Гумилёв - сто лет

ГУМИЛЁВ.  До недавнего времени я знал только одно – это расстрелянный  поэт, участник заговора Таганцева. У меня с 91г. лежала книжка его стихов, Я прочёл и понял несколько вещей. Он был настолько воин – вождь, что мог участвовать только в заговоре  Гумилёва. В детстве именно он был «Монтигимо  Ястребиный  Коготь, а не старший брат, он лез на берёзу, пока вместе с вершиной не летел вниз. Он завоёвывал Ахматову, до попыток самоубийства,  пока не взял, как Тамерлан город.  Но города или восстают, или умирают. Она восхищалась  поэтом, а жить пришлось с мужчиной. Четырёх летний Лёва, стоя на табуретке декламировал: «Папа у меня поэт, мама истеричка».    И Гумилёв  был вождём заговора по имени «Акмеизм»  -  человек  равен Богу      
              В оный день, когда над миром новым
           Бог склонял лицо Своё, тогда
           Солнце останавливали словом,
           Словом разрушали города. (Слово)
Когда  «Новый человек»  пришёл,   лик его был подобен  оскалу Гиеновому, и с ним нельзя, нельзя и против.  -
.         Я подошел, и вот мгновенный,
          Как зверь в меня вонзился страх;
          Я встретил голову гиены,
          На стройных девичьих плечах.  (Ужас)

У Гумилёва было дело жизни  - поэзия, журнал, поэтическая школа. (он считал  что Слово у него).   Происходи  дело в Москве, Блюмкин спустил бы на тормозах, как он спасал – Есенина, Мандельштама . (Осип -  будучи в  гостях  у Блюмкина  в его кабинете, увидел листок с фамилиями ; - расстрельные  списки ! И на глазах Блюмкина, этот трепещущий  «еврейчик»  бросил  листки в огонь!)   В общем  - то, чисто формальное участие  в заговоре,  прервало путь Гумилёва на пятнадцать лет раньше,  но 37й  вряд ли  миновал бы.  Люди  двумя способами управляют миром  - физически, или ментально (поэты, жрецы).  Человечество за тысячелетия  выработало молитву  - мысль положенная на ритмическую основу. У Гумилёва есть размышление на эту тему. «Во имя отца, и сына, и святого духа – аминь.  Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй. Так же и стихи – всадник на коне. Чем гениальнее, тем скорее достигает неба.   Значительная часть его поэзии пронизана призывом  смерти. Поэт проговаривает  свою судьбу, Ходасевич вспоминает, что не задолго до ареста  Гумилёва, они встречались.
Мужчина – воин, мужчина – вождь, глядя на худосочного Владислава  - сказал: -  «Я проживу восемьдесят лет, ещё вчера с молодёжью играли в жмурки», но в глазах поэта уже  сверкали искры и молнии «Трамвая»
      Мчался он бурей тёмной, крылатой,
      Он заблудился  в бездне времён…
      Остановите вагоновожатый,
      Остановите сейчас вагон!               
.                ГУМИЛЁВ
       Вчера с молодёжью играли мы в жмурки,
Платок Анин будет кружиться сто лет.
Куражливо так, балтийского урки
Рука, в кобуре теребит пистолет.
         Из трюма матросской лихой бескозырки
Авророю зыркнули глаз газыри.
Подвалами нас уводили Бутырки
Вы правы, Крестов на глаза пузыри.
         Зажмуриться - это не очень - то сложно,
У сердца прижался губами платок.
Не думаю, что чести долг понят ложно,
На двадцать шагов обогнал меня Блок.
        Болезненно стелют железные рельсы
Маршрут давний с нами по снам и знаком.
Васильевским островом в Персию если.
И к Синей Звезде твоей, Южным крестом.
         Фарфоровый манит меня колокольчик,
Трамвайной мечты погребальным звонцом,
Платок Анин держит зубами за кончик,
Вагонов Акмея - гиена лицом: -
             « Мон Шер Николя, извините, заждалась,
Четырнадцать лет, шерше лём, тебя нет.
Сжевала любовь, сожрала, жадно жалость.
Сейчас воплощу многолетний твой бред»
         Не можно не ехать в убойном вагоне,
И нету кинжального жала – убить.
Всё наше родное в огне агонии
Я сам приглашал непременно прибыть!
         На морде гиеновой, крови короста,
Трамвай революции будет служить,
Попутно и рельс смажет кровью матроса.
Смерть дело мужчин, дело женское жить!
На минуту о Ходасевиче.  Пишущий обязательно вылетает в пространства, Цвейг прекрасно написал об этом в книге «Гении одной ночи»   
У Ходасевича: -
                И музыка, музыка, музыка
                Вплетается в пенье моё,
                И узкое, узкое, узкое
                прнзает меня лезвиё