Таланту А. П. Чехова. В бане. II

    Удивляюсь я, как это ваша дочь, при всей своей красоте и невинном поведении,
не вышла до сих пор замуж! –
сказал Никодим Егорыч Потычкин, полезая на верхнюю полку. – Где же муж?
   Никодим Егорыч был гол, как и всякий голый человек, но на его лысой голове была фуражка.
Боясь прилива к голове и апоплексического удара, он всегда парился в фуражке,
поскольку знал: самое важное от удара  в парилке – это фуражка без козырька.
Его собеседник Макар Тарасыч Пешкин, маленький старичок с тонкими синими ножками,
в ответ на его вопрос пожал плечами и сказал, подходя мелкими шажками :
А потому она не вышла, что характером меня бог обидел.
Смирён я и кроток очень, Никодим Егорыч, а нынче кротостью ничего не возьмёшь.
Жених нынче лютый - с ним и обходиться нужно сообразно. Иначе не найдёшь.
     То есть, как же лютый? С какой это вы точки?
    Балованный жених. С ним как надо? Строгость нужна, Никодим Егорыч.
Стесняться с ним не следовает, Никодим Егорыч.
К мировому, по мордасам, за городовым послать - вот как надо!
Негодный народ. Пустяковый народ. Не то что раньше: на кого ни глянь - отрада!
   Приятели сели рядом на верхней полке и заработали вениками.
   Пустяковый... - продолжал Макар Тарасыч. - Натерпелся я от их, каналиев. И не раз!
Будь я характером посолиднее, моя Даша давно бы уже была замужем и деток рожала. Да-с...
   Старых девок теперь, в женском поле, сударь мой, ежели по чистой совести,
половина на половину, пятьдесят процентов – говорю смело!
И заметьте, Никодим Егорыч, каждая из этих самых девок в молодых годах женихов имела.
А почему, спрашивается, не вышла? По какой причине? Зачем тогда перед ним было вертеться?
А потому, что удержать его, жениха-то, родители не смогли, дали ему отвертеться.
     Это верно-с.
    Мужчина нынче балованный, глупый, вольнодумствующий… Да-с…
Любит он всё это на шерамыжку да с выгодой. Задаром он тебе и шагу не ступит.
Ты ему удовольствие, а он с тебя же деньги требует.
Ну, и женится тоже не без мыслей: женюсь, мол, так деньгу зашибу.
Это бы ещё ничего, куда ни шло – ешь, лопай, бери мои деньги, я не бедно живу,
только женись на моём дите, сделай такую милость, главное – невесте нравишься!
Но бывает, что и с деньгами наплачешься и горя-гореванского натерпишься.
Иной сватается-сватается, а как дойдёт до самой точки, до венца,
то и назад оглобли, к другой идёт свататься. И так ведь без конца!
  Женихом хорошо быть, одно удовольствие да ещё и вольная жизнь.
Его и накормят, и напоят, и денег взаймы дадут - чем не жизнь?
Ну, и строит из себя жениха до старости лет, покуда смерть - и жениться ему не нужно.
И уж лысина во всю голову, и седой весь, и колени гнутся, а он всё жених,
а жениху жениться, говорят, нужно.
  А то бывают, которые не женятся по глупости... Глупый человек сам не знает,
что ему надобно, ну и перебирает:
то ему нехорошо, другое неладно.
Ходит-ходит, сватается-сватается, а потом вдруг ни с того ни с сего:
«Не могу, говорит, и не желаю». Ему что надо? Чтоб всё ладно?
Чтоб всё по-африкански  шоколадно?
   Да вот хоть взять, к примеру, господина Катавасова, первого Дашиного жениха.
Учитель гимназии, титулярный тоже советник... Звучит-то как лихо!
Науки все выучил, по-французски, по-немецки...
математик, а на поверку вышел болван, глупый человек - и больше ничего.
В  прелестях невесты не видит ни зги!
Вы спите, Никодим Егорыч?
     Нет, зачем же-с? Это я закрыл глаза от удовольствия – как вы их всех вдребезги.
     Ну, вот. Начал он около моей Даши ходить.
А надо вам заметить,
Даше тогда и двадцати годочков ещё не было.
Такая была девица, что просто всем на удивление. Финик!! -
Полнота, формалистика в теле и прочее достоинство было.
   Статский советник Цицеронов-Гравианский - по духовному ведомству служит –
на коленях ползал, чтоб к нему в гувернантки пошла, не захотела - мол, с ней не сдюжит.
   Начал Катавасов ходить к нам. Ходит каждый день и до полночи сидит, решимости набирает,
всё с ней про разные науки там и физики... Книжки ей носит, музыку её слушает. 
Всё больше на книжки напирает.
Даша-то моя сама учёная, книги ей вовсе не надобны,  баловство одно только,
а он - то прочти, другое прочти; надоел до смерти. Полюбил её, вижу, - в душе глубоко.
А она, заметно, - ни-че-го.
«Не нравится, говорит, он мне за то, что он, папаша, не военный».
Не военный, а всё-таки ничего.
Чин есть, благородный, сытый, трезвый - чего же тут ещё? Надо-то чего?
Посватался. Благословили. Про приданое не спросил даже. Молчок...
Словно он не человек, а дух бесплотный, и без приданого может. Заработает, не старичок.
Назначили и день, когда венчать.
И что же вы думаете? А? Буду продолжать:
за три дня до свадьбы приходит ко мне в лавку этот самый Катавасов – почти бежит.
Глаза красные, личность бледная, словно с перепугу, весь дрожит.
    Что угодно-с? Чем могу?
    Извините, - говорит, - Макар Тарасыч, но я жениться на Дарье Макаровне не могу.
Я, - говорит, - ошибся. Я, -говорит, -взирая на её цветущую молодость и наивность,
думал найти в ней почву, так сказать, свежесть, - говорит, 
а она уже успела приобрести склонности, - говорит.
Она наклонна, -говорит, - к мишуре стала,
не знает труда, с молоком матери всосала...»
И не помню, что она там всосала...
Катавасов говорит, а сам плачет. А я?
Я, сударь мой, побранился только,
отпустил его - да и только.
И к мировому не сходил
и начальству его не жаловался, по городу не срамил.
Пойди я к мировому, так, небось, испугался бы срама, женился бы.
Начальство, небось, не поглядело бы, что она там всосала чего-то как бы.
Коли смутил девку, так и женись.
   Купец вон Клякин, - слышали? - даром что мужик ничего, 
а поди-кася какую штуку того…
У него жених тоже упорствовать стал, в приданом заметил что-то как будто не того,
так он, Клякин-то, завёл его в кладовую, заперся и там говорит,
вынув, знаете ли, из кармана большой револьвер с пулями, как следует заряженный,
так вот там и говорит:
«Побожись, - говорит, - перед образом, что женишься, а то, - говорит, - сию минуту убью,
подлец этакой.
Сию минуту на тот свет отправлю! Такой-сякой!»
Побожился и женился молодчик. Вот видите. А я бы так не способен для этого.
И драться даже не того.
  Был случай - увидал мою Дашу консисторский чиновник, хохол Брюзденко.
Тоже из духовного ведомства.
Увидал и влюбился. Ходит за ней красный, как рак, бормочет разные слова про чудодейства,
а изо рта у него жар пышет.
Днём у нас сидит, а ночью под окнами ходит, дышит.
И Даша его полюбила. Глаза его хохлацкие ей понравились.
В них, говорит, огонь и чёрная ночь.
Ходил-ходил хохол и посватался. Мы и согласились как-то в ночь -
Даша, можно сказать, в восторге и восхищении, дала своё согласие:
«Я, говорит, папаша, понимаю, это не военный, но всё же из духовного ведомства,
а это всё равно, что интендантство,
и поэтому я его очень люблю».
Девица, а тоже поди разбирает нынче: что это за такое интендантство! Волшебство!
    Осмотрел хохол приданое, поторговался со мной и только носом покрутил –
на всё согласен, свадьбу бы только поскорей; но в тот самый день, как обручать,
поглядел на гостей да как схватит себя за голову и ну кричать:
«Батюшки, говорит, сколько у них родни! Не согласен! Не могу! Не желаю боле!»
И пошёл и пошёл. Я уж и так, и этак. Да ты, говорю, ваше высокородие, с ума сошёл, что ли?
Ведь больше чести, ежели родни много! - Не соглашается!
Взял шапку да и был таков. Такое вот случается!
   Был и такой случай. Посватал мою Дашу лесничий Аляляев.
Полюбил её за ум и поведение. И внешний её облик понравился.
Ну и Даша его полюбила. Характер его положительный ей нравился.
Человек он, действительно, хороший, благородный. Посватался и всё, этак, обстоятельно.
Приданое всё до тонкостей осмотрел, все сундуки перерыл, Матрёну поругал за то одно,
что та салопа от моли не уберегла.
И мне реестрик своего имущества доставил, чтоб ясность была.
Благородный человек, грех про него что худое сказать даже по случайности.
Нравился он мне, признаться, до чрезвычайности.
Торговался он со мной два месяца – душа с душой.
Я ему восемь тысяч даю, а он просит восемь с половиной.
Торговались-торговались; бывало, сядем чай пить,
выпьем по пятнадцати стаканов и всё торгуемся. И как быть?
Я ему двести накинул - не хочет! Так и разошлись из-за трёхсот рублей. Не забыть!
Уходил, бедный, и плакал даже...
Уж больно любил Дашу!
   Ругаю теперь себя, грешный человек, истинно ругаю.
Было б мне отдать ему триста или же попугать, на весь город посрамить,
или завести бы в темную комнатку да по мордасам, стало быть.
   Прогадал я. Вижу теперь, что прогадал -
дурака сломал.
Ничего, Никодим Егорыч, не поделаешь,
характер у меня тихий, что поделаешь?
    Смирны очень. Это верно-с. Ну, я пойду, пора.
Голова тяжела стала, как после свадеюной выпивки с утра.
Никодим Егорыч в последний раз ударил себя веником
и спустился вниз прямиком.
Макар Тарасыч вздохнул и ещё усерднее замахал веником.
______
А.П. Чехов. В бане. II.
— Удивляюсь я, как это ваша дочь, при всей своей красоте и невинном поведении, не вышла до сих пор замуж! — сказал Никодим Егорыч Потычкин, полезая на верхнюю полку.
Никодим Егорыч был гол, как и всякий голый человек, но на его лысой голове была фуражка. Боясь прилива к голове и апоплексического удара, он всегда парился в фуражке. Его собеседник Макар Тарасыч Пешкин, маленький старичок с тонкими синими ножками, в ответ на его вопрос пожал плечами и сказал:
— А потому она не вышла, что характером меня бог обидел. Смирен я и кроток очень, Никодим Егорыч, а нынче кротостью ничего не возьмешь. Жених нынче лютый — с ним и обходиться нужно сообразно.
— То есть, как же лютый? С какой это вы точки?
— Балованный жених... С ним как надо? Строгость нужна, Никодим Егорыч. Стесняться с ним не следовает, Никодим Егорыч. К мировому, по мордасам, за городовым послать — вот как надо! Негодный народ. Пустяковый народ.
Приятели легли рядом на верхней полке и заработали вениками.
— Пустяковый... — продолжал Макар Тарасыч. — Натерпелся я от их, каналиев. Будь я характером посолиднее, моя Даша давно бы уже была замужем и деток рожала. Да-с... Старых девок теперь, в женском поле, сударь мой, ежели по чистой совести, половина на половину, пятьдесят процентов. И заметьте, Никодим Егорыч, каждая из этих самых девок в молодых годах женихов имела. А почему, спрашивается, не вышла? По какой причине? А потому, что удержать его, жениха-то, родители не смогли, дали ему отвертеться.
— Это верно-с.
— Мужчина нынче балованный, глупый, вольнодумствующий. Любит он всё это на шерамыжку да с выгодой. Задаром он тебе и шагу не ступит. Ты ему удовольствие, а он с тебя же деньги требует. Ну, и женится тоже не без мыслей. Женюсь, мол, так деньгу зашибу. Это бы еще ничего, куда ни шло — ешь, лопай, бери мои деньги, только женись на моем дите, сделай такую милость, но бывает, что и с деньгами наплачешься, натерпишься горя-гореванского. Иной сватается-сватается, а как дойдет до самой точки, до венца, то и назад оглобли, к другой идет свататься. Женихом хорошо быть, одно удовольствие. Его и накормят, и напоят, и денег взаймы дадут — чем не жизнь? Ну, и строит из себя жениха до старости лет, покуда смерть — и жениться ему не нужно. И уж лысина во всю голову, и седой весь, и колени гнутся, а он всё жених. А то бывают, которые не женятся по глупости... Глупый человек сам не знает, что ему надобно, ну и перебирает: то ему нехорошо, другое неладно. Ходит-ходит, сватается-сватается, а потом вдруг ни с того ни с сего: «Не могу, говорит, и не желаю». Да вот хоть взять, к примеру, господина Катавасова, первого Дашиного жениха. Учитель гимназии, титулярный тоже советник... Науки все выучил, по-французски, по-немецки... математик, а на поверку вышел болван, глупый человек — и больше ничего. Вы спите, Никодим Егорыч?
— Нет, зачем же-с? Это я закрыл глаза от удовольствия...
— Ну, вот... Начал он около моей Даши ходить. А надо вам заметить, Даше тогда и двадцати годочков еще не было. Такая была девица, что просто всем на удивление. Финик! Полнота, формалистика в теле и прочее. Статский советник Цицеронов-Гравианский — по духовному ведомству служит — на коленях ползал, чтоб к нему в гувернантки пошла — не захотела! Начал Катавасов ходить к нам. Ходит каждый день и до полночи сидит, всё с ней про разные науки там и физики... Книжки ей носит, музыку ее слушает... Всё больше на книжки напирает. Даша-то моя сама ученая, книги ей вовсе не надобны, баловство одно только, а он — то прочти, другое прочти; надоел до смерти. Полюбил ее, вижу. И она, заметно, ничего. «Не нравится, говорит, он мне за то, что он, папаша, не военный». Не военный, а все-таки ничего. Чин есть, благородный, сытый, трезвый — чего же тут еще? Посватался. Благословили.. Про приданое не спросил даже. Молчок... Словно он не человек, а дух бесплотный, и без приданого может. Назначили и день, когда венчать. И что же вы думаете? А? За три дня до свадьбы приходит ко мне в лавку этот самый Катавасов. Глаза красные, личность бледная, словно с перепугу, весь дрожит. Что угодно-с? — «Извините, говорит, Макар Тарасыч, но я жениться на Дарье Макаровне не могу. Я, говорит, ошибся. Я, говорит, взирая на ее цветущую молодость и наивность, думал найти в ней почву, так сказать, свежесть, говорит, душевную, а она уже успела приобрести склонности, говорит. Она наклонна, говорит, к мишуре, не знает труда, с молоком матери всосала...» И не помню, что она там всосала... Говорит, а сам плачет. А я? Я, сударь мой, побранился только, отпустил его. И к мировому не сходил и начальству его не жаловался, по городу не срамил. Пойди я к мировому, так, небось, испугался бы срама, женился бы. Начальство, небось, не поглядело бы, что она там всосала. Коли смутил девку, так и женись. Купец вон Клякин, — слышали? — даром что мужик, а поди-кася какую штуку того... У него жених тоже упорствовать стал, в приданом заметил что-то как будто не то, так он, Клякин-то, завел его в кладовую, заперся, вынул, знаете ли, из кармана большой револьвер с пулями, как следует заряженный, и говорит: «Побожись, говорит, перед образом, что женишься, а то, говорит, убью сию минуту, подлец этакой. Сию минуту!» Побожился и женился молодчик. Вот видите. А я бы так не способен. И драться даже не того... Увидал мою Дашу консисторский чиновник, хохол Брюзденко. Тоже из духовного ведомства. Увидал и влюбился. Ходит за ней красный как рак, бормочет разные слова, и изо рта у него жар пышет. Днем у нас сидит, а ночью под окнами ходит. И Даша его полюбила. Глаза его хохлацкие ей понравились. В них, говорит, огонь и черная ночь. Ходил-ходил хохол и посватался. Даша, можно сказать, в восторге и восхищении, дала свое согласие. — «Я, говорит, папаша, понимаю, это не военный, но всё же из духовного ведомства, а это всё равно, что интендантство, и поэтому я его очень люблю». Девица, а тоже поди разбирает нынче: интендантство! Осмотрел хохол приданое, поторговался со мной и только носом покрутил — на всё согласен, свадьбу бы только поскорей; но в тот самый день, как обручать, поглядел на гостей да как схватит себя за голову. «Батюшки, говорит, сколько у них родни! Не согласен! Не могу! Не желаю!» И пошел и пошел... Я уж и так и этак... Да ты, говорю, ваше высокородие, с ума сошел, что ли? Ведь больше чести, ежели родни много! Не соглашается! Взял шапку да и был таков.
Был и такой случай. Посватал мою Дашу лесничий Аляляев. Полюбил ее за ум и поведение... Ну и Даша его полюбила. Характер его положительный ей нравился. Человек он, действительно, хороший, благородный. Посватался и всё, этак, обстоятельно. Приданое всё до тонкостей осмотрел, все сундуки перерыл, Матрену поругал за то, что та салопа от моли не уберегла. И мне реестрик своего имущества доставил. Благородный человек, грех про него что худое сказать. Нравился он мне, признаться, до чрезвычайности. Торговался он со мной два месяца. Я ему восемь тысяч даю, а он просит восемь с половиной. Торговались-торговались; бывало, сядем чай пить, выпьем по пятнадцати стаканов, и всё торгуемся. Я ему двести накинул — не хочет! Так и разошлись из-за трехсот рублей. Уходил, бедный, и плакал... Уж больно любил Дашу! Ругаю теперь себя, грешный человек, истинно ругаю. Было б мне отдать ему триста или же попугать, на весь город посрамить, или завести бы в темную комнатку да по мордасам. Прогадал я, вижу теперь, что прогадал, дурака сломал. Ничего не поделаешь, Никодим Егорыч: характер у меня тихий!
— Смирны очень. Это верно-с. Ну, я пойду, пора... Голова тяжела стала...
Никодим Егорыч в последний раз ударил себя веником и спустился вниз. Макар Тарасыч вздохнул и еще усерднее замахал веником.
_____
Для собрания сочинений… журнальный текст подвергся большой переделке (в основном - сокращению): в характеристике женихов были убраны бранные выражения - «мерзавец», «каналья», «сквернавец», «паршивец», «дурак» и т. п.
Устранены р-ассуждения типа «В старину люди за всё деньги платили, а нынешние сами за всё деньги берут», «Будь у женского пола настоящий характер, да будь родители построже, не было бы на этом свете старого товара... девиц завалящих».