Хроника моего детства 1. Эвакуация

Часть первая         
           Глава 1
          Осень. В маленькой каморке холодно и темно. Это помещение раньше было ванной комнатой или туалетом.  Окна нет, и мы с братом не знаем, день сейчас или вечер. Где-то в углу пищат крысы, которых мы так боимся. На днях одна из них каким-то образом оказалась на топчане и очень нас напугала. Ждём маму. Хочется есть. Чтобы не уходили на улицу, она нас закрывает, и мы целый день вынуждены проводить в этом помещении. Босиком бегать на улице уже холодно, а обуви нет. Из мебели – самодельный топчан (доски на козлах вместо кровати) и старый расшатанный табурет, выполняющий функцию стола. Придумываем разные истории, где много еды.  В нашем понятии это хлеб и блюдечко с подсолнечным маслом, в середину которого насыпалась ложка сахарного песка, и мы макаем хлеб в эту вкуснятину.   
       Наконец-то слышится звук открывающейся двери. Радости нет границ. Мы оживляемся. Уходят уныние и страх.  Мама зажигает коптилку. Комната наполняется тусклым светом и тенями. Становится как-то спокойно и  радостно. Она кормит нас кашей без масла, которого давно уже нет в доме. Первый год без войны. Продукты выдаются по карточкам, а купить что-либо на базаре нет возможности из-за отсутствия денег и страшной дороговизны. Вот и крутится мама, как может. После еды становится немного теплее. Мама ложится с нами на топчан, и мы прижимаемся к ней, обнимая её своими маленькими худыми ручонками.  Она, как печка, согревает нас. Становится легко и спокойно. И мы пристаём к ней всё с одним и тем же:
     – Мам, расскажи про войну.
     – Сколько раз я об этом могу вам рассказывать? Вы и так уже всё знаете.
       Но мы не отстаём и ей ничего не остаётся, как начать своё нелегкое повествование. Только сейчас я понимаю, чего ей это тогда стоило. С каждым своим рассказом она снова переживала весь ужас тех дней.
      – Когда ты была совсем маленькая, – обращается она ко мне, –  жили мы в небольшом военном городке, что располагался в посёлке Идрица. Отец служил там.  Но его часть направили в Прибалтику.  Спустя какое-то время,  мы приезжаем к нему  в город  Либаву в Латвии. Нас размещают  в доме местной жительницы, где для нас снимают комнату.   
      Мама вспоминает, какие это были счастливые дни. Рассказывает о том,  сколько пар обуви у неё было и про швейную зингеровскую машинку – её гордость, которую она там приобрела и там же её лишилась.
      Летом 1941 года военные жили на полигоне, недалеко от границы. А я с мамой оставалась в городе.  Отец служил в артиллерийском полку. На выходные он на лошади приезжал домой. Обстановка на границе становилась всё тревожнее, и отец настаивал на том, чтобы мы уехали. Вот и в последний свой приезд он был категоричен и просил срочно покинуть город. Предлагал маме уехать в Великие Луки, где жила в деревне её мать – моя бабушка. Но одной с маленькой дочкой в её то положении, в семье ожидалось пополнение. Она всё ещё надеялась, что отцу дадут отпуск, и он отвезёт нас. Но все отпуска были отменены в связи с напряжённой обстановкой на границе. В свой последний приезд отец уже в ультимативной форме потребовал от мамы, чтобы срочно уезжала:
       – Откладывать отъезд больше нельзя. Всё очень серьёзно. На границе большое скопление немцев. Пахнет войной. Бери всё необходимое, что сможешь унести, и уезжай. Чтобы в следующий мой приезд вас здесь не было.
        Но мама всё ещё надеялась и затягивала с отъездом. 22 июня рано утром отец прискакал на лошади. Он был взволнован. На нём не было, что называется, лица. Первые его слова были:
        – Ты не уехала? Война. Мы уходим. Прощай, не знаю, увидимся ли?! Береги детей.
        Мама остолбенела.  Она слушала его, но слова не доходили до её сознания. И только, когда отец поцеловал спящую дочь в кроватке и её, она поняла, что возможно видится с ним в последний раз. На его глаза навернулись слёзы, наверное, он предчувствовал, что никогда больше не увидит свою семью и не узнает, кто родился, да и родился ли? Так, впрочем, и случилось. От всего произошедшего она не могла прийти в себя и не понимала, что делать, куда двигаться. Так и просидела какое-то время, отрешённая и неподвижная.
        Из этого состояния вывела хозяйка. Она взволнованно что-то говорила, но мама её не понимала. Только, когда услыхала стук в калитку, по бледному  лицу хозяйки поняла, что-то неотвратимое уже происходит.  Схватив спящую дочь, мама последовала за ней.  Хозяйка привела нас в погреб и укрыла среди кадок из-под капусты, закидав старым тряпьём. При этом показала, чтобы сидели тихо.
       Оказалось, что среди местного населения были те, кто не доволен был вводом наших войск в Латвию. Они собирали, видимо, сведения о расквартированных семьях военнослужащих и, как только военные ушли, начали мстить, расправляясь с их семьями. Своим спасением мы обязаны этой отважной женщине, которая спасла нас, сказав бандитам, жаждущим крови, что русские покинули её дом.
        Как только незваные гости ушли, хозяйка стала торопить нас, чтобы покинули её дом. На сборы времени не было. Она буквально тащила нас к двери, выходящей в сад. И мама, как была в халате, так и бежала, прихватив с собой маленькую корзиночку с документами и бутылочку молока для меня. Огородами выводила нас хозяйка, показав направление, куда двигаться.
       Так оказались мы у здания офицерского клуба, где стояли готовые к отправке два грузовика, до отказа заполненные людьми, чемоданами и узлами. Воинская часть ушла на позиции (Либава оборонялась неделю), оставив для эвакуации семей военнослужащих одного молоденького офицера и двух солдат. Мест в машине не было. В отчаянии мама прислонилась к дереву, решив для себя, что всё кончено.  По щекам её текли слёзы обиды и отчаяния. От всего только что пережитого остался страх.
       – Видно, суждено нам здесь погибнуть, – подумала она.
        Машины вот-вот тронутся, и она решилась на отчаянный шаг. Подбежав к лейтенанту, она протянула дочь:
        – Возьмите её, умоляю Вас, спасите ребёнка!
        Лейтенант, увидев отчаявшуюся беременную женщину с перепуганной ничего не понимающей малышкой на руках, забрался в грузовик и, сбросив пару узлов, затолкал маму в машину, не обращая внимания на крик той, которая сейчас рассталась со своим скарбом. Машины тронулись, увозя «счастливчиков» от беды.   
         Глава 2
        Не все оказались в этих спасительных грузовиках. Некоторые семьи не избежали зверской расправы местных националистов. У других дети находились в летних лагерях. Матери отправились за ними. На этом я хочу остановиться подробнее, так как спустя много лет в Ташкенте, когда я устраивалась на работу в издательство газеты «Правда Востока», прочитав мою анкету, где было указано место моего рождения, начальник отдела кадров, побледнев, спросила:
      – Где твои родители?
      – Отец погиб, а мама живёт в Калининграде, – ответила я.
      – Она бывает здесь? Я хочу её видеть.
      – Да, конечно. Мы ждём её через месяц.
      Обменявшись телефонами и адресами, мы встретились, когда мама приехала ко мне. Оказалось, что они друг друга знали ещё в Идрице, так как её муж был политруком части, где служил мой отец.  Обе семьи оказались в Либаве.  В Идрице их семья похоронила единственного своего ребёнка. В Латвии жена политрука была председателем женсовета части, а в начале лета 1941 года исполняла обязанности директора пионерского лагеря. Она рассказала, что во время бомбёжки одна из бомб угодила в здание.  Кто-то из детей погиб, а другие от страха разбежались по лесу, как искали уцелевших детей воспитатели и сотрудники, а потом выводили их на станцию.
      Познакомилась я и с её мужем, чья судьба оказалась весьма трагичной. Во время отступления, он был контужен и попал в плен. Провёл несколько лет в концлагере. После окончания войны, был отправлен в наш лагерь. Политруки не имели права сдаваться, за что и поплатился, оттрубив несколько лет на лесоповале в сталинских лагерях.  Реабилитирован был после развенчания культа личности. Жену свою он нашёл в Ташкенте, куда ездили они до войны в отпуск к её родителям. Это был практически сломленный и уставший от жизни человек – неразговорчивый, замкнутый, больной. Можно только предположить, через какие муки ада ему пришлось пройти.
       Глава 3
       По обе стороны дороги простирался лес. Люди сидели тихо, отрешённо, лишь иногда детский плач нарушал тишину. Женщины боязливо всматривались в небо и прислушивались. Вдруг какой-то незнакомый гул заставил всех напрячься. Гул приближался. Тревога передалась и детям. Сопровождающий солдат постучал по кабине грузовика. Машина остановилась, за ней и другая. Офицер вылез из кабины. Подбежал солдат второй машины. Теперь, когда не слышен был шум мотора, всё явственнее и отчётливее становился непонятный нарастающий грохот. Переговорив о чём-то с солдатами, лейтенант закричал истошным голосом:
       – Быстро всем в лес! Узлы и чемоданы оставить в машинах!
      Толпа рассыпалась по разные стороны от дороги. Люди укрывались в густых зарослях кустарников. На дороге, где они только что находились,  появилась колонна страшно грохочущей техники. Это шли немецкие танки. Когда всё стихло, никто не решился выйти из укрытий. Только спустя какое-то время, послышалась команда военных:
      – По машинам!
      Каково же было удивление – машины остались целыми. Грузовики с латышскими номерами, видимо, не привлекли немцев. Женщины с детьми снова погрузились в машины и продолжили свой путь. Подъехали к ближайшей железнодорожной станции, но она оказалась разбитой. Это было страшное зрелище – груды искорёженных вагонов, развороченные рельсы, трупы лошадей и людей. Видно танки, что прошли мимо машин, выполнили свою звериную кровавую работу.               
     Надежда на спасение, казалось, исчезла. Рыдали в отчаянии женщины, их тревога передалась и детям. Из шокового состояния вывел гул немецких самолётов, пролетевших так низко, что видны были их чёрные свастики. От ужаса женщины обхватили своих детей, пытаясь защитить их, прикрыть своим телом. Но фашисты так спешили вперёд, да и станция была уже разбита. Это и спасло всех.
      Машины снова тронулись в путь. Голодные и напуганные дети начали капризничать. Надо было накормить их. Но где взять еду, кругом лес, а поляны, что встречались на пути, были пусты. Но, видимо, какие-то невидимые силы помогали этим несчастным, потому что через некоторое время увидели они пастуха со стадом коров. Женщины так отчаянно колотили по кузову кабины, чтобы остановиться. Объяснив офицеру, что им надо, матери выскочили из машин, прихватив с собой пустые бутылочки, банки и всё, что можно было наполнить. Но собаки встретили их свирепым лаем, да и пастух угрожающе замахнулся кнутом. Тогда, схватив палки, женщины отогнали собак, оттеснили пастуха и начали доить молочное стадо в прихваченную тару. Так был решён вопрос с кормлением детей. Поев, дети утихли и, убаюканные качкой, уснули. Задремали и женщины. Разбудил их чей-то встревоженный крик:
    – Он уходит! Уходит! Мы опоздали!
     Мама, открыла глаза и увидела, что машины подъехали к станции, от которой медленно отходит состав. Грузовики остановились, и женщины с детьми, побросав свои чемоданы и узлы, всё то малое, что совсем недавно пытались сохранить, бросились вслед удаляющемуся составу. Инстинкт самосохранения, особенно после всего пережитого, оказался намного сильнее, чем все их пожитки. Они бежали, выбиваясь из сил. Кричали во всё горло. Махали руками. И всю жизнь мама вспоминала это счастливое мгновение, когда машинист, увидев, видимо, отчаявшихся женщин с детьми, бежавшими за уходящим поездом, всё-таки притормозил состав на короткое время, чтобы забрать этих несчастных, подарив им шанс на спасение.
      На этом мама прекращает свой рассказ. Мы с братом убаюканные её повествованием, засыпаем. Она осторожно снимает обнимающие её руки со своей шеи и аккуратно укладывает нас, а сама ложится в другую сторону. Её ноги – барьер, чтобы мы не упали во сне. От этих манипуляций я просыпаюсь и слышу, как подрагивает её тело от сдержанных тихих рыданий, но не подаю вида, что слышу, потому что, услышав однажды её рыдания, я спросила:
      – Мам, ты что? – и захныкала вместе с ней. Она в ответ сердито проворчала, чтобы я не задавала ей глупых вопросов. С тех пор я всегда притворялась, что ничего не слышу. Только с возрастом я поняла, как тяжелы были для неё эти воспоминания.  С каждым своим рассказом о войне она снова и снова возвращалась в то время, переживая весь этот ад заново. Наверное, вспоминая то счастливое мирное время, когда она жила с мужем, понимала, что ничего хорошего в этой жизни её уже не ждёт. Впереди только годы одиночества и тяжёлого бремени вдовы.
      
Часть вторая
          Глава 1
         На следующий день мы опять вдвоём с братом в этой тёмной комнате коротаем время и ждём маму. И снова, как и вчера, расположившись на кровати после еды, просим продолжить рассказ, потому что вчера не дослушали до конца. И мама, поворчав, продолжает своё повествование. Она устала после тяжелого физического труда, но мы еще этого не осознаём. И опять замираем в предвкушении рассказа и, как губки, впитываем каждое её слово.
         – На чём мы вчера остановились? – спрашивает она. Каждый из нас начинает с того места, на котором вчера заснул, споря и пререкаясь между собой. Мама успокаивает нас и продолжает:
         – Вагоны переполнены людьми, присесть некуда. Проходы забиты чемоданами, баулами и узлами. На них сидят люди, лежат старики и дети. Какая-то сердобольная старушка, увидев беременную женщину с ребёнком,  потеснилась и усадила нас рядом с собой, чем вызвала недовольство и гнев соседей:
         – И так как селёдки в бочке, куда ещё двигаться, – ворчали они, но всё-таки потеснились.
         Меня начинает распирать гордость при упоминании о ребёнке, то есть обо мне. Но Славику тоже хочется участвовать в этом рассказе, и он спрашивает:
        – А я где, почему меня нет?
      – Потому что ты ещё в животике? – вмешиваюсь я.
      – В каком животике? – не успокаивается брат.
      – Тебя еще не было, – поясняет мама.
      Но дотошный брат продолжает доставать своими вопросами. И только тогда, когда его убеждают, что о нём обязательно расскажут позже, он успокаивается. Мама продолжает своё повествование. Она говорит, как ныла от усталости спина, как неудобно было держать на коленях меня, ибо живот мешал, а положить ребёнка было некуда. Да и я всё время хныкала и просила есть. Вид измученной женщины в халате и без вещей вызвал жалость, и старушка спросила:
       –  Что ж ты, милая, без одежды и без всего в твоём-то положении?
       И мама рассказала ей, как спаслась от расправы, как добрались до станции. Сидящие рядом соседи слушали, сочувственно качая головами. Только сейчас осознала мама весь ужас пережитого и что её ждёт впереди.  Слова старушки вернули из какого-то небытия. От всего, свалившегося на неё – страха, отчаяния, увиденного и случайного спасения, наступила разрядка, и она зарыдала. Её не стали успокаивать, лишь кто-то протянул ей кружку с водой и сказал:
        – Ничего, поплачь, милая, со слезами то и полегчает.
        Вместе с мамой пустилась в рёв и я. Было мне тогда всего год и четыре месяца. Но к тому времени я уже ходила и немного говорила. Успокоил меня только сухарик, который протянул мне кто-то из окружающих нас людей.
        Глава 2      
        Поезд уносил от войны. Он стал для всех этих людей своего рода домом. Казалось, что всё страшное осталось где-то там далеко позади. Но война каждый раз напоминала о себе. И новые испытания гонимых со своих мест людей не заставили себя ждать. Бомбёжки! Сколько же их было?  Но об одной из них она никак не могла забыть.
        В очередной раз налетели вражеские самолёты и бомбили состав. Загорелся один из вагонов. Поезд остановился, и люди бросились врассыпную по полю, а фашистские самолёты стреляли по ним. Убегая, мама провалилась в канаву, успев ухватиться за ветку нависшего над канавой кустарника. На другой руке была дочь. Канава была вязкая, и под тяжестью живота она погружалась в неё всё глубже и глубже. С самолета стреляли, а я, сидя на маминой руке, говорила:
        – Мама, папа дядю пук-пук! – протягивая детскую ручонку в сторону удаляющего самолёта.
        После того, как отцепили горящий вагон, раздался протяжный гудок, собирающий пассажиров. Оставшиеся в живых люди бросились к поезду, а мама никак не могла вылезти из ямы. Она начала кричать, но люди, боясь отстать, пробегали мимо. Инстинкт самосохранения брал верх.
        Поезд гудел изо всех сил. Это и понятно. Надо было срочно покидать это место, пока не начался новый налёт. Уже всё меньше становилось пробегающих мимо людей. Пожилая пара оказалась рядом с этой канавой. Они спешили. Собрав последние силы, мама в отчаянии закричала:
        – Спасите ребёнка!
        И вдруг услыхала голос мужчины:   
        – Надо помочь женщине с малышом, – взяв меня и протянув палку, они с женой вытащили мою мать.
        И снова мы были спасены. В грязном халате, изнемогая от перенапряжения и усталости, мама едва втиснулась в совсем переполненный вагон. Отцепляя горящие вагоны, мест становилось всё меньше и меньше. Она стояла в тамбуре. С халата стекала грязная вонючая жижа. Плакала я, напуганная всем произошедшим и надрывающимся гудком паровоза, а по щекам моей мамы текли слёзы. Наверное, это были слёзы радости от спасения.
         На ближайшей остановке, а их было не мало, она замыла халат и в мокрой одежде продолжала свой путь. Кто-то пытался дать ей свою юбку, но на беременную женщину, которая должна была вот-вот родить, нелегко было подобрать что-либо.   
         Эвакуированных, как их тогда называли, везли куда-то на юг. Через пятнадцать дней после начала войны родила мама в душном переполненном людьми вагоне моего брата. На ближайшей станции, а это был город Сызрань, её сняли с поезда и вместе с новорождённым отправили в роддом, а меня сдали в детский дом. От пережитого были какие-то осложнения у мамы, поэтому пролежала она там около двух недель. Так как у неё не было никаких вещей, то помогали всем миром – и медперсонал больницы, и жена лётчика, которая лежала в одной с мамой палате.
         Муж этой женщины должен был вот-вот отправиться на фронт. По просьбе своей жены он разыскал детдом, где находилась я, и принёс маме юбку с кофтой, а для моего брата – пелёнку и распашонку. Кто-то из медработников дал маме старые туфли.
        При выписке из роддома вручили ей экипированного в больничную одежду сына. Во что его завернули, то и досталось ему в наследство. Забрав меня из детдома, она с двумя такими маленькими детьми пришла в эвакопункт, где получила документы на эвакуацию в город Сыктывкар, где жили родители моего отца.
        Почти четыре месяца в теплушках, а затем и на барже добирались мы до места назначения.  Труднее всего было с новорождённым. Пелёнки стирались только на вокзалах на остановках, где всегда скапливалась очередь, особенно за кипятком. Сушить приходилось на себе, так как было их всего три штуки. Мокрыми пелёнками мама оборачивала себя и своим телом сушила их или при движении поезда, держа их в оконном проёме. До места назначения добирались окружными путями. На фронт уходили литерные поезда. Их пропускали в первую очередь. Часто приходилось простаивать на запасных путях.
         * * *
         Будучи ребёнком и неоднократно слушая это повествование, я воспринимала всё, как увлекательный рассказ о войне. Он заменял нам с братом книги, сказки, игрушки и всё то, чего мы были лишены. Повзрослев, я оценила весь трагизм этой истории. Ведь шансов спастись практически в такой ситуации у моей семьи не было, но, тем не менее, мы остались живы. И в нашем спасении участвовал целый ряд людей – это и латышская хозяйка; и те молоденькие солдаты, сопровождавшие семьи военных; и машинист, остановивший поезд; и сердобольные старики, не оставившие маму в канаве; и старушка в поезде; лётчик и его жена; медработники роддома. Да и сколько их было, ибо это только те, с кем столкнулась мама на этом отрезке жизни.
         Наверное, соучастие, сопереживание и доброта – это и есть то главное, что свойственно Человеку с большой буквы. А самоотверженность наших женщин-матерей я даже не знаю, чем можно измерить. В таких экстремальных условиях они делали всё, чтобы любой ценой, даже ценой собственной жизни – сохранить детей. И очень больно, что в наше мирное время, когда полки ломятся от изобилия товаров и продуктов, в век компьютеризации и неимоверного прогресса, так много детских домов и матерей-кукушек. Одна страна, один народ, мирное небо, но что с нами происходит сейчас? Куда девался женский инстинкт, радость материнства? И смогут ли сейчас молодые женщины вынести, не дай Бог, подобные испытания? Хочется верить…