Обелиск памяти

               

Глядя вслед бегущим за холку леса барашкам облаков, я вздрогнул, задумавшись от вечернего перезвона колокольцев с воскресшей церквушки за забором, где нашёл в дупле древа страны осёдлую среду обитания в селе Покровское, что вблизи Московия; обретя постоянство и отбросив ошейник скитания, я сохранил притом цепь желаемого, где блудная мечта в заоблачной выси обрела очертания, явив мне духотворный  островок для самовыражения  на топкой гончарной волне, – стать горшечным богом на пути совершенства, вдали от вотчины с Есенинским привкусом земли.
Ностальгия по родному очагу всё чаще с годами преследовала меня. И видно неспроста,  шелест листьев сентября нежданно сбросил одеяло сна, подняв нА ноги тяжкий крест души с падающими сверху золотыми зёрнами в чешуйке памяти с оттенком принадлежности к земным дарам и Царству небесному от брега солнечного детства.
Повинуясь гласу звона, я мысленно повернул вспять к источнику юности и детства с горбушкой хлеба, натёртой зубчиком чеснока и присыпанной солью, где стояли и стоят на посту седые стражи-холмы, окаймляя горизонт малой родины с грозным, неприступным видом -  надёжный щит селян от бурь-ветров и стужи, и в прошлом от степных кочевников, ныне благородных потомков татар.
У подножия извечного холма, где высился мной – мальчонкой оплаканный, поруганный сатаной кремля Свято–Димитриевский мужской монастырь, отражаясь останками в водах  извилистой речушки Вёрда, тонет в цвете майских садов деревенька моя – Свинушки,  где  из россыпи луговых цветов был сплетён касанием дум царственный венок воспарившей души с любовью ко всему святому.
Случилось так, что в прошлое лето приглашённый на международный фестиваль гончаров в город Скопин, что недалеко от моего места рождения, я навестил попутно родовое гнездо, вернее всё то, что осталось от него…
Поздно вечером остановился у крестницы Ирины в посёлке Заречный с вечной спутницей по жизни супругой Екатериной, всегда сопровождающей меня в поездках куда-либо, касающихся творческой подвижности. Особенно в этот раз, она контролировала ход движения машины, которую вёл я в пределах риска, осознавая, при одном ещё не потухшем, зримом глазе. Потихоньку, осторожно мы добрались, разгрузив доверху набитую выставочным грузом – кумганами, кринками, квасниками и прочим машину.
А рано утром, с первым лучом солнца, я стоял у заветной калитки палисадника перед дикорастущей стеной  шикующих кустарников.
Бегло оглядевшись вокруг, я не увидел прежнего ковра зелени: улицу заполонила полынь, разбитая и тонущая в грязи непогоды дорога, не увидел и колодца с «журавлём». «Бескровная дыра» была доверху забросана всякой всячиной деревенского хлама.  А  ведь многие летА, ещё со времён царских дедОв, народ черпал из него ключевую водицу, и теперь вот сердобольный трубопровод травил ржавчиной местный люд.
Прикоснувшись к сонной калитке под шатром разросшейся сирени, мелькнули вдруг лики моей матери, провожающей возле неё меня в школу, на работу, в шинель солдата и в неизведанное, что одному Богу известное, и бати родненького на зорьке с косой, улыбающегося мне, когда выбегал я в трусиках помахать ему ручонкой, и пыльный свист кнута в руках пастуха над деревенским стадом, проходящим рядом в луга.
Окрик соседа вернул в рассветное утро дня: «Как дела, Александр? Приехал проведать?»
- «Да, брат, дела».
- «Крепись! Дом не спасли, сгорел дотла, одни головешки, ну бывай».
Я знал о трагедии случившегося от двоюродного брата Василия (год назад позвонившего мне), приглядывавшего за пустынным домом, для коз и бычка, скашивая вокруг и около дичь – траву. Болезнь и возраст стали помехой для сохранения порядка.
Я не в обиде.
И на том спасибо!
Чуть дыша, кроткой силой плеча толкнул я с грустью крепыша-калитку, в три погибели согнув дерзкий, не иначе, ещё гибкий ствол молодой осинки, выросший у неё под боком. Протиснувшись в образованную щель с «топорищем слова», и спугнув пир воробьиной стайки, сходу врезался в гущу зловещей крапивы и в рост лопуха, грудью прокладывая тропку к останкам отчего дома, где любовь отца воссияла в лунном свете звёзд под покровительством Творца, и явило кроху с озерцами глаз, желанное дитя во благо продолжения рода.
Дрожь слезы, кулаки добела и хруста костей возле обугленной потолочной балки завладели мной чувством глубокой скорби. До земли кланяюсь родной матушке-землице, вскормившей меня в условиях горбатого труда и не раз битый краснопёрым хвостом «сердобольной» власти за трезвое усердие созидать…, указавшей мне путь найти себя или лечь костьми бессилия в «рай червей», опустившись в пьяном теле на дно ума, отравленный собственной духовной слабостью.
Остыли глаза, рассеяв туман боли в щипцах подавленности, позволив переступить крошкой покоя, осевший погребок  за бруствером полуразваленной, из песочного камня стены, и взгляд обнажил жилу пространства в радужном ситце утра. Среди пышной зелени, залихватских берёз стоял обгоревший, скособочившись, одинокий скелет сарая.
Приветствием сквозных дыр я был окружён, войдя в его убогое чрево. Мрачный, чахлый сумрак лизнул лицо и руки, скупо подмигнув мне паутинной хворью, и лишь щель напротив улыбнула горечь вздоха, как и прежде, прытким лучиком небес, согрев опустошённый взгляд, приоткрывший дверцу памяти в промелькнувшие позади безоблачные дни общения.
Собрав воедино осколки сердца, стальной нерв забил импульсом откровения, с  водоворотом слов признания, касаемо нашей дружбы. Да, мы дружили, дружили, познавая капли счастья  – быть. Было всё,  от и до – солнце, вера, он и я. И в пробу жизни - жить и выжить шли рядом, как  неразлучные друзья в невесомости  отношений, и потому парил я в нём на крыльях детства так вольно и легко. И признак юности в теле вдосталь, зрея, пил среди гусей и уток, гогочущих под ухом, когда зачитывался дотла ночи, лежа на ворохе сена под железным абажурчиком  сказочной, в ярких красках книжицей из клубной библиотеки, стесняя недовольных птиц гнездИться в сбитых для того отцом ящиках, чтоб снести не одно деторождаемое яйцо с его двухпудовое кулачище.
Чудило времечко, ё-моё,  вперемешку зла с добром, падая на соломенные крыши глубинки с хлебными дымками от зори, кусая гусаком кого за пятки, кого за шею с жирком.
Коснулось и меня, в дальнем граде от гнезда, на деревенского сорванца накинув сеть студента, что привлекло крышу сарая стать опорой кисти и карандаша среди поющих ветров над главами холмов, вблизи чудотворных весей.
Коснулось, торопя, видя вдумчивую прыткость лба, мол: «Давай, скорей!» -   в лучшем случае бросая на «грабли», а не смог, не успел, то «пилой»  по нервам или матом в уши -  щенок, если ты слаб умом, так ползи навозным червём.
Раскалялся добела я злобой на себя, синел от гнева стыда, что невмочь, казалось мне обойти грязной лужи без дна - суеты в клубке опальных дней пребывания, потому и дивный край в суматохе бытия светился за макушкой  в ожидании, когда очнусь, набравшись сил и предадусь любованию его очарованием. Лишь в топи заботах иногда, когда являлся Бог добра, оглядывался я ранимый, гоня прочь «позорного червя»,  ослабляя петлю иго дня для созерцания светозарных далей.
         В последний раз мы виделись во время дипломной работы «Земля». Он дружелюбно, по-приятельски принял меня, позволив дощато поскрипывая, с крыши - потолка делать наброски с отца, что с великой охотой и гордым  взглядом орла, стоя позировал мне. Правда, периодически он притворно ныл, стонал:  «Ну, скорей, сынок, не до тебя, - затягиваясь скрученной «козьей ножкой» из районной газетёнки, дел по горло, а ты вон валяешь дурака, малюешь от безделья… Ну, что там  получилось?!  Дай глянуть,  похож, похож, ишь ты!»...
Беда за бедой, иногда с просветом, наводняли отчий дом, обходя стороной подкову счастья.
После ухода родной кровинки в мир иной и он был лишён, сгорев, дарить тепло и уют, и только чудом остался обелиск памяти,  седой правды сон – сарай в кругу древнего сада, посаженный репрессированным дедом Ильёй.
Покидая гостеприимство очаровательной крестницы и фестиваля, после пятидневного участия в нём, я возвращался с милой супругой к вратам усадьбы -мастерской в двояком расположении чувств – радости и печали. Помахав на прощанье, двигаясь в направлении Подмосковья, рукой холму-великану с колокольным перезвоном восставшего из небытия Свято - Димитриевского монастыря,  издалека-далёка видимого со всех сторон окрестных сёл и дорог.
Спасибо, Боже, за обелиск памяти, соединивший восходы солнца на заре перипетий с пуповиной детства и угасающей звездой заката, коснувшись его дитём Твоим, желая оставить неподъёмную боль сердца и след торжества данной жизни, какой бы она не была, находясь в ипостаси времени.

                2021г.