Археология, 1965

Где навис горизонт
     над провалом речного изгиба,
Где скалистых вершин
     отчеканился в небе узор,
Там, внизу, среди скал
     разбегаются крыши Кахиба,
А вверху, среди туч,
     притаился на скалах Гоор.

Три студента, профессор,
     рабочие от сельсовета,
Археологов рать,
     что тревожит разломы веков,
И - огромное небо.
     И - эхо в ущелье.
     И лето.
И рисунки в пещерах.
     И сеть первобытных следов.

Молча школьный учитель,
     в душе - сталинист и безбожник,
Улыбаясь чему-то,
     на теплую землю прилег,
Ярик, гость из Москвы,
     забулдыга и вольный художник,
И седой аксакал,
     что забрел сюда на огонек.

Заглушая усталость
     веселым вином и бравадой,
Коротали они
     уплывающий в прошлое час,
И была среди них
     та, которую Шехерезадой
Звали в шутку они
     за бездонные пропасти глаз.

Раскаленные камни.
     Ползет по ущелью прохлада.
Остывающий воздух
     на синих откосах висит.
Взгляд в ручей погрузив,
     грезит сказками Шехерезада.
И растрепанный локон
     на лбу загорелом лежит.

Заискрятся стаканы,
     ненужную грусть разгоняя,
За удачу раскопок сдвигаясь,
     в ночи зазвенят.
И над скошенной набок
     соломенной крышей сарая
Первых звезд хоровод побежит,
     как отара ягнят.

Повариху-волшебницу
     званьем ханум окрестили.
Царству круп и кастрюль
     не мешал исторический вздор.
Быть царицею кухни
     с почетом ее пригласили
Из заоблачной выси,
     где тонет в тумане Гоор.

Разгоралось веселье,
     и слушала ночь молчаливо,
Как плескался ручей,
     как играла водою рука,
И свисала с небес
     изумрудная звездная грива,
И, насупясь, стояли,
     закутавшись в бурки, века.

И орали сверчки.
     И потомок античного грека,
Что собою дополнил
     в архивах селения лист,
Подпевал, улыбаясь,
     застенчивый внук Алибека,
Алибек Ионидос,
     учитель и сталинист.

Из глухого ущелья
     тянуло дыханием ржавым,
Уползая в долину,
     светились Кахиба огни,
И под рокот гитарный
     там пелись стихи Окуджавы,
И кивал аксакал,
     ухо ближе к певцу наклонив.

Может, бог добродушный
     на темном раскинутом глянце,
Улыбаясь, на звездах
     чертил этот милый сюжет,
И звучали стихи,
     и плыла белой лебедью в танце
К свету Шехерезада,
     и ночь ей кивала в ответ.

И прыгнув к огню,
     среди гор, что стояли сурово,
Разгоняя рукою
     назойливый времени шум,
Проспиртованным ртом
     Ярик яростно гнал Гумилева,
И почетную чашу
     ему подносила ханум.