Дед Иван

  Помню наш маленький, уютный дворик. Он весь утопал в зелени, и в летние знойные деньки здесь был просто рай. В сущности, он мало чем отличался от подобных же двориков, что были разбросаны по всей округе.

      Были тут и лавочки, и песочница с грибком, и выкрашенная зелёной краской беседка. На лавочках по большей части восседали старики и старушки, в песочнице гудела и копошилась малышня, ну а беседку облюбовали девчонки и мальчишки постарше.

      Так всё было распределено. И только один дед Иван не имел определённого места. Его видели то на лавочке, молча и с кроткой улыбкой слушающего пересуды стариков; то у беседки, с любопытством наблюдающего за горячими спорами подростков, а то и среди детворы - в песочнице, сидящим на корточках и тоже роющимся в песке.

      Дед Иван жил  на первом этаже, в девятой квартире, с окнами, выходящими во двор. Сколько-то лет назад он вышел на пенсию и с тех пор подрабатывал дворником. Не то, чтобы ему не хватало денег, - убеждён, что о них он даже не думал, к тому же поговаривали, что до пенсии он был военным и будто бы дослужился даже до больших чинов, - а просто он не смог бы сидеть сиднем, как другие старики, и придумывать средства, чтобы продлить свои дни.

      Ему очень нравилось что-то делать руками. А руки у деда Ивана были поистине золотые. Соседи частенько обращались к нему за помощью и всегда оставались довольны.

      Принесут, бывало, электрическую плитку или утюг: “Иван Фёдорыч, выручай”, а он так прямо и засветится весь. Возьмёт вещь, молчком повертит её в руках, поцокает языком и кивнёт: мол, будьте покойны, всё исправлю. И впрямь, пройдёт совсем немного времени, а вещь уже совсем как новенькая  и работает лучше прежнего.

      У него в сараюшке был небольшой верстачок, с тисками, а по стенкам, на гвоздях и на полках, висели самые разнообразные инструменты.

      В ту пору мы, совсем ещё детвора, обожали крутиться возле его сараюшки. Нам страшно нравилось наблюдать за его работой. А он и не возражал и охотно нам объяснял, что и как делается. Бывало, разговаривает, а руки тем временем всё что-то отвинчивают, смазывают, прикручивают, и напильник в его руках так словно бы поёт – и все у него выходит ловко, неторопливо - просто загляденье.

      Деньги за свою работу он брать отказывался - говорил, что этого добра у него и так некуда девать. Зато как-то даже по-детски радовался, когда его благодарили просто так, на словах.

      Жена деда Ивана, болевшая ногами все последние годы, года три как скончалась. Собственно, с тех самых пор за ним и стали примечать некоторые странности. Иной раз вроде ничего, а то вдруг остановится прямо посреди двора, задумается и затем примется что-то бормотать себе под нос, будто с кем разговаривает.

      Впрочем, с ним такое случалось не часто. По крайней мере, никто этому особого значения не придавал. Ну, бормочет себе старик, ну да и ладно. Другое дело, скажем, Петряев из одиннадцатой - тот, как с недельку попьёт, то такое начинает откалывать, просто жуть: то орёт в окно, что его кто-то душит, то вдруг налетит во дворе на столб и давай ему что-то доказывать. До пены, до кулаков.

      Был у деда Ивана сын. Совсем уже взрослый, он жил не то в Сибири, не то на Урале. Видеть его никто не видел, а знали о нём только понаслышке.

      Словом, жил дед Иван совсем один. Иногда, в летнюю пору, когда у всех окна бывали открытыми, мне случалось видеть, как он готовит себе еду. При этом он всегда что-нибудь напевал.

      По тогдашнему моему детскому характеру мне ужасно было любопытно, о чём это дед Иван сам с собой разговаривает – то есть в те моменты, когда он немного не в себе. Парочку раз я даже пробовал к нему подобраться, но всякий раз он замечал меня раньше и тут же умолкал.

      И всё же однажды мне улыбнулась удача.

      В то утро дед Иван, как обычно, подметал двор и тихонько напевал себе что-то под нос. Я же сидел в беседке и страшно скучал. Почти все пацаны с нашего двора разъехались по пионерским лагерям и по деревням, а меня собирались отвезти к бабушке только через месяц. Конечно, можно было бы сгонять на речку или на новую стройку – там только начали забивать сваи - но идти одному мне никуда не хотелось. Вот так я и сидел, ждал, а вдруг что-нибудь придумается.

      А дед Иван закончил мести двор, отнёс в сараюшку метлу и мешок и пошёл к себе. Но, не дойдя до подъезда, вдруг остановился и как бы задумался. Я, как только это заметил, живо слез с перекладины и крадучись, перебегая от дерева к дереву, подобрался к нему почти вплотную.

      Дед Иван сперва просто стоял и неотрывно смотрел куда-то прямо перед собой. Потом вдруг взгляд его потеплел и на губах показалась улыбка.

      - Ну, здравствуй, Свёколка моя ненаглядная! - совершенно отчётливо проговорил он.

      Я вздрогнул от неожиданности и, признаюсь, даже струхнул. Ноги так и запросились задать стрекача, но я удержался.

      - Пришла, не забываешь меня, моя голубушка, - продолжал дед Иван. - Когда ж это мы в последний раз виделись-то?.. Разве в четверг?.. А не в среду?.. Ну, хорошо, хорошо - в среду, так в среду... Не припомню, рассказывал ли я тебе про Лёньку?.. Нет?.. Так вот, голубка моя, пишет он, что собирается приехать ко мне погостить... А я и говорю - вот радость-то!.. Да, со всем семейством... Славик?.. Ну, а как же, и он тоже будет... Да уж, шестой годок ему пошёл. Того гляди, скоро в школу... На фотографии, я видал, ну точь-в-точь вылитый ты... Да, да, такой же хорошенький. А глазки смышлёные и бровки тоже твои... Вот дожидаюсь, теперь уж недолго... Я?.. Да нет, я не грустный. А чего мне грустить?.. А на работе у Лёньки-то всё вроде наладилось, да. Пишет, начальником цеха его поставили... Да нет же, говорю, ничего я не утаиваю... Нет, это тебе, должно, показалось... Голос?.. А что голос?..  Скучаю по тебе, вот и голос...   Ну, разве самую малость... Просто не хотел тебя расстраивать... Ничего особенного... Да, прочитал я тут Лёнькино письмо, вот и... Пишет он там о себе, о жене - в общем, разное... Пишет, что всё у него в порядке... Не знаю, а только мне показалось, что вроде он как сам не свой... Как-то грустно пишет. Может, чего приболел... Так я ж и говорю, мне только показалось, а как оно там... Ну да... Может, оно там и нет ничего... Опять же о Славке пишет, что, мол, читает уже вовсю... О ней?.. А что о ней?.. Чего в письме много расписывать-то? И так ведь скоро увидимся... Ты, главное, сама не расстраивайся, а я... я что. Чего мне, старому, сделается? Лишь бы у них  там всё было, как следует...

      Тут, откуда ни возьмись, появилась тётка Медведиха, из двенадцатой. Толстая, сварливая и, как всегда, обиженная на весь свет за своего непутёвого Тараса, мужа её.

      - Мне бы, Иван Фёдорыч, каблук починить, - сердито проворчала она, тыча своей туфлёй чуть ни в самое лицо деду Ивану. – Гляньте, совсем разболтался, прямо хоть плачь.   

      Дед Иван секунду-другую смотрел на неё непонимающими глазами. Потом зябко повёл плечами, заморгал и улыбнулся своей прежней добродушной улыбкой. Он принял от Медведихи туфлю, подвигал большим пальцем каблук.

      - Ничего, - сказал, - выправим, ещё послужит.

      - Да уж, постарайтесь, - раздражённо отозвалась Медведиха. - Только мне не позднее, как к вечеру. А то вечером у нас на работе юбилей, а мне и пойти совсем не в чем.

      - Да что ж к вечеру? - с мягкой улыбкой отвечал дед Иван. - Через полчасика, много через часок, всё будет готово.

      С туфлёй он отправился к себе в сараюшку, а я забрался опять в беседку и долго ещё потом ломал голову, что бы это всё значило? И с кем это дед Иван разговаривал? Всё это было так дико и непонятно, что у меня даже голова разболелась.

      Ну, а дня через три к деду Ивану и впрямь пожаловал его сын. А с ним жена и маленький мальчишка. Этот мальчишка мне сразу не понравился – такой нытик - а если и не ноет, то ходит по двору – толстый, надутый – и всё ему что-нибудь не так.
 
      Но всего больше мне не понравилась его мать – всегда расфуфыренная, а крикливая – во дворе только её голос и было слыхать. И всё-то она чем-то недовольна. Она беспрерывно ссорилась с мужем, а деда Ивана называла «папашей» - будто в насмешку.

      «Вы бы, папаша, оделись поприличней, - иной раз выговаривала она. – Что ж вам и носить, что ли, нечего? Бывший полковник, а в чём ходите, так просто срам».

      Или начнёт жаловаться на еду: мол, и не вкусная она, и слишком острая для её какой-нибудь железы. Сама, между прочим, никогда не готовила, а только ходила по комнатам и распоряжалась.          

      Зато сын у деда Ивана, по всей видимости, был человеком добрым и мягким. Он частенько выходил во двор - посидеть с дедом Иваном на лавочке. Но жена и тут не оставляла его в покое и раз за разом звала в дом с каким-нибудь поручением.

      А накануне самого отъезда она закатила такой скандал, что переполошились все соседи. Кричала на мужа, на деда Ивана, там же где-то пищал пацанёнок... Из-за чего всё началось, сказать не могу – не знаю - а только кричала она, как сумасшедшая…

      Они всего прожили недели две или чуточку больше. За это время дед Иван весь как-то осунулся, постарел и стал ещё больше рассеянным. Подметая двор, он больше ничего не напевал, а как будто о чём-то всё думал. С собой он тоже не разговаривал - по крайней мере, я не замечал.

      В день отъезда гостей он поехал проводить их на вокзал, а оттуда так больше и не вернулся.

      Рассказывали, что на перроне с ним случился инфаркт и его забрала неотложка.

      А дней через пять его хоронили. Собрались со всего дома, пришли его проводить и с соседних дворов. Набралось так много народу, что во дворе все не поместились. Были тут и военные, приехал и сын - но уже один, без своего семейства. Деда Ивана, как заслуженного фронтовика, хоронили с воинскими почестями. Вместе с родителями я тоже ездил на кладбище и видел, как построенные в шеренгу солдаты в честь деда Ивана стреляли из ружей.

 *