова, / Храм Никольский и мечеть, переулки старые / В летней зелени, в цветах, в абрикосах с вишнями – / По долине Кара-Су Белогорье вышито.

           А рядом с Белогорьем:

Ситцы белых облаков в латках синих. / Сонно тянется туман по долине. / Стайкой птиц перепорхнёт дождик частый. / Осень – тихое моё счастье.

           Стихи Афанасьевой настолько стереоскопические, что их хочется попробовать на ощупь и на вкус:

Закат стекал / Тягучим майским мёдом / Из чашки неба / В блюдце сосняка, / Но плыли сквозь него / Легко и гордо / Акаций / Кучевые облака.

           Читая стихи Афанасьевой, всегда чувствуешь их объёмную живописность. Образы сочные, нереально осязаемые. Так и видишь перед глазами старый тополь, влажную от осенних дождей иву, и какой-то необычайно грустный подберёзовик последний:

Старою метёлкой тополь / Разгоняет неба хмурь. / Ивы кисточки намокли – /
В каждой капельке лазурь / Ранних сумерек осенних. / Угасает тихо день.
Подберёзовик последний / Сдвинул шляпку набекрень.

           Но автор наперекор осенним холодам полон тепла и любви к родным и уютным крымским полям, зябнущим короткой, но морозной южной зимой:

Я солнцем лягу на ладони, / Согрею средь ненастных дней, / Когда зима снега уронит / На плечи голые полей.

           Наша южнорусская природа, особенно во время осеннего увядания и перехода к состоянию созерцательного покоя, вызывает в душе автора лирическое, а подчас и философское настроение, чувство единения с вечностью:

Как слёзы осени печальны, / И безнадёжны, и прощальны, / И застывают на лету. / Как быстро гаснет этот вечер, / И тополей чернеют свечи, / И звёзды рвутся в высоту.

           Но поэту мало просто созерцать окружающий мир, философски переосмысливать его ненарушимую связь с бесконечным обновлением жизни – он творец, и в этом качестве ему дан талант преобразовывать неуловимую цепь событий и состояний окружающего мира в стихотворные образы:

Утихает бешенство стихий, / Гром всё отдалённее и глуше, / И тоска не ранит больше душу, / А переливается в стихи.

           Лариса Афанасьева – поэт и певец нашего нелёгкого времени. Хотя кто из живущих, и уже окончивших свой земной путь, называл своё время лёгким и благодатным? К сожалению, только в детстве мир кажется весёлым и беззаботным.

Только жизни нашей круг / Всё быстрее / Вертит мудрый враг и друг / Лекарь время.

           Но прислушаемся к музыке стихов, но погрузимся в их прозрачный мир – и вот мы снова в детстве, и опять нас огорчают лишь маленькие заботы и крошечные неприятности, возникающие на пути познания огромного, неизвестного ещё мира. Мы замираем, снова и снова бесконечно и сладко околдованы магией поэтических образов, навеянных строками настоящего поэта – Ларисы Афанасьевой.



Впервые опубликовано в книге Лариса АФАНАСЬЕВА "АБРИКОСЫ ПОД ДОЖДЁМ"

Киев. Друкарский двор Олега Фёдорова, 2015 г, стр. 153












ХОЗЯИН СОЛНЕЧНОГО МИРА

           Ох, и хитёр же этот евпаториец Сергей Овчаренко! С первых же строчек своих стихов он словно берёт за руку тебя, такого самоуверенного и пресыщенного читателя, и  мягко, ласково подводит к заветной дверце, за которой живёт его поэтический мир, и неожиданно распахивает её перед твоим гордо поднятым носом.         
            И, Боже мой! – открывается вдруг ветреный, с терпко-пьянящим запахом акаций солнечный простор, который – да, конечно же! – ты помнишь с детства, с тех самых пор, когда мама у колыбельки напевала перед сном про кораблик, что бежит себе «в волнах на раздутых парусах».

Рано утром встало солнце / и, едва размяв бока, / отодвинуло с оконца / занавески-облака.

            И вот оно, море! У тебя на лбу и щеках морщинки сплели тонкую сеть? – они разгладятся, потому что ты пришёл именно туда, где всё сбывается, где белый город и его весёлые люди уже с порога тебе желают счастья.      

Но если искра есть во взоре, / чуть-чуть фантазии, мой друг, / увидишь ты, как держит море / в тугой дуге песчаный лук. / И как Амур рукой умелой, / играя тетивой волны, /в сердца шлёт солнечные стрелы, / и люди в город влюблены.

            «Это и есть красавица Евпатория, мой друг» – приятным глуховатым голосом говорит Хозяин открывшегося мира, и ты с удивлением замечаешь, что и на него подействовали чары, что морщинки разгладились и на его высоком челе, и он, молодой и стройный, улыбаясь, покачивает головой:

Есть много городских историй, / мне лишь твоя из них близка, / моя родная Евпатория – / царица моря и песка.

            Вы идёте вдвоём по городу: то по узким улочкам древнего Гезлёва, то, обогнув
театр, направляетесь к морю. И город оживает:

…Чайка на воду присела, / светел и чист окоём… / Каждый своим занят делом, / думает о своём…

…Если стану вдруг с собою в ссоре, / то возьму на родину билет… / Сто шагов, один забор и… море – / лучшего лекарства в мире нет.

            В старом городе всё располагает к раздумью. Каждый уголок его знаком Хозяину не понаслышке. Вот здесь жила Анна Ахматова, а там – в скромном домике – писал свои вечные истории Борис Балтер. Владимир Маяковский прохаживался именно по этой тихой набережной, и прислушивался к шелесту прибоя, что, подкатываясь к ногам и убегая снова на глубину, подсказывал поэту ритм и рифмы. Кажется, что время остановилось и решило вдруг именно вам – Хозяину мира и его читателю, раскрыть свои тайны.

…Вспоминаю в ритме буден / часто прошлые года: / замечательные люди / окружали нас тогда.

…Время, врёшь! Нас не состаришь! / Не изменишь бойкий нрав!.. / Где ж ты, верный мой товарищ / всех мальчишечьих забав?

            Закрываешь глаза, и окружают картины былого:

По нотам капельмейстер водит пальцем, / взмах палочки, и… трепет по рядам… / Я должен в зал войти ещё до вальса, / он был обещан мне одной из дам.

            Но вот и закончен день, приходит ночь. Прохладен ветер с моря. Город лежит вокруг Лукоморья, и видит звёзды.

Сладко жители спят, / их грехи вместе с ними уснули, / ну а Город распят / на кресте обезлюдевших улиц.

            И снова утро. Кажется, что где-то рядом проявляется едва зримый водоворот – круговерть времён года. Уходит горячее лето, уступая место грустной осени и недолгой зиме. Ты думаешь: что это? – а это Хозяин смотрит на старые домики, недавно отреставрированные, и думает, как же им тяжко пришлось этой зимой. Но, впрочем, уж они-то, прожившие не один век, точно знают, что в свой срок опять под солнцем заблестит море,  и наступит весна.

…Отойдя от морозов лихих, / на деревьях взрываются почки, / гулко падают новые строчки / и покорно ложатся в стихи.

            Эти старые домики помнят о том, что Хозяин, проживший здесь с рождения, рос и набирался опыта нелёгкой жизни, помнят, как он влюблялся, открывал для себя тот самый мир, что теперь находится в полном его распоряжении.

…Ну, а мы ещё споём / и на нашем, и на мове… / Пиво кончилось? Нальём! / Рыбка кончилась? Наловим!

…Не удивлён я сединой, / ну, что ж, морщины! / В душе мы – юноши, друг мой, / а не мужчины.
 
…Дом был крепок и страна – / как Китайская стена, / только та стоит, а эта / оказалась не нужна.

…Теперь пути ведут все на закат, / какой из них ни стлался бы под ноги. / Пожалуй, не отыщется дороги, / чтоб хоть на шаг, но повернуть назад. / Нельзя сказать, что этому я рад, / да и не время подводить итоги, / встать на доклад перед судьёю строгим, / ещё не весь стихов возделан сад.

            Хозяин прощается. Высокий и грустный. Он видел многое и многих. Гости приезжали, набирались оптимизма и здоровья в этих благословенных местах. И уезжали, кто на время, кто – навсегда.  И каждому Хозяин дарил частицу своей энергии, своего душевного тепла.

…Приезжайте, друзья, приезжайте, / Возвращаясь к началу начал! Вы не очень корнями врастайте / В эту вашу, не крымскую, даль! / С вами радость, удачу и горе, / Как и раньше, готова делить / Евпатория – город у моря – / Место встречи нельзя изменить.

           И мы, читатели, давайте не будем уезжать отсюда.
           Из этой страны, что издалека нас манит к себе синим морем, криками чаек, золотым песком широких пляжей.
           Из живой и благословенной страны, где живёт Хозяин этого хрупкого мира.
           Вот он стоит на старом пирсе, читает свои простые и глубокие стихи негромким, но отовсюду слышимым голосом доброго и много думавшего человека. И кто бы ни был слушатель – искушённый литератор или простой прохожий – все с первого слова понимают, что перед ними самый настоящий, большой  поэт, из тех, что в благословенные шестидесятые собирали стадионы. Да, времена теперь не те. Но поэты – такие же, настоящие, хозяева своих собственных, ни на какой другой не похожих миров. Остановитесь, послушайте Сергея Овчаренко. Вы услышите то, о чём и сами думали, о чём страдали и радовались всю свою жизнь. Услышите настоящую поэзию.      




Впервые опубликовано в книге Сергей ОВЧАРЕНКО "АЛЬБОМ ЛИСТАЯ ФОТОГРАФИЙ СТАРЫХ"

Киев, Друкарский двор Олега Фёдорова, 2015, стр.355














ЛЕВ БОЛДОВ. ЗАЛОЖНИК ВЕЧНОГО РАЯ

           Впервые Льва Болдова я увидел несколько лет назад, в Евпатории, на фестивале «Трамвайчик». Перед началом выступлений конкурсантов в Большом зале местного филиала университета имени Владимира Ивановича Даля, один из моих друзей-поэтов сказал:
            – Представляешь, здесь будет сам Болдов.
            Я пожал плечами. Мне это имя ничего не говорило.
            Фестиваль шёл своим чередом. Поэты читали стихи, барды исполняли песни. Школьники приветствовали присутствующих авторов декламацией их стихов. Наконец Сергей Овчаренко, один из хозяев мероприятия, объявил:
            – Как мы и обещали, на нашем фестивале в качестве специального гостя выступит московский поэт Лев Болдов.
            Друг-поэт наклонился ко мне и прошептал:
            – Я с Лёвой разговаривал только что в коридоре. Он очень волнуется.
            – Ты его знаешь? – удивился я. Он рассеянно кивнул. Чувствовалось, что мой собеседник испытывает к этому автору огромное уважение.
            Из коридора через дальнюю от меня дверь в зал вошёл невысокий, лобастый человек лет сорока. Он и в самом деле держался немного скованно. Все поэты, выступая перед аудиторией, всходили на трибуну, однако Болдов не стал этого делать, а остановился рядом, на небольшом возвышении. Осмотрел зал, поздоровался, немногословно поблагодарил организаторов за приглашение, и сразу начал читать. Нашёл где-то на дальней стене помещения одну точку (может, это было окно?), и, глядя пристально в её направлении, заговорил громким, выразительным голосом, с небольшой хрипотцой.   

…Этот странный мотив – я приеду сюда умирать. / Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи. / Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет, / И горячее время проворно завертится вспять.

            Болдов стоял прямо. Руки опущены. Никакой мимики на лице. Но в зал тяжко и неотвратимо падали слова, простые и одновременно единственно возможные – ты это начинал понимать сразу, ещё во время произнесения, когда они только долетали до тебя и ввинчивались в мозг. Странное дело: присутствующая публика, уже порядком уставшая от множества прозвучавших стихов, и оживлённо что-то обсуждавшая, отчего стоял монотонный шум – неожиданно умолкла, словно испытала удар. Я на себе ощутил его действие – до мурашек. Наступила такая тишина, что, казалась, от неё лопнут барабанные перепонки. И только голос поэта разрывал её.   

…Этот странный мотив... Ты забыл, мой шарманщик, слова. / Я приеду сюда умирать. Будет май или август. / И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус, / И горячие звёзды посыплются мне в рукава.

            Зал сразу не понял, что стихотворение уже кончилось, но прошла секунда – и взорвался аплодисментами. Короткими – люди просили ещё стихов. Такого же накала. Я видел слёзы на глазах мужчин, о женщинах и не говорю. Да и я, честно говоря, тоже испытал шок. Впоследствии, пытаясь понять причину своего тогдашнего состояния, я пришёл к выводу, что в этих стихах скрыта, зашифрована – бешеная внутренняя энергетика поэта, писавшего не тексты на заданную тему, а рвавшего на части свою кровоточащую душу.
            И ещё – чувствовалось, что поэт говорит правду: он действительно приедет сюда
умирать, что он и теперь в состоянии это сделать – здесь и сейчас.
           Холодок пронёсся по залу. Я знаю: такие чувства возникают всегда при встрече с личностями громадного масштаба, когда чуть ли не кожей чувствуешь их пульсирующие души на расстоянии вытянутой руки.       
            А поэт, заряженный вниманием зала, продолжал читать.
               
…А я – я из времени семидесятых. / С Эйнштейнами на инженерских зарплатах, / С «Ироньей судьбы», с «Белым Бимом», с Таганкой, / С Арбатом, не ставшим туристской приманкой, / С Тверской, не пестрящей валютной натурой, / С великой несдавшейся литературой.

            При последних словах ощутил комок в горле – вот она, эта несдавшаяся литература, в лице одного из её живых авторов, этого невысокого лобастого волшебника, неутомимо распахивающего перед нами двери в её самые глубинные закрома.
            А потом ещё и ещё – стихи, пробирающие до самых глубин сознания. А после слов:

…Мне здесь немыслимо уже, / Бессмысленно уже – / На этой выжженной меже, / На мёртвом рубеже! / И память бризовой волной / Накатит горячо. / И кто-то встанет за спиной / И тронет за плечо. / И что-то сдвинется во мне, / Затеплится в груди. / И чей-то голос в вышине / «Встань, – скажет, – и иди!»,

зал, и я вместе с ним, поняли вдруг, что рядом кто-то есть, какая-то из тех сил, о которых мы спорим – существуют они в природе, или нет. Эти силы есть – утверждал поэт. И ты тоже в это поверил: безоговорочно, сразу. И родился страх за этого человека – ведь он подошёл так близко к черте, за которой никто из нас не был, и он знает, что там. И это «что-то» настолько темно и ужасно, что впору сорваться с места, подбежать к поэту и одёрнуть, защитить от неверного шага, за которым – бездна.   

…Ты всё прошел. Ты нёс свою свечу, / Полою пиджака прикрыв от ветра, / От липкой грязи, снега и свинца. / И тяжкий крест казался по плечу, / Когда огонь вдруг вспыхивал ответно / В зрачках пытливых юного лица!

…Очнёшься. Сиротливый дождь бубнит. / За окнами – тяжёлых капель взвесь. / Должно быть, кто-то там ещё хранит / Тебя, в залог оставленного здесь.

…Как сонник, память перелистана. / За перелеском день погас. / И наши тени смотрят пристально / Из тьмы, благословляя нас.

            После выступления чувствовал какую-то боязнь общения с поэтом. Но оказалось, что в быту Лев – обычный человек, не зазнавшийся, не отталкивающий собеседника своей звёздностью. Но и панибратства не допускал – это чувствовалось. Он знал себе цену, знал, кто в поэзии ему ровня. И едва ли это был кто-то из нас – окружающих его, разговаривающих с ним, спорящих, желающих в дискуссии показать свой интеллект. Поэт
слушал, кивал, но чувствовалось, что его волнуют иные вещи, что этот волшебник
оперирует чем-то более важным и недоступным для остальных, о чём знает только он сам.
            Через два года Лев Болдов снова стал гостем евпаторийского «Трамвайчика». И я увидел, что в облике, в поведении поэта появились изменения. Тоска застыла в его глазах, да и сам взгляд стал более тяжёлым. Узнал, что судьба не всегда благоволила ему.
           Болдов переехал жить в Крым. Здесь родились многие строки поэта, и не всегда в них плескалось южное, безмятежное чувство радости.      

…И когда я исчезну, зарывшись в летейскую тину, / Бесприютной беглянкой сюда возвратится душа – / Чтоб кружить неустанно по ялтинскому серпантину, / Этим морем и солнцем, и зыбким покоем дыша.

            Так и случилось. 19 февраля, в Ялте, поэта не стало. Один из моих друзей-поэтов позвонил и со слезами в голосе произнёс:
            – Произошло большое несчастье. Наш Лёвушка умер. Как же мы жить-то теперь будем?
            Поразительно: многие окружавшие его люди понимали масштаб личности поэта, чувствовали превосходство его громадного таланта, но при этом тепло и ласково называли за глаза – «Наш Лёвушка».
            Болдов писал в своё время:

…Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом. / Эта терпкая грусть в сладкозвучье их неповторимом, / Этот эллинский дух, что как факел горит, не сгорая, / Это тайное братство заложников вечного рая.

            В этом вечном раю ему и жить теперь. Всегда.



Впервые опубликовано в книге Лев БОЛДОВ "СЛОЖЕНИЕ СУДЬБЫ"

Киев, Друкарский двор Олега Фёдорова, 2015, стр.301









СОДЕРЖАНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ

БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ………………………………………………………….4
В ДОМЕ-МУЗЕЕ АЛЕКСАНДРА ГРИНА……………………………………….6
«Лето. Солнце припомнится крымское…»……………………………………….8
«Любовь к земле своей не лечится…»……………………………………………10
«Смотри: показался вдали Коктебель…»…………………………………………12
«Вредна привычка к жизни на бегу…»……………………………………………14
«Солнце жжётся и будто бы кружится…»………………………………………..16
«Ползёт автобус по обрыву – вдоль по краю…»…………………………………18
«От солнца и жары завеса на глазах…»…………………………………………20
«Без лишних взмахов реет в небе птица…»……………………………………..22
«Пропела птица, вслед за ней другая…»…………………………………………24
«Под солнцем виден каждый пласт…»…………………………………………..26
«Апрель. Мисхор. Весенние  часы…»……………………………………………28
«Стихи гранятся под вино…»…………………………………………………….30
«Как звёзды падают, и небо высоко…»…………………………………………32
СЕВАСТОПОЛЬ……………………………………………………………………34
ХЕРСОНЕС…………………………………………………………………………36
ВОСПОМИНАНИЕ О ЕВПАТОРИИ……………………………………………..38


ЭССЕ

РАСПАХНУТАЯ НАСТЕЖЬ ПОЭЗИЯ ЛАРИСЫ АФАНАСЬЕВОЙ……………65             
ХОЗЯИН СОЛНЕЧНОГО МИРА……………………………………………………68
ЛЕВ БОЛДОВ. ЗАЛОЖНИК ВЕЧНОГО РАЯ……………………………………..72