Шары в вагоне

Шли лихие девяностые.

Великая, могучая, дотоле казавшаяся несокрушимой страна рухнула, как подтаявший снеговик, и рассыпалась на куски. На её обломках тут же образовалась целая куча независимых государств. Независимыми они, конечно, не были, просто так себя называли, чтобы морочить голову народу, очумевшему от свалившихся на него невероятных событий. А морочить голову было ради чего.

Повсюду, в каждом таком образовавшемся квазигосударстве, шёл невиданный и неслыханный по своим историческим масштабам грабёж, так же в целях одурачивания названный непонятным иностранным словечком "приватизация".

У каждого независимого отныне папуаса, называвшегося ещё вчера советским гражданином, на его же глазах ему же опустошали карманы, снимали всё, что было на нём хоть мало-мальски ценного, вплоть до набедренной повязки, и при этом, когда папуас заявлял справедливый протест, крича обычное для папуасов в таких случаях слово "караул !", с возмущением говорили : "Чего попусту орёшь, дурак ? Идёт приватизация !"

То есть грабили нагло и подчистую, оставляя папуасов без последнего гроша, а нередко и без хижины, одиноко стоять посреди своего независимого государства с вытаращенными от изумления глазами.

Салтыков-Щедрин очень детально описал этот феномен русской жизни более ста лет тому назад в своей книжке "История одного города".

Те из папуасов, кто был на самой верхушке власти, грабили со смаком, отхватывая в личную собственность всё, что произвёл непосильным трудом рядовой папуас, когда ещё именовался советским гражданином. Фабрики и заводы, золотоносные промыслы и морские порты, тысячи гектаров леса и  целые жилые кварталы в городах уходили с молотка на Великом Аукционе Расхищения и приобретали, наконец, статус "частной собственности" взамен расплывчатого дотоле определения " собственность народная".

И это было хорошо, потому что собственная жена всегда более горячо любима и оберегаема, чем чужая.

Те же из папуасов, кто находился ниже и возможности на Великий Аукцион попасть не имел, грабили по мелочам. Появились и расплодились, как комары в сырую погоду, прорицатели и предсказатели, выросли, как грибы после дождя, липовые адвокатские конторы, врачебные учреждения, так называемые банки, финансовые пирамиды и прочие шулерские изобретения предприимчивых папуасов, не желавших мириться с невозможностью отхватить себе что-нибудь посущественнее, чем кожаная обивка на сиденьях в электричках или чугунный диск канализационного люка.

В самом низу грабительской иерархии находились так называемые напёрсточники.

Напёрсточники заполонили тогда всё огромное пространство издающей последние стоны и вздохи великой страны. Их можно было встретить везде - в Москве, в Казани, в Киеве, в Риге, в Сочи, в Пятигорске, в Бресте, во Владивостоке, в Кологриве и в самом захолустном уголке, которому на Руси за всю её многовековую историю ещё даже не придумали названия. Эти ребята из обыкновенной дворовой шпаны изобрели пусть и не слишком доходный, но верный, а главное очень быстрый способ грабежа.

При помощи простого фокуса, заключавшегося в ловкости рук, они предлагали проходящим мимо по улице зевакам угадать в каком из трёх напёрстков находится шарик. Шарик ловкач клал прямо на глазах у зевак в один из этих напёрстков, а затем начинал перемещать напёрстки по доске или прямо по асфальту. Разумеется, что прилежный зритель, не выпускавший из внимания тот напёрсток, в который был положен шарик, без труда на него в конце всех перемещений указывал, но шарика там к его удивлению не оказывалось и он извлекался манипулятором из другого напёрстка. Этот промах обычно стоил незадачливому игроку всех денег, которые на тот момент были в его кошельке, а женщинам в дополнение к деньгам - обручальных колец и серёг. Весьма лаконично по этому поводу выразился великий русский писатель Лев Толстой : "Всё гениальное просто !"

Если отбросить словесную шелуху официальной пропаганды, напёрсточниками были в ту пору все воришки в этих квазигосударствах от самого верха донизу - от новоиспечённых президентов и министров, от бизнесменов и банкиров до самых последних площадных торговок, и разница между ними заключалась лишь в количестве украденного.

Этот непрерывный, каждодневный, увлекательный, фантастический в своих космических размерах процесс грабежа настолько вскружил голову всем в недавнем прошлом строителям коммунизма, а ныне свободным папуасам, что они стали в оправдание себе придумывать ему шутливые названия. Например, придумали такое краткое и сочное словцо, вошедшее прочно в разговорный обиход, как "дерибан". А когда товарищи тех, кто потеряв стыд, шнырял глазами вокруг в поисках всего, что плохо лежит, напоминали им о комсомольской клятве, данной в юности, в ответ раздавалась самая ходовая в те дни мантра, которая оправдывала любую низость : "Бабки делать надо !"

Этих же самых "напоминателей" о стыде и юношеской комсомольской клятве стали именовать в папуасской народной среде тоже очень коротким и сочным словцом "лохи". И поделом. Ибо если в кабине лифта каким-то дураком прикручен к его стенкам целый склад алюминия, а у тебя в руках есть отвёртка, то будет последним лохом тот, кто пройдёт мимо этого склада без внимания, предоставив счастливую  возможность открутить алюминиевый металлолом другому.

Особенно увлекательная жизнь кипела в те незапамятные времена на площадях и улицах городов и посёлков. Наблюдалось метание и брожение, похожее на метание и брожение очнувшихся от зимней спячки лесных жителей.

Полусонные, добродушные выражения на лицах человеко-барсуков, человеко-енотов, человеко-мышей после сладкого сна сменились выражением озверения и дикой ярости.

И тем сильнее эта ярость и озверение усиливались, чем сильнее голод сводил челюсти и при этом - чем обильнее звучали отовсюду со стороны хозяев лесных чащоб - волков и лис - льстивые заверения, что процесс улучшения лесной жизни (называемый модным словечком "демократизация")  набрал необратимый ход, что все неудобства ( грабёж приравнивался к неудобству ) временны. Медведи-премьер министры рвали шерсть на своей груди, обещая всех зверей накормить, напоить и осыпать ливнем материального  благополучия не далее как завтра.

Трибуны в парламентах ( так стали назваться высшие законодательные органы в лесных чащобах ) буквально захватывались приступом, чтобы возблагодарить небеса за счастье озарившей лесное небо свободы. Однако не только благодарственные молитвы, но и, как следствие, проклятия в адрес ужасного несвободного прошлого неслись с этих трибун в раскалившиеся от всех клятв, молитв, обещаний, благодарений и проклятий микрофоны. Захватить микрофон в свои лапы стало главной целью каждого парламентского волка и медведя. На ходу благодаря и проклиная, они буквально вырывали микрофон друг у друга. Обильный пот капал с их лбов после такой схватки. И, как шаманское заклинанье, звучал от них с трибун многообещающий рык : "Завтра ! Завтра ! Завтра !"

Но счастливое "завтра" всё никак почему-то не наступало и на лицах окончательно очнувшихся от спячки зверей выражение ярости и агрессии, а у самых наивных - выражение глупости и восторга, сменилось выражением уныния, перешедшее в конце концов в выражение бесконечной тупости, апатии и  отчаяния.

Оказались в самой гуще лесного брожения и поэты. Они, захлёбываясь от вдохновения, восхищённо ( или возмущенно ) наперебой жгли глаголом сердца ( в надежде на гонорар ) со страниц газет и журналов. Я неописуемое изумление от увиденного выразил в бескорыстных поэтических строках, посвящённых генеральному демократу великой страны, у которого на полу-лысом черепе уютно располагалось родимое пятно в виде огромной кляксы, отдалённо напоминавшей географическую карту Северной Америки. Излив в свои строки весь яд, который у меня к тому моменту накопился на моём грешном языке, я довольно саркастически обронил следующее :

Коль просто на трусах пятно,
То это ясно, что г..вно,
А ежели пятно на лбу -
Страна вся вылетит в трубу.

Поэтический сарказм мой, разумеется, остался никем не замеченным - ни демократом с пятном на лбу, ни страной. Но даже если бы его и заметили, то что бы это изменило ? Страна летела в трубу, а вместе с ней доводилось вверх тормашками лететь и мне.

В один из таких дней в середине этих самых пресловутых "лихих девяностых" я стоял в толпе папуасского народа на платформе железнодорожного вокзала, дожидаясь электрички. Сознание того, что я и сам по виду, да и по сути, тоже точно такой же папуас, как и все вокруг меня стоящие, нисколько не угнетало меня. Короткий и очень морозный зимний день стремительно, в отличие от ожидаемого поезда, катился в ночь. Было ветрено и неуютно. Мои соплеменники, поёживаясь,  теснились у края платформы, выбирая место таким образом, чтобы поближе, а лучше первыми, оказаться у дверей вагона, когда поезд подойдёт.

Поезд опаздывал, нарушая все графики, и заледеневшие от мороза рты недовольно роптали. Один из ртов вслух проворчал популярную в те дни частушку : "Когда были коммунисты, было что попить, поисты, а как стали демократы, то нема чем и поср..ты!" Шубы, куртки, фуфайки рядом с этим бунтарским ртом, выражая в поддержку бунтарю свой одобрение, зашевелились.

Наконец, вдали вспыхнул жёлтый огонёк. Показался поезд.

Выдержав несколько раундов короткого борцовского поединка, я прошёл в вагон и сел на лавку. Вокруг расселись и другие борцы. Поезд тронулся.

Увы, вагон, в который я сел, оказался неотапливаемым. Дикий холод закованного в мороз металла, из которого был сделан этот вагон, заставил меня уже через минуту дрожать всем телом. Особенно мёрзли мои ноги. Они основательно замёрзли ещё на платформе, так как были обуты не в валенки, более всего подходящие для такого мороза, а в  туфли, да к тому же ещё не кожаные, а дерматиновые. Голод не тётка, а холод - тем более. Моя смекалка выручила меня. На руках моих были отличные, очень тёплые мамины вязаные варежки. Я снял их и незаметно для всех, сбросив туфли, натянул на заледеневшие стопы ног. И ногам стало теплее. Ногам, но не душе.

Я смотрел на лица и новая волна холода, уже привычного к тому моменту, накатывала на меня. Невозможно было назвать лицами эти унылые маски. Маски, наподобие тех, которые надевают, собравшись на маскарад, чтобы рассмешить, потешить или напугать.

Старуха, сидевшая напротив, наводила мистический страх. О, как она была отвратительна ! У меня не хватит таланта, чтобы описать её, но я всё же попробую это сделать.

Она сидела, грузно откинувшись на спинку сиденья. Её наглые, остекленевшие, недобрые глаза, уставившиеся на меня, её растопыренные локти, вечно готовые к беспощадному бою за жизненное пространство на городском рынке, её пухлые губы, губы объевшейся пиявками жабы, всё её огромное, бесформенное тело делали её похожей на кикимору из фильмов Александра Роу. Глянув на неё один раз, я сразу же в целях безопасности отвёл взгляд.

Её сосед слева был не намного краше - вертлявый человечек, угодливый и болтливый. Это был как бы оживший образ незабвенного Свирида Петровича Голохвастова. Он так же, как и его литературный прототип, непрерывно сыпал пустыми и звонкими словечками, всеми силами стараясь обратить на себя внимание, мелко, по мышиному хихикал, не придавая никакого значения тому, что уже всем порядком надоел.

Сосед  справа был вылитый неандерталец с картинки школьного учебника биологии. Для окончательного сходства ему не хватало только ожерелья из волчьих клыков и каменного топора. Школьную биологию я когда-то усвоил неплохо и потому, поневоле столкнувшись лицом к лицу с его физиономией, я больше на него не смотрел.

Сидевший у окна тип тоже не согрел моего взгляда. Это был классический миргородский обыватель. Тупой и равнодушный ко всему, кроме своего сытого желудка. Развернув замусоленную газету, он извлёк из неё кусок сала и без хлеба, заедая сало одним  огурцом, принялся за ужин.

И куда бы я не направлял свой взгляд, картина была одна и та же.

Потеряв надежду отыскать среди всех этих ужасных масок хотя бы одно человеческое лицо, я перевёл свой взгляд на окно вагона, но окно было черней, чем квадрат Малевича. За окном стояла глухая январская ночь, сквозь которую, грохоча и раскачиваясь, летел наш обледеневший вагон.

Внезапно к моей голове прикоснулся какой-то невесомый предмет. Я поднял глаза и увидел  перед собой яркий розовый воздушный шар. С недоумением я огляделся, чтобы понять откуда он свалился на меня. И тут мой взгляд попал на маленькую девочку лет семи.

Я кто-то сразу не приметил её в толпе, заполнившей вагон. Девочка сидела сбоку от меня в противоположном ряду рядом с мамой. На её коленях и рядом с ней лежали груды разноцветных воздушных шаров, которые она надувала. Мама завязывала шары ниткой и готовые шары девочка отчаянным ударом руки отправляла в пространство вагона.

Я тоже шлёпнул по шару, долетевшему до меня, рукой и шар полетел по направлению к девочке, но, не достигнув цели, упал на чей-то затылок. Мужичок, чей затылок потревожил шар, так же, как и я, ударил по нему рукой и шар отправился в путешествие по вагону.

Девочка, громко смеясь своей затее, била по шарам обеими руками и шары разлетались в разные стороны. Вагон до этой поры похожий на сонное царство стал оживляться. Шары летали, падали на головы, на плечи, на затылки и все, на кого они сыпались, стали  бить по ним руками, стараясь вернуть шары обратно девочке, но та упрямо отправляла их снова от себя в глубину вагона.

Я смотрел и не узнавал описанных мною ужасных героев. Маски, до этого момента, казалось, намертво приставшие к ним, вдруг, словно по мановению волшебной палочки, исчезли, а под масками, к моему  удивлению, появились человеческие лица.

Особенно поразила меня перемена произошедшая в ужасной жабе-старухе напротив.

Старуха ударила рукой по одному из шаров и словно чьи-то колдовские чары спали с неё. Перед о мной сидела уже не отвратительная болотная кикимора, а весёлая, живая, озорная девчонка. Та самая, которая с утра до вечера готова со скакалкой прыгать во дворе среди подруг или болтать ногой, сидя за школьной партой и шелестя фантиком конфеты. Эта озорная девчонка, неотразимо улыбнувшись, ловко подбросила шар и тот взмыл в воздух.

Я смотрел на старуху, не веря собственным глазам и не в состоянии оторвать от неё глаз, настолько привлекательной оказалась девчонка, так умело до сей поры замурованная в ней. Это было просто невероятно !

Не узнать было и других моих соседей.

Миргородский мещанин, одной рукой держа кусок сала, второй с неожиданным для самого себя задором отбивался от налетающих  шаров. Со сноровкой заядлого волейболиста он лупил их свободной от сала рукой. Наконец, догадавшись, что сало ему мешает, он сунул его в сумку.

Шары летали и летали по вагону среди машущих рук, и число их всё увеличивалось. Жёлтые, синие, лиловые, красные, зелёные, голубые - они мне напоминали радугу, которая каким-то чудом попала в вагон. И окна вагона - так мне тоже на миг почудилось - ярко осветило солнце.

В вагоне стало весело и шумно. В руках у Голохвастова шар с треском лопнул и Голохвастов рассмеялся. Но смех его был другой, совсем не такой, каким он смеялся несколькими минутами раньше, раздражая меня. Этот смех, открытый и естественный, исходящий от души, от сердца, был очень похож на смех человека, а не мыши.

Даже неандерталец, покинув каменный век, вдруг неожиданно для самого себя оказался в позднем периоде кайнозоя. В его глазах появились искорки, похожие на проблески мысли, и, улыбнувшись долетевшему до него шару, он вдруг, в одну минуту, проделал весь колоссальный эволюционный путь от обезьяны к человеку.

А шары всё летали. И люди перебрасывали их друг другу, не давая шарам упасть. Девочка счастливо смеялась. Вместе с ней, заражённые её смехом, смеялись взрослые, смеялся и я. Смеялся так, как не смеялся уже давно - не замечая своего смеха и не стыдясь его.

А поезд мчал, грохоча и покачиваясь, сквозь ночь, сквозь поля и леса. И вместе с ним летело время, которого я не замечал. Когда поезд остановился и я услышал название своей станции, то был ошарашен этим. Ведь в начале пути мне предстояла долгая шестичасовая поездка, а показалось, что не прошло и часа.

"Стоянка поезда две минуты !" - объявил проводник. Люди стали торопливо выходить и вместе с ними, совершенно позабыв, что у меня на ногах не туфли, а мамины варежки, побежал к выходу и я.