Таланту А. П. Чехова. В море

Рассказ матроса. /Отрывок./
   Видны были только тускнеющие огни оставленной гавани да чёрное, как тушь, небо.
Дул холодный, сырой ветер, который здесь давно не был.
Мы чувствовали над собой тяжелые тучи, чувствовали их желание разразиться дождём,
и нам было душно, несмотря на ветер и холод, когда мы оказывались под сильным дождём.
   Мы, матросы, столпившись у себя в кубрике, бросали жребий.
Раздавался громкий пьяный смех нашей братии, слышались прибаутки,
кто-то для потехи пел петухом ради шутки.
Мелкая дрожь пробегала у меня от затылка до самых пят, точно в моём затылке была дыра,
из которой сыпалась вниз по голому телу мелкая холодная дробь, которую было противно ощущать.
Дрожал я и от холода и от других причин, о которых хочу здесь рассказать.
  Мы бросали жребий. Нас всех, не занятых, отбывших свою вахту, было двадцать два.
Из этого числа только двоим могло выпасть на долю счастье –
насладиться редким спектаклем. Хотя и едва.
Дело в том, что «каюта для новобрачных», которая была у нас на пароходе,
в описываемую ночь имела пассажиров, а в стенах этой каюты было только два отверстия,
которыми мы могли распорядиться, чтобы спектаклем насладиться.
Одно отверстие выпилил я сам тонкой пилкой, пробуравив предварительно стену штопором,
другое же вырезал ножом один мой товарищ и оба мы работали больше недели – даром.
    Одно отверстие досталось тебе!
     Кому?
Указали на меня.
    Другое кому?
    Твоему отцу! – сказали мне, как бы шутя.
Мой отец, старый, горбатый матрос, с лицом, похожим на печёное яблоко,
подошёл ко мне и хлопнул меня.
     Сегодня, мальчишка, мы с тобой счастливы, - сказал он мне. - Слышишь, мальчишка?
Счастье в одно время выпало тебе и мне. Это что-нибудь да значит.
Он нетерпеливо спросил, который час. Было только одиннадцать. Но что это значит?
   В двенадцать я прошёлся мимо общей каюты и заглянул в дверь.
Новобрачный, молодой пастор с красивой белокурой головой, сидел за столом
и держал в руках Евангелие.
Он объяснял что-то высокой, худой, пожилой англичанке, разглядывающая его, как дверь.
   Новобрачная - молодая, стройная, очень красивая - сидела рядом с мужем
и не отрывала своих голубых глаз от его белокурой головы с худющим лицом.
По каюте из угла в угол ходил банкир, судя по одежде – удачный,
высокий, полный старик-англичанин с рыжим отталкивающим лицом. -
Это был муж пожилой дамы, с которой беседовал новобрачный.
    «Пасторы имеют привычку беседовать по целым часам! - подумал я. –
Он не кончит беседу до утра!»
В час подошёл ко мне отец и, дёрнув меня за рукав, сказал:
Они вышли из общей каюты. Пора!
    Я мигом слетел вниз по крутой лестнице и направился к знакомой стене.
Между этой стеной и стеной корабля был промежуток, полный сажи, воды, крыс.
Скоро я услышал тяжелые шаги старика-отца.
Он спотыкался о кули, ящики с керосином и бранился, как будто что-то противное грыз.
   Я нащупал своё отверстие и вынул из него четырёхугольный кусок дерева,
который я так долго выпиливал. И я увидел тонкую, прозрачную кисею и за ней - просвет,
сквозь которую пробивался ко мне мягкий, розовый свет.
И вместе со светом до моего горячего лица коснулся удушающий,
в высшей степени приятный запах красоты – прямо предо мной;
это был, должно быть, запах аристократической спальной.
   Чтобы увидеть спальную, нужно было раздвинуть кисею двумя пальцами,
что я и поспешил сделать, чтобы себя картиною очаровать.
Я увидел бронзу, бархат, кружева. И всё было залито розовым светом.
В полутора саженях от моего лица стояла кровать.
    Пусти меня к твоему отверстию, - сказал отец. нетерпеливо толкая меня в бок. –
В твоё лучше видно! 
    Я молчал.
     У тебя, мальчишка, глаза сильнее моих и для тебя решительно всё равно -
глядеть издали или вблизи! Тебе отовсюду видно!
    Тише, - сказал я. - Не шуми, нас могут услышать - ничего не узнаем.
   Новобрачная сидела на краю кровати, свесив свои маленькие ноги на мех .
Он говорил ей что-то, а что именно - не знаю.
    Она глядела в землю. Перед ней стоял её муж, молодой пастор.
Шум парохода мешал мне слышать, о чём они говорили: о важном или несли вздор. 
Пастор говорил горячо, жестикулируя, сверкая глазами пред её головой.
Она слушала и отрицательно качала своей головой…
     Чёррт, меня укусила крыса! - проворчал отец.
Я плотнее прижал грудь к стене, как бы боясь, чтобы не выскочило сердце,  голова моя горела,
но где после начала конец?
  Говорили новобрачные долго. Пастор, наконец, опустился на колени
и, протягивая к ней руки, стал её умолять. Она отрицательно покачала головой. Он ждал,
потом вскочил и заходил по каюте. По выражению его лица и по движению рук
я догадался, что он угрожал.
    Его молодая жена поднялась, медленно пошла к стене, где я стоял,
и остановилась у самого моего отверстия. О, какое это было лицо!
Она стояла неподвижно и думала, а я пожирал глазами её лицо.
Мне казалось, что она страдает, что она борется с собой, колеблется, - я ничего тогда не знал.
И в то же время черты её выражали гнев. Я ничего не понимал.
   Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу,
потом она отошла и, остановившись среди каюты, кивнула своему пастору –
в знак согласия, должно быть – продолжить, наверное, эту любовную игру .
    Тот радостно улыбнулся, поцеловал у неё руку и вышел из спальной.
Через три минуты дверь отворилась и в спальную вошёл пастор и стал, как неземной,
а вслед за ним высокий, полный англичанин, о котором я говорил выше.
Англичанин подошёл к кровати и спросил о чём-то у красавицы – я не услышал.
Та, бледная, не глядя на него, утвердительно кивнула головой.
    Англичанин-банкир вынул из кармана какую-то пачку,
быть может, пачку банковых билетов, и подал пастору, указав молча на дверь.
Тот осмотрел пачку, сосчитал и с поклоном вышел.
Старик-англичанин запер за ним дверь…
   Я отскочил от стены, как ужаленный. Я испугался.
Мне показалось, что ветер разорвал наш пароход на части, что мы идём ко дну.
Старик-отец, этот пьяный, развратный человек, взял меня за руку и сказал:
Выйдем отсюда! Ты не должен этого видеть! Ты ещё мальчик, чтоб уподобиться такому дну.
   Он едва стоял на ногах. Я вынес его по крутой, извилистой лестнице наверх,
словно это был раненый вождь,
на палубе уже шёл настоящий осенний освежающий дождь…

_____
В море. Рассказ матроса.
   Видны были только тускнеющие огни оставленной гавани да черное, как тушь, небо. Дул холодный, сырой ветер. Мы чувствовали над собой тяжелые тучи, чувствовали их желание разразиться дождем, и нам было душно, несмотря на ветер и холод.
Мы, матросы, столпившись у себя в кубрике, бросали жеребий. Раздавался громкий, пьяный смех нашей братии, слышались прибаутки, кто-то для потехи пел петухом.
Мелкая дрожь пробегала у меня от затылка до самых пят, точно в моем затылке была дыра, из которой сыпалась вниз по голому телу мелкая холодная дробь. Дрожал я и от холода и от других причин, о которых хочу здесь рассказать.
Человек, по моему мнению, вообще гадок, а матрос, признаться, бывает иногда гаже всего на свете, гаже самого скверного животного, которое все-таки имеет оправдание, так как подчиняется инстинкту. Может быть, я и ошибаюсь, так как жизни не знаю, но мне кажется, все-таки у матроса больше поводов ненавидеть и бранить себя, чем у кого-либо другого. Человеку, который каждую минуту может сорваться с мачты, скрыться навсегда под волной, который знает бога, только когда утопает или летит вниз головой, нет нужды ни до чего, и ничего ему на суше не жаль. Мы пьем много водки, мы развратничаем, потому что не знаем, кому и для чего нужна в море добродетель.
Но буду, однако, продолжать.
Мы бросали жеребий. Нас всех, не занятых, отбывших свою вахту, было двадцать два. Из этого числа только двоим могло выпасть на долю счастье насладиться редким спектаклем. Дело в том, что «каюта для новобрачных», которая была у нас на пароходе, в описываемую ночь имела пассажиров, а в стенах этой каюты было только два отверстия, которыми мы могли распорядиться.
Одно отверстие выпилил я сам тонкой пилкой, пробуравив предварительно стену штопором, другое же вырезал ножом один мой товарищ, и оба мы работали больше недели.
— Одно отверстие досталось тебе!
— Кому?
Указали на меня.
— Другое кому?
— Твоему отцу!
Мой отец, старый, горбатый матрос, с лицом, похожим на печеное яблоко, подошел ко мне и хлопнул меня по плечу.
— Сегодня, мальчишка, мы с тобой счастливы, — сказал он мне. — Слышишь, мальчишка? Счастье в одно время выпало тебе и мне. Это что-нибудь да значит.
Он нетерпеливо спросил, который час. Было только одиннадцать.
Я вышел из кубрика, закурил трубку и стал глядеть на море. Было темно, но, надо полагать, и в глазах моих отражалось то, что происходило в душе, так как на черном фоне ночи я различал образы, я видел то, чего так недоставало в моей тогда еще молодой, но уже сгубленной жизни…
В двенадцать я прошелся мимо общей каюты и заглянул в дверь. Новобрачный, молодой пастор с красивой белокурой головой, сидел за столом и держал в руках Евангелие. Он объяснял что-то высокой, худой англичанке. Новобрачная, молодая, стройная, очень красивая, сидела рядом с мужем и не отрывала своих голубых глаз от его белокурой головы. По каюте из угла в угол ходил банкир, высокий, полный старик-англичанин с рыжим отталкивающим лицом. Это был муж пожилой дамы, с которой беседовал новобрачный.
«Пасторы имеют привычку беседовать по целым часам! — подумал я. — Он не кончит до утра!»
В час подошел ко мне отец и, дернув меня за рукав, сказал:
— Пора! Они вышли из общей каюты.
Я мигом слетел вниз по крутой лестнице и направился к знакомой стене. Между этой стеной и стеной корабля был промежуток, полный сажи, воды, крыс. Скоро я услышал тяжелые шаги старика-отца. Он спотыкался о кули, ящики с керосином и бранился.
Я нащупал свое отверстие и вынул из него четырехугольный кусок дерева, который я так долго выпиливал. И я увидел тонкую, прозрачную кисею, сквозь которую пробивался ко мне мягкий, розовый свет. И вместе со светом до моего горячего лица коснулся удушающий, в высшей степени приятный запах; это был, должно быть, запах аристократической спальной. Чтобы увидеть спальную, нужно было раздвинуть кисею двумя пальцами, что я и поспешил сделать.
Я увидел бронзу, бархат, кружева. И всё было залито розовым светом. В полутора саженях от моего лица стояла кровать.
— Пусти меня к твоему отверстию, — сказал отец. нетерпеливо толкая меня в бок. — В твое лучше видно!
Я молчал.
— У тебя, мальчишка, глаза сильнее моих, и для тебя решительно всё равно, глядеть издали или вблизи!
— Тише! — сказал я. — Не шуми, нас могут услышать!
Новобрачная сидела на краю кровати, свесив свои маленькие ноги на мех. Она глядела в землю. Перед ней стоял ее муж, молодой пастор. Он говорил ей что-то, а что именно — не знаю. Шум парохода мешал мне слышать. Пастор говорил горячо, жестикулируя, сверкая глазами. Она слушала и отрицательно качала головой…
— Чёррт, меня укусила крыса! — проворчал отец.
Я плотнее прижал грудь к стене, как бы боясь, чтобы не выскочило сердце. Голова моя горела.
Говорили новобрачные долго. Пастор, наконец, опустился на колени и, протягивая к ней руки, стал ее умолять. Она отрицательно покачала головой. Тогда он вскочил и заходил по каюте. По выражению его лица и по движению рук я догадался, что он угрожал.
Его молодая жена поднялась, медленно пошла к стене, где я стоял, и остановилась у самого моего отверстия. Она стояла неподвижно и думала, а я пожирал глазами ее лицо. Мне казалось, что она страдает, что она борется с собой, колеблется, и в то же время черты ее выражали гнев. Я ничего не понимал.
Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу, потом она отошла и, остановившись среди каюты, кивнула своему пастору — в знак согласия, должно быть.
Тот радостно улыбнулся, поцеловал у нее руку и вышел из спальной.
Через три минуты дверь отворилась и в спальную вошел пастор, а вслед за ним высокий, полный англичанин, о котором я говорил выше. Англичанин подошел к кровати и спросил о чем-то у красавицы. Та, бледная, не глядя на него, утвердительно кивнула головой.
Англичанин-банкир вынул из кармана какую-то пачку, быть может, пачку банковых билетов, и подал пастору. Тот осмотрел, сосчитал и с поклоном вышел. Старик-англичанин запер за ним дверь…
Я отскочил от стены, как ужаленный. Я испугался. Мне показалось, что ветер разорвал наш пароход на части, что мы идем ко дну.
Старик-отец, этот пьяный, развратный человек, взял меня за руку и сказал:
— Выйдем отсюда! Ты не должен этого видеть! Ты еще мальчик…
Он едва стоял на ногах. Я вынес его по крутой, извилистой лестнице наверх, где уже шел настоящий осенний дождь…