Свет домов... очередное

Свет домов
(продолжение)

  У Шалауровых почти все дни в комнате раскачиваются тени. Это деревья за большим окном. И свет, и тени ворошат тебя, трогают, где бы ни сел. Зато кухонка – как маленький стерильный медицинский кабинет. И сами дядя Паша и тётя Маруся высветленные памятью, почти как сновидения уже. Дядя Паша всегда в углу, слева. Истончившаяся плоть, руки часто бросает на плечи крест-накрест, словно согреться хочет. Тёплая обувь на ногах, греющие, мягкие штаны, чистая фланелевая рубашка.
  Кустики бровей обрамляют ласковые, кроткие глаза. Голос еле слышен – как нутряной вздох. «Коля, ешь…». Говорит мало. Светится из уголка и всё время улыбается. Он всегда появляется на кухне после хозяйки.
  Лицо тёти Маруси по-прежнему красиво, часто она складывает на столе белые руки, наклоняет вбок крупную голову с великолепными русыми волосами, и в её глазах незатухающие искринки озорства. Тяжеловато только ей, пот выступает на чистом красивом лбу: вес гнетёт, уже за столешницу порой опирается, проходя по кухне или комнате. Но память не помнит веса: большим светлым облаком проплывает моя тётушка во мне сейчас.
  Оба они как выстираны всегда. Так и слово их во мне живёт – ни пылинки в нём назидания ли старческого, недовольства. Мягко и ласково ворочаются оно в моей памяти: «Коленька… Коля… Колюшка…».
  …Вспышка большой люстры над круглым столом в гостиной комнате, и на столе много-много сёмги печёрского засола. Я, малыш совсем, пробую и «наедаюсь» надолго… Гудят взрослые, теребушат пальцами жирные куски прямо из большого блюда…
  Поверхность стола в квадратных и круглых рамках фотографий. Показывают мне Зою, Нину, Лёню. Рядом плечо дяди Паши, бесплотное, обозначаемое волнами уютной и пахнущей солнцем рубашки, мягко стукающий по снимку ноготь, усыпляющее воркованье их голубиных голосков.
  А вдруг поселится в нас во всех мелкая и приятная дрожь – это мотовоз привёз на станцию лесную бригаду. «Мерный стук по стыкам стали…».
  Иконописное в них обоих, но в дядюшке как будто внутрь спрятано. В глаза ушло. А за ними что-то такое, что не даёт мне повода шутить, вести себя не робко. Тихое, апостольское от войны: несколько лет немецкого плена. В его лик втягиваешься.
  А облаку тёти Маруси мало рамки – она выплывает из неё, обволакивает тебя материнской заботой, как покрова мечет над тобой и перед тобой и мелодию голоса, и округлые руки, и что-то ещё, чему нет обозначения инициалом. От этого круглого, доброго и неуловимого у меня внутри щемит. Я бы прижался к её крупной руке, но, знаю, никогда этого не сделаю.
  Она всегда обнимет, прощаясь, сверкнёт слезой, а дядя Паша протянет исхудавшие иконописные персты, и я бережно коснусь их…
  И никого давно нет: ни братца моего двоюродного, ни сестрёнок-красавиц, ни Паши с Марусей. Истлела их улочка Станционная. Заросла станция…
  А когда я возвращаюсь на родину и иду по ней, у меня внутри поёт голос Вовки Артёмова, звучит мягкий перебор его гитары:

…Мягкими зарницами светится завод…

  И я даже останавливаюсь, поражённый силой памяти и любви.