Святилище тьмы

                Святилище тьмы
                Эссе
                Реальность – одна из ипостасей сна.
                Х. Борхес
                Сны придуманы для того, чтобы мы не 
                скучали во сне.
                П.  Дак
                Мы чужие в стране наших снов.
                С. Чиз
                Сон – это сокращение жизни ради её
                продления.
                Т. Котарбиньский
                Я знаю только одно: когда я сплю, я не знаю
                ни страха, ни надежд, ни трудов, ни
                блаженства. Спасибо тому, кто изобрёл сон.
                Это единая для всех монета, это единые весы,
                равняющие пастуха и короля, дуралея и
                мудреца. Одним только плох крепкий сон  -
                говорят, что он очень смахивает на смерть.
                Мигель де Сервантес
Сон. То, о чём так убедительно писал  Тит Лукреций Кар, римский поэт-философ, живший в первом веке до нашей эры:
                И, наконец, когда сон дремотою сладкою свяжет
                Члены, и тело лежит, безмятежным объято покоем,
                Всё-таки кажется нам, что мы бодрствуем будто, и члены
                Движутся наши тогда, и в тумане ночном непроглядном
        Будто сияние дня и блестящее солнце мы видим;
        И, находясь взаперти, мы по морю, и рекам, и горам
        В страны иные идём, и поля мы пешком переходим;
        Слышим мы звук голосов в суровом безмолвии ночи
        И произносим слова, сохраняя, однако, молчанье.
        Видим мы много ещё в этом роде чудесных явлений… 
 Каким величественным размером написан этот стих! Имя ему -  гекзаметр.
Он придаёт тексту магию таинственности и сокрытия каких-то откровений. Не этим ли отличается и  сон человека, которому я собираюсь посвятить это эссе? И  такой вывод совершенно не случаен, как может показаться.  И вот почему.
    Реальность, которая возникает на страницах художественной литературы благодаря жизненному и мировоззренческому опыту, вымыслу, домыслу и фантазии писателя, автора произведения, - есть вторая реальность, если её рассматривать по отношению к первой, то есть к действительности, в которой проживаем все мы. Но иногда писатель по ходу сюжета произведения погружает своего персонажа в сон. Известная строка: «И снится чудный сон Татьяне» из «Евгения Онегина», - лучшая иллюстрация к такому явлению. И возникает вполне законный вопрос: «А какая связь этих фантастических и нереальных и для второй реальности событий  с основными смыслами произведений?» Получается, что внутри второй реальности, со всеми её условностями,  существует ещё одна реальность, таящая нечто странное и абсурдное. И эта реальность только кажется вставным, инородным элементом, как, скажем, пейзажные зарисовки,  притчи  и другие отступления, а вернее, авторские проявления в тексте произведения. Для прояснения данной проблематики надо остановиться на некоторых особенностях сна и  его места  в культуре. Вот посмотрим, как народ осмысливает это столь привычное для нас состояние  в своих фольклорных текстах. Возьмём, к примеру, загадки. Прочитаем некоторые из них и отметим для себя, на какие особенности сна народное сознание обращает внимание.
          - Что нельзя увидеть, не закрыв глаза?
          - На базаре не найдёшь,
             На весах не свесишь
         - Что слаще сладкого,
              А на тарелке не поднести?
         -  Когда вы видите меня, то не можете видеть ничего другого. Я могу
             заставить    вас гулять, даже если вы не имеете такой возможности. 
             Иногда я говорю  правду, иногда я лгу. Но если я лгу, то близок
             к правде.  Кто же я?
         - Тяжелее шлема. Как муха жужжит, в мышиную норку пролезае и
,           горе   с собой уносит.
         - И рать и воеводу в один мах перевалял.
Развёрнутую характеристику сна мы находим   в стихотворении А. Пушкина.
                Сон
 
               Душевных мук волшебный исцелитель,
               Мой друг Морфей, мой давный утешитель! 
               Тебе всегда я жертвовать любил,
               И ты жреца давно благословил:
              Забуду ли то время золотое,
              Забуду ли блаженный неги час,
               Когда, в углу под вечер притаясь,
              Я призывал и ждал тебя в покое...
            ………………………………….
             Я трепетал - и тихо, наконец,
             Томленье сна на очи упадало.
             Тогда толпой с лазурной высоты
              На лотке роз крылатые мечты,
             Волшебники, волшебницы слетали,
             Обманами мой сон обворожали.
             Терялся я в порыве сладких дум;
             В глуши лесной, средь муромских пустыней
            Встречал лихих Полканов и Добрыней,
 
            И в вымыслах носился юный ум...
А вот Шекспир устами Макбета из одноимённой трагедии за много  лет до Пушкина  на свой лад славословит  сей дар природы человеку.
          Невинный сон,
          Распутывающий клубок забот,
          Сон, смерть дневных забот, купель трудов,
          Бальзам больной души, на пире жизни
          Второе и сытнейшее из блюд...
Но природы ли это дар? И тут я должен  спросить по поводу второй строчки из стихотворения «Сон». Кто этот «давний утешитель», которого
лирический герой называет Морфеем? И  тут вспоминается следующее место из романа «Отцы и дети» Ивана Тургенева:
«Базаров начал зевать.
   - Я полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, - заметил Василий Иванович.
   - То есть пора спать! - подхватил Базаров. - Это суждение справедливое. Пора, точно».
В древнегреческом пантеоне богов  Морфей был богом сна. Именно он, по мнению греков, владел искусством сновидений и щедро одаривал им людей, являясь к ним старцем с огромными крылами. Заключив человека в объятия своих крыльев, он погружал его в волшебный мир сна.  И если  думать, что всё это далёкая фантазийная история, то это в некотором роде  заблуждение. Вот что написала  в интернете под анонимным ником наша современница  Trestana:
                Морфей

                Наступит ночь.
                Прогонит день и суету дневную прочь.
                Морфей, Бог снов, глубокого забвения повелитель.
                Вся власть ему, здесь он правитель.
                Закрой глаза, усни, отдайся власти снов.
                Морфей покажет чудеса свои.
                Увидишь райские сады.
                Увидишь разные миры.
                Вселенной безграничность ты увидишь.
                Реальность нереальна станет здесь.
                Морфей, не отпускай меня
                Из мира тайного, из забытья.
 Любопытно и то, автор пишет в комментариях к  этому своему стихотворению:
- Я написала этот стих, посвящая богу сна Морфею. Все мы любим смотреть сны, там так много странного. Словно нереальный режиссёр снимает кино. Или мы, может  быть, попадаем в параллельный мир, кто знает.
Эту любовь ко сну разделяли  многие знаменитые люди. Скажем, Альберт Эйнштейн, великий учёный двадцатого века, как - то заметил:
- Я провёл во сне треть моей жизни, и эта треть отнюдь не худшая.
А Василий Розанов, любопытный мыслитель серебряного века,  оставил вот такое признание:
- Мы видим сны: но как они милее действительности! Мы грезим, и грёзы милее жизни. Но ведь без грёз, без снов, без «поэзии» и «кошмаров» вообще, что был бы человек и его жизнь? – Корова, пасущаяся на траве. Не спорю, – хорошо и невинно, – но очень уж скучно.
   Тайна сна всегда интересовала многих учёных:  и медиков, и физиологов,  и психологов. Создано много теорий, объясняющих природу это сложного явления. Однако нет надобности на них здесь останавливаться. Приведу лишь точку зрения Зигмунда Фрейда, знаменитого психолога и мыслителя.
Сновидение, по его соображениям, прежде всего обнаруживает непреложную связь между всеми частями скрытых мыслей тем, что соединяет весь этот материал в одну ситуацию: оно выражает логическую связь сближением во времени и пространстве, подобно художнику, соединяющему на картине, изображающей Парнас, всех поэтов, которые, конечно, никогда не находились вместе на одной вершине горы, но в понятии, несомненно, образуют одну семью.
 Если учёный люд интересовала природа сна, то  народ всегда интересовали его потаённые смыслы. Наблюдая, постигая  и понимая жизнь, русские поэты, конечно, много места в своих текстах выделили сну, его смысловому многообразию. И данное эссе представляет собой попытку рассмотрения данной проблематики.
Александр Введенский, полузабыты, со своеобразным мироощущением поэт, в одном своём опусе вольно или невольно стал адептом Николая Некрасова. Его поэтический персонаж, как  и некрасовские мужики, отправился задавать окружающим один и тот же вопрос. Но не «Кому на Руси жить хорошо?», а «Что приснилось во сне?» Его  респондентами, однако, были не братья по разуму, а те, кто имеет с ним важную общность - потребность во сне, а именно: кошка, корова, малиновка, петух.
В ответ он получил отличные друг от друга, но одинаково бесхитростные ответы.
Кошка:
               - Тише,
                Тише, тише говори.
                Мне во сне приснились мыши - не одна, а целых три.
Корова:
               - Не тревожь ты нас, коров:
                Мы, коровы, спим без снов.
Малиновка:
                - Мне леса большие снились,
                Снились реки и поля,
                Тучи синие носились
                И шумели тополя.
Петух:
- Мне снятся
  Сорок тысяч петухов.
  И готов я с ними драться
  И побить я их готов!
Ребёнка Дашу лирический персонаж этого стихотворения не осмелился спросить: ведь девочка спала. Но всё же предположил, что ей снится:
               Сон какой приснится Люше?
               Может быть - зелёный сад,
               Где на каждой ветке груши
               Или яблоки висят?
               Ветер травы не колышет,
               Тишина кругом стоит.
Владимир Орлов решил никого не спрашивать, он ведь сам знает ответы на вопрос: «Кому что снится?» И составил узнаваемый перечень таких адресов:
 
Юнгам снятся паруса,
А пилотам - небеса.
Снится лыжнику зима,
А строителю - дома.
        Трактористу поле снится,
         В поле - рыжая пшеница.
         Солнце жаркое печёт,
         Как река, зерно течёт.
Космонавту снится гром -
В громе дрогнул космодром:
Отправляются ракеты
На далёкие планеты.
      Спит художник в тишине,
      Краски видит он во сне.
      Он водой разводит краски
       И раскрашивает сказки.
 
У Веры Инбер мы обнаруживаем   перечень предметов и явлений, что являются в подростковых снах.
                Сны бывают разные. Их много:
                Снятся чудеса,
                Снятся приключения, дорога,
                Реки и леса.
                Снятся лыжи, снеговые горки,
                Солнечный газон,
                Школьная тетрадь, где все пятёрки…
                (Инбер. «Поздно ночью у подушки…»)
Любопытно  в этом плане наблюдение Вадима Шефнера:
                И снятся пожары тем, кто ослеп,
                И сытому снится блокадный хлеб.
                (Шефнер. «Нам снится не то…»)
Приведённые сновидческие образы служат хорошей иллюстрацией к теории континуума сна итальянца А. Фольн, рассматривающей зависимость содержания снов от ранее имевших место событий и фактов в жизни сновидцев. Так что дискурс рассмотрения поэтических творений русских поэтов с позиции соотнесения их содержания с реальностью, выискивая маркеры, связующие сон с предыдущими обстоятельствами бодрствования сновидца-поэта, выглядит весьма заманчивым и продуктивным.
   Древнеэллинский гений  Овидий Назон  в первом десятилетии нашей эры в  поэтическом шедевре «Метаморфозы»  знакомит своего читателя с Гипнозом, богом сна из римской мифологии,   с отцом уже упомянутого здесь Морфея:
           Близ Киммерийской земли, в отдаленье немалом, пещера
           Есть, углубленье в горе, - неподвижного Сна там покои.
           Не достигает туда, ни всходя, ни взойдя, ни спускаясь,
                Солнце от века лучом: облака и туманы в смешенье
                Там испаряет земля, там смутные сумерки вечно.
                Песней своей никогда там птица дозорная с гребнем
                Не вызывает Зарю; тишину голоса не смущают
                Там ни собак, ни гусей, умом собак превзошедших.
                Там ни скотина, ни зверь, ни под ветреным веяньем ветви
           Звука не могут издать, людских там не слышится споров.
           Полный покой там царит. Лишь внизу из скалы вытекает
           Влаги летейской родник; спадает он с рокотом тихим,
           И приглашают ко сну журчащие в камешках струи.
                Возле дверей у пещеры цветут в изобилии маки;
                Травы растут без числа, в молоке у которых сбирает
                Дрёму росистая ночь и кропит потемневшие земли.
                Двери, которая скрип издавала б, на петлях вращаясь,
                В доме во всём не найти; и сторожа нет у порога.
          Посередине кровать на эбеновых ножках с пуховым
          Ложем, - неявственен цвет у него и покров его тёмен.
         Там почивает сам бог, распростёртый в томлении тела.
          И, окружив божество, подражая обличиям разным,
          Всё сновиденья лежат, и столько их, сколько колосьев
На поле, листьев в лесу иль песка, нанесённого морем.
Войдём же в этот крымский чертог и рассмотрим сонм сновидений, что возлежат на ложе бога сна и найдём среди них те, что имели место быть в  ночных бдениях лирических персонажей российский поэтов. А затем вслед за Овидием поразимся как искусству этих сновидений  «подражать разным обличиям», так и метаморфозам, что претерпевает повседневная действительность в них, и, конечно, увлечёмся неизбывными фантазиями в порождении видений и грёз.
Однако необходимо прежде сделать одно достаточно важное предуведомление. Произведения, относящиеся к  концепту «сон», так называемая сновидческая поэзия, наиболее субъекты, чем в иных литературных  дискурсах. Сон всегда соотносится с отдельной личностью. Вряд  ли  можно представить единовременное пребывание в одном и том же сновидении некоего множества людей. Сон всегда продукт  персонализированного сознания. Но какого сознания?  Самого автора  или лирического персонажа, воссозданного автором отдельного поэтического творения?  Причём этот лирический персонаж имеет со своим автором весьма сложные  и неоднозначные опосредственные отношения. Скажем, у многих на слуху известные строки:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты
Как мимолетное виденье
Как гений чистой красоты.
Трудно себе представить, чтобы автор такого возвышенного восприятия женщины мог написать такие строки, посвящённые  той же даме, как и упомянутый  поэтический дифирамб: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божией я на днях <уеб>». А в письме другому адресату «наше всё» высказался об этом с ещё большим цинизмом: «Сегодня, наконец, в*еб гордячку Керн. Пи*да шире маминой…» Так что оставим втуне данную коллизию, но при анализе сновидческих произведений по преимуществу
будем соотносить их  содержание  с  лирическими персонажами, которые в той или иной мер были вовлечены в эту стихию ночных восприятий, а не с личностями самих авторов.
Контент стихов, содержащих всё разнообразие сновидений, весьма обширен  и имеет давнюю историю существования. И если вести её от сумароковского «Сна (Как будто наяву)», датированного 1760 годом, то уже более 260 лет российских поэтов  занимает  пребывание человека в тенетах бога сна Гипноза и его сына Морфея.
Безусловно, весь этот массив произведений весьма не однороден по содержанию. В силу чего  в нём можно выделить  большое количество тематических групп. Одной из них и является та,  в которой  содержатся так называемые сны–экскурсы. В данном случае речь  идёт  о снах, в которых лирические персонажи по воле авторов совершают экскурсы в те пределы, где они когда-то бывали наяву.  У многих на слуху строки Антуана де Сент-Экзюпери: «Откуда мы родом? Мы родом из детства, словно из какой-нибудь страны…» Но не все помнят заключительную мысль этой сентенции: «Я не очень уверен, что жил после того, как прошло детство». Однако именно эта мысль, на мой взгляд, в полной мере объясняет, почему во многих снах таким адресатом возвращения к прожитому времени является детство. Ведь именно в детстве, по мысли знаменитого француза, человек живёт в обстоятельствах полноты  естественного бытия, в котором были и радость, и любовь близких, и личностная гармония, и обнадёживающая будущность. Пушкинское
«исчезли юные забавы как сон, как утренний туман» в полной мере оттеняет этот посыл. Лирического персонажа Ивана Никитина  сон вновь погружает в  волшебный мир сказок детства.
 
А во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.

Вот передо мною
Чудный сад цветёт;
В том саду большое
Дерево растёт.
Золотая клетка
На суке висит;
В этой клетке птица
Точно жар горит.

Прыгает в той клетке,
Весело поёт;
Ярким, чудным светом
Сад весь обдаёт.
 
 Схожий сюжет можно наблюдать и у Якова Полонского.  Вновь  во сне оживают сказочные мотивы.
           И я вижу во сне, как на волке верхом
           Еду я по тропинке лесной
           Воевать с чародеем-царём
           В ту страну, где царевна сидит под замком,
           Изнывая за крепкой стеной.
                Там стеклянный дворец окружают сады,
                Там жар-птицы поют по ночам
                И клюют золотые плоды,
                Там журчит ключ живой и ключ мёртвой воды -
                И не веришь и веришь очам.
Этот же автор в другом своём стихотворении несколько отстранённо воссоздаёт благостную картину погружения во сне  в очаровательные  моменты давнопрошедшего детства.
 
              Вижу я во сне: качает
              Няня колыбель мою
              И тихонько запевает -
              «Баюшки-баю!»
Свет лампады на подушках,
На гардинах свет луны...
О каких-то всё игрушках
Золотые сны.
 
Поэтический персонаж Ивана Бунина тоже совершает в своём сновидении экскурс в детство. Вернее, в те места, где проходило когда-то его детство.  Но такой возврат   не приносит ожидаемого отдохновения. Осенний хлад и ненастье, тёмная ночь и персонифицированное одиночество только усиливают тоску   и потерянность персонажа.
                И снилося мне, что осенней порой
                В холодную ночь я вернулся домой.
                По тёмной дороге прошёл я один
                К знакомой усадьбе, к родному селу…
                И снилося мне, что всю ночь я ходил
                По саду, где ветер кружился и выл,
                Искал я отцом посажённую ель,
                Тех комнат искал, где сбиралась семья,
                Где мама качала мою колыбель
                И с нежною грустью ласкала меня, -
                С безумной тоскою кого-то я звал,
                И сад обнажённый гудел и стонал…
Думается, послевкусие этого сна ещё долго будет переживаться, на что в известной мере указывают  последние строки:
                С безумной тоскою кого-то я звал,
                И сад обнажённый гудел и стонал…
Если Никитин   и Полонский никак не отсылают к каким-либо тягостным реалиям   в обстоятельствах реальной жизни   явленных ими персонажей, что могли быть  триггерами ухода от них в фантазийный мир сновидения то  у Бунина и Блока такой дискурс сна явно обусловлен жизненными ситуациями. Особенно  это явственно прослеживается у Александра Блока, который следующим образ описывает преддверие такого сна:
                Когда замрут отчаянье и злоба,
                Нисходит сон.
В этом сне-экскурсе  его лирический герой произведения  вновь общается с той, с которой разлучён, и,  более того, она находится, по мысли поэта, «на другом полюсе земли». Только во сне ему дано вновь прожить мгновения былого любовного счастья.
                И вижу в снах твой образ, твой прекрасный,
                Каким он был до ночи злой и страстной,
                Каким являлся мне. Смотри:
                Всё та же ты, какой цвела когда-то,
                Там, над горой туманной и зубчатой,
                В лучах немеркнущей зари.
Очевидно, что драматизм утраты возлюбленной только усилится  после возвращения персонажа в бодрствующую  повседневность.
Однако причудливость такого  свидания с бывшей возлюбленной кажется не столь впечатляющей по сравнению с реконструкцией во сне ахматовского персонажа  исторических реалий эпохи написания гётевского «Фауста». 
                И очертанья Фауста вдали -
                Как города, где много чёрных башен
                И колоколен с гулкими часами
                И полночей, наполненных грозою,
                И старичков с негётевской судьбой,
                Шарманщиков, менял и букинистов,
                Кто вызвал чёрта, кто с ним вёл торговлю
                И обманул его, а нам в наследство
                Оставил эту сделку...
Подобный исторический экскурс,  опосредованный культурологическим опытом сновидца, при всей своей драматической привязке к проблематике осмысления вопросов бытия: Бог,  дьявол, смерть, судьба – в свою очередь уступает драматизму   межировского сна.   
                Был бой.
                И мы устали до потери
                Всего, чем обладает человек.
                Шутил полковник:
                — Сонные тетери…—
                И падал от усталости на снег.
                А нам и жить не очень-то хотелось,-
                В том феврале, четвёртого числа,
                Мы перевоевали,
                Наша смелость,
                По правде, лишь усталостью была.
                Нам не хотелось жить —
                И мы уснули.
                Быть может, просто спать хотелось нам.
                Мы головы блаженно повернули
                В глубоком сне
                Навстречу нашим снам. <…>
                И мы летели в прозелень куда-то.
                Светало на обоих берегах.
                Так спали полумёртвые солдаты
                От Шлиссельбурга в тысяче шагах.
И в этом сонном беспамятстве автор возвращает своего героя в его прошлое, наполненное любовью к женщине, даруя счастливые мгновения.
                Мне снился сон о женщине далёкой,
                О женщине жестокой,
                Как война.
                Зовущими глазами с поволокой
                Меня вела на палубу она.
                И рядом с ней стоял я у штурвала,
                А в прибережных чащах,
                Невдали,
                Кукушка так усердно куковала,
                Чтоб мы со счёта сбиться не могли.
Но есть   и другие ретро возвращения во снах, но не столь драматические. Однако столь же наполненные силой лирического восприятия давно прошедших обстоятельств.  В данном случае речь идёт о своеобразном признании Ахмадулиной  в любви к Грузии, к удивительному миру этой благодатной земли.
                Сны о Грузии - вот радость!
                И под утро так чиста
                виноградовая сладость,
                осенившая уста.
Какой силой должна обладать привязанность  к этой стране, чтобы проснуться со вкусом винограда на губах, вкушаемого во сне.
Сновидение мандельштамовского героя тоже возвращает его  в чарующий мир Грузии, явленный во всем разнообразии строений, красок, звуков, запахов и этнической самобытности.
 
Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит.
Над Курою есть духаны,
Где вино и милый плов,
И духанщик там румяный
Подаёт гостям стаканы
И служить тебе готов.
Иной экзотический этнический мир, также реконструированный во сне, воссоздаёт поэт девятнадцатого века Михаил Михайлов. Невольнику, рабу на рисовых плантациях  в западной Африке, в долине Нигера, снится мир с утерянной  им некогда свободы
                Тихо царственный Нигер катился пред ним,
                Уходя в безграничный простор.
                Он царём был опять, и на пальмах родных
                Отдыхал средь полей его взор.
                И звеня и гремя опускалися в дол
                Караваны с сияющих гор.
                И опять чёрноокой царице своей
                С нежной лаской глядел он в глаза,
                И детей обнимал, -  и опять услыхал
                И родных и друзей голоса.
                Тихо дрогнули сонные веки его, -
                И с лица покатилась слеза.
Сны-экскурсы  возвращают человеку реальные обстоятельства из уже прожитой им жизни. Они, обстоятельства,  достоверны и узнаваемы. Именно этим такие сны отличаются от других  категорий сновидений, где фантасмагории, необычное и даже парадоксальное, во всём разнообразии ирреального или странных деформаций привычного зрительного ряда являются первостепенными сущностями. И в этом плане,  прежде всего, любопытны сны, которые я определяю  как макабрические сны.  Иван Клюшников, поэт из ближнего круга Белинского и Станкевича, даёт такое описание подобной категории снов, называя их ужасными.
                Есть сны ужасные: каким-то наважденьем
                Всё то, в чём мы виновны пред собой,
                Что наяву нас мучит сожаленьем,
                Обступит одр во тьме -  с упреком и грозой.
                Каких-то чудищ лица неживые
                На нас язвительно и холодно глядят,
                И душат нас сомненья вековые -
                И смерть, и вечность нам грозят.
                Исхода нет, безбрежная пустыня
                Пред нами стелется; от взоров свет бежит,
                И гаснет в нас последний луч святыни,
                И тьма кругом упреками звучит.
Вряд  ли можно согласиться с утверждением поэта, что природа макабрических стихов таится в самом сновидце, в его личной жизненной истории, предшествующей этому ночному кошмару. Однако  факт, что человек, желая найти во сне отдохновение от тягот бытия, вместо этого погружается в мир, подобный тому, что описан у Клюшникова, является несомненной реальностью российской поэзии. Наиболее впечатляющими в этой тематике поэтических творений являются те, в которых тема индивидуальной эсхатологии находит своё воплощение.   Наблюдение за концом своего земного существования, видение себя в загробном мире, созерцание после жизненных страданий себе подобных – далеко не весь тематический перечень подобных стихов. Вот начало рассказа лирического персонажа в передаче Михаила Лермонтова.
                Я зрел во сне, что будто умер я;
                Душа, не слыша на себе оков
                Телесных, рассмотреть могла б яснее
                Весь мир.
Но не дано было душе лирического героя этого произведения  увидеть мир. Вместо этого  пред ним
        Не серое, не голубое небо
       (И мнилося, не небо было то,
        А тусклое, бездушное пространство)
        Виднелось…
Ему казалось, что надлежит вспоминать то добро и зло, что были им совершенны на своей жизненной стезе, но он безудержно летел «далёко без желания и цели».  И тут Ангел, встретивший его, придал смысл его нахождению в потустороннем мире. Он должен лично  лицезреть, что будет с его останками в наказание за земные грехи.  Реалистичность лермонтовской фантазии  смутил бы ум и при дневном свете, не говоря о возможности  увидеть   такое во сне.
           И я сошёл в темницу, узкий гроб,
           Где гнил мой труп, – и там остался я;
          Здесь кость была уже видна – здесь мясо
           Кусками синее висело – жилы там
          Я примечал с засохшею в них кровью…
           С отчаяньем сидел я и взирал,
           Как быстро насекомые роились
           И поедали жадно свою пищу;
           Червяк то выползал из впадин глаз,
           То вновь скрывался в безобразный череп,
            И каждое его движенье
            Меня терзало судорожной болью. («Смерть (ласкаемый цветущими
              мечтами…)»
В 1902 году, почти через семьдесят лет после написания упомянутых    строк, Николаю Минскому, вернее его поэтическому персонажу, доводилось вновь пережить нечто подобное:
                Мне снилось, что смерть меня ищет до срока,
                Таится за дверью, стоит под окном.
 Натурализм Минского в изображении реалий загробного мира  находится в одной парадигме с лермонтовским восприятием:
                Я видел: истлевшие груди висели,
                Глазницы пустые сочились на дне,
                Во рту улыбавшемся черви кишели
                И руки за лаской тянулись ко мне…
                (Минский«Среди природы».)
Однако в онейрических поэтических текстах такая эпатажность в изображении посмертный жизни представлена не столь широко. Философичность и символизм  - вот что преобладает  в  основном .
Что всё же не разряжает атмосферу жути и ужаса. Примером может быть образы, воссозданные в стихотворении  Бориса Пастернака «Дурной сон». Находясь под впечатлением трагических обстоятельств Первой мировой войны, поэт являет  смертельный хаос, в который погрузилась Европа в этот зловещий исторический момент. Именно его наблюдает во сне «небесный постник», сиречь Всевышний.
                Он видит: попадали зубы из челюсти,
                И шамкают замки, поместия с пришёптом,
                Всё вышиблено, ни единого в целости,
                И постнику тошно от стука костей.
                От зубьев пилотов, от флотских трезубцев,
                От красных зазубрин карпатских зубцов.
И далее Пастернак ещё более усугубляет картину совершаемого вселенского святотатства.
                И видит ещё. Как назём огородника,
                Всю землю сравняли с землей на Стоходе.
                Не верит, чтоб выси зевнулось когда-нибудь
                Во всю её бездну, и на небо выплыл,
                Как колокол на перекладине дали,
                Серебряный слиток глотательной впадины,
                Язык и глагол её,- месяц небесный.
                Нет, косноязычный, гундосый и сиплый,
                Он с кровью заглочен хрящами развалин.
                Сунь руку в крутящийся щебень метели,-
                Он на руку вывалится из расселины
                Мясистой култышкою, мышцей бесцельной
                На жиле, картечиной напрочь отстреленной.
                Его отожгло, как отёклую тыкву.
                Он прыгнул с гряды за ограду. Он в рытвине.
                Он сорван был битвой и, битвой подхлёснутый,
                Как шар, откатился в канаву с откоса
                Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых,
                Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб.
                (Пастернак.» Дурной сон»)
Метафизика распада  бытия, собирающая обильный урожай в земной юдоли, дотянулась до небес, верша расправу над месяцем, этим романтическим благостным символом поэтов всех времён. Вполне понятно, почему эти строки ассоциируются с картиной Пикассо «Герника», созданной художником как предчувствие  грядущей цивилизационной катастрофы, порождённой Второй мировой войной. 
     Тема персонифицированного восприятия во сне своих как кончины, так  и пост-мортем существования достаточно любопытна  неоднозначностью своих образов и идей. О чём убедительно свидетельствую уже упомянутые творения  Клюшникова и Минского.     Однако, если с ними сравнивать, Владимир Высоцкий меняет дискурс восприятия . Мрачность и ужасность он подменяет ироничностью и фольклорной  сказовой тональностью:
            Сон мне снится - вот те на:
            Гроб среди квартиры,
            На мои похорона
            Съехались вампиры, -
                Стали речи говорить -
                Всё про долголетие,-
                Кровь сосать решили погодить:
                Вкусное - на третие.
           В гроб вогнали кое-как,
           А самый сильный вурдалак
           Всё втискивал и всовывал, -
           И плотно утрамбовывал, -
           Сопел с натуги, сплёвывал
           И жёлтый клык высовывал.
И для полноты картины автор присовокупляет и такой эпизод кровавой вакханалии.
                Безопасный как червяк,
                Я лежу, а вурдалак
                Со стаканом носится -
                Сейчас наверняка набросится, -
                Ещё один на шею косится...
                Ну, гад, он у меня допросится!
                Кровожадно вопия,
                Высунули жалы -
                И кровиночка моя
                Полилась в бокалы.
                Погодите - сам налью, -
                Знаю, знаю - вкусная!..
                Нате, пейте кровь мою,
                Кровососы   гнусные!
                (Высоцкий. «Мои похороны»)
Такой  абсурдиско истолкованный анакреонический образ является скорее  исключением из общего подхода к данной проблематике. В этом убеждает
Александр Блок, у которого поэтические персонажи видят во сне собственную смерть:
 
Я видел сон: мы в древнем склепе
Схоронены; а жизнь идёт
Вверху - всё громче, всё нелепей;
И день последний настает.
Чуть брежжит утро Воскресенья.
Труба далекая слышна.
Над нами - красные каменья
И мавзолей из чугуна,
то смерть любимой женщины:

 
                Мне снилась смерть любимого созданья:
                Высоко, весь в цветах, угрюмый гроб стоял,
                Толпа теснилась вкруг, и речи состраданья
                Мне каждый так участливо шептал.
                А я смотрел вокруг без думы, без участья,
                Встречая свысока желавших мне помочь…
Сущностным моментом в макабрическом содержании сновидений в ряде поэтических творений является уход от  персонализированного аспекта загробного существования  в пользу  рассмотрения смерти, как некоего зримого и чувственно воспринимаемого образа, являющегося на рандеву к сновидцу. Вот как ведёт диалог со смертью персонаж Ольги Седаковой:
                Мне часто снится смерть и предлагает
                какую-то услугу. И когда,
                не разобравшись, говорю я: нет! –
                она кивает.
                Лестница двойная
                ведёт её туда, откуда свет. –
                И странно мне и пусто…
                (Седакова. «Мне часто снится смерть»)
     А лирический герой Марины Цветаевой удосужился  встретить во сне смерть в неожиданном воплощении.
 
Луна омывала холодный паркет
Молочной и ровной волной.
К горячей щеке прижимая букет,
Я сладко дремал под луной.

Сияньем и сном растревожен вдвойне,
Я сонные глазки открыл,
И девочка-смерть наклонилась ко мне,
Как розовый ангел без крыл.

На тоненькой шее дрожит медальон,
Румянец струится вдоль щёк,
И видно бежала: чуть-чуть запылён
Её голубой башмачок.

Затейлив узор золотой бахромы,
В кудрях бирюзовая нить.
              (Цветаева. «Девочка-смерть»)               
 
   Но не только эсхатологический натурализм и свидания с вечной успокоительницей могут породить в сознании спящего страх и смятение.  Инфернальный ужас способны навеять и другие ночные видения.  Это может быть голос, который раздастся «не то с небес, не то поближе»:               
            Я пробудился весь в поту:
            мне голос был - "Не всё коту -
          сказал он - масленица. Будет -
          он заявил - Великий Пост.
          Ужо тебе прищемят хвост".
          Такое каждого разбудит. (Бродский. «Я пробудился весь в поту…»)
Смятение чувств и разума  брюсовского персонажа  вполне объяснимо: ведь  ему во сне надо было пережить встречи   с неожиданным, представляющего опасность для его существования.  Вот несколько таких эпизодов.
               - Мне опять приснились дебри,
                Глушь пустынь, заката тишь.
                Жёлтый лев крадется к зебре
                Через травы и камыш.
                - Слышу шаг гиппопотама…
                -  Весь я - зренье, весь я - слух.
                Но виденья старых басен
                Возмущают слабый дух.
                Крылья огненного змея
                Не затмят ли вдруг закат?
                Не взлетит ли, искры сея,
                Он над нами, смерти рад?
                -   Из камней не выйдет вдруг ли
                Племя карликов ко мне?
                -  Обращая ветки в угли,
                Лес не встанет ли в огне?
                -  Дали сумрачны и глухи.
                Хруст слышнее. Страшно. Ведь
                Кто же знает: это ль духи
                Иль пещеры царь - медведь! 
                (Брюсов. «Опять сон»)
У Николая Оцупа мы находим описание того, как некто приходит в себя после пребывание в ночном кошмаре.
               Я проснулся, крича от страха,
                И подушку и одеяло
                Долго трогал руками, чтобы
                Снова хобот его с размаха
                Не швырнул меня прямо в небо
                Или в сумрак чёрной утробы.
                Никого с такими клыками
                И с такими злыми глазами
                Я не видел, о, я не видел,
                И такого тёмного леса,
                И такого чёрного страха
                Я не ведал, о, я не ведал.
                Я зажёг свечу и поставил
                Трепетно к изголовью…
Но молитвенная свеча не даровала ему благостного сна, которого  так жаждал. Вновь заснув, он погрузился в очередную жуткую дрёму.
                Но едва задремал я, бурно
                Зазмеился песок, волнуем
                Винтообразным ветром.
                Длинношеюю голову скрыл я,
                И мою двугорбую спину
                Охватило ветром свистящим
                И от свиста стал я змеиться
                И пополз удавом в долину … (
                Оцуп. «Сон»)
Подобное ночное кафкианское превращение можно предположить, будет преследовать персонажа и во время последующего  дневного бодрствования.
Александр Кушнер, известный петербургский поэтический метр, демонстрирует своему читателю, как возникает онтологический ужас. Его персонаж совершает во сне трамвайную поездку по давно знакомым улицам северной столицы. Как вдруг из повседневности, из обыденного городского пейзажа, возникает фантасмагория,  вызывающая в сознании персонажа ощущение абсурда и  предопределённой кем-то безысходности.
                Как по плоскости наклонной,
                Мимо тёмной Оборонной.
                Всё смешалось… не понять…
                Вдруг трамвай свернул куда-то,
                Мост, канал, большого сада
                Темень, мост, канал опять.
                Ничего не понимаю!
                Слева тучу обгоняю,
                Справа в тень её вхожу,
                Вижу пасмурную воду,
                Зелень, тёмную с исподу,
                Возвращаюсь и кружу.
                Чья ловушка и причуда?
                Мне не выбраться отсюда!
                Где Фонтанка? Где Нева?
                Если это чья-то шутка,
                Почему мне стало жутко
                И слабеет голова?
Дальнейшее пребывание в этом злосчастном трамвае приносит персонажу ещё большие испытания. Ведь он обречён на созерцание сюрреалистических видений.
                Вид у нас какой-то сирый.
                Где другие пассажиры?
                Было ж несколько старух!
                Никого в трамвае нету.
                Мы похожи на комету,
                И вожатый слеп и глух.
                Вровень с нами мчатся рядом
                Все, кому мы были рады
                В прежней жизни дорогой.
                Блещут слёзы их живые,
                Словно капли дождевые.
                Плачут, машут нам рукой
                (Кушнер. «Сон»)
Следующие макабрические строки Елены Шварц органично заключают данную часть эссе. Вновь сон. Необычная самоидентификация лирического персонажа. И вакханалия смерти.
            Я сплю, а череп мой
             Вдруг распадается на части –
             Уходят зубы в облака
              Чредою умерших монашек.
             А челюсть, петли расшатав,
              Летит туда, где Орион,
              И поражает филистимлян
             Там ею яростный Самсон.
              Я сплю, а смерть моя во мне
              Настраивает свой оркестр –
              Прыжки её легки,
              Вся распрямляется, как древо
              Или как поле для посева,
              И костию моей берцовой,
                Взмахнув, играет в городки
                И разбивает позвонки.
Однако весь этот ночной сновидческий беспредел заканчивается весьма благополучно.
                Но к утру с окраин мирозданья
                Кости, нервы, жилы, сочлененья
                Все слетаются опять ко мне. Сознанье,
                Просыпаясь, удивится, что не тень я,
                Собирая свои жалкие владенья,
                Что ещё на целый зимний день – я. 
                (Шварц. «Сон как вид смерти»)
Образная ситуация этого стихотворения позволяет направить рассмотрение заявленной проблематики данного эссе в другое русло,
используя постмодернистский термин «симулякр». Применительно к данной тематике, здесь симулякр понимается как нечто, подобное чему-то существующему, но не имеющему реального воплощения в пространстве бытия. Таким симулякром сна выступает у Елены Шварц смерть. Схожий логический ход наблюдается и у Фёдора Сологуба в стихотворении «Всё, чего нам недоставало».
                Всё, чего нам здесь недоставало,
                Всё, о чём тужила грешная земля,
                Расцвело на вас и засияло,
                О, Лигойские блаженные поля.
                Этот мир вражда заполонила,
                Этот бедный мир в унынье погружён,
                Нам отрадна тихая могила,
                И, подобный смерти, долгий, тёмный сон.
                Но Лигой струится и трепещет
                И благоухают чудные цветы,
                И Маир безгрешный тихо блещет
                Над блаженным краем вечной красоты.
Хотя здесь скорее реализуется платоновская интерпретация симулякра – «тень теней». Фантазии и мечты, порождённые действительностью, реализуются в иллюзорном мире во сне, который понимается автором как забвение, как смерть, приводящая на Лигойские поля, то есть в рай. У Константина Бальмонта находим реализацию сходной тезы.
               И Сон и Смерть равно смежают очи,
                Кладут предел волнениям души,
            На смену дня приводят сумрак ночи,
            Дают страстям заснуть в немой тиши.
            И в чьей груди еще живет стремленье,
            К тому свой взор склоняет Ангел Сна,
            Чтоб он узнал блаженство пробужденья,
            Чтоб за зимой к нему пришла весна.
             Но кто постиг, что вечный мрак — отрада,
             С тем вступит Смерть в союз любви живой,
             И от ее внимательного взгляда
             К страдальцу сон нисходит гробовой.
                (Бальмонт.  «И Сон и Смерть равно смежают очи»)
Хотя, справедливости ради, надо заметить, что другая оппозиция, оппозиция «жизнь-сон», в которой жизнь выступает как симулякр сна, более востребована в российской поэзии. Достаточно привести перечень поэтов, в творениях которых жизнь не более чем сон.  Вот маленькая толика таких имён: А. Одоевский, Ф. Тютчев, А. Толстой, В. Соловьёв,
 В. Брюсов, А. Белый, Ф. Сологуб, М. Петровых, А. Лозина-Лозинский,
 В. Тушнова, Н. Доризо.
Наиболее кардинально высказался по этому поводу совсем забытый поэт со странной и трагической судьбой, творивший на рубеже двадцатых годов прошлого века, - Лозина-Лозинский.  В небольшом стихотворении «Всё та же жизнь, и дни всё дольше», описывая одиозное существование лирического персонажа в обстоятельствах привычных образов, объектов внимания и поступков, делает сакраментальный вывод: «А жизнь моя - какой-то сон».
 
                Всё та же жизнь, и дни всё дольше.
                Окурки, книги, мыслей бред,
                Листы стихов… К несчастью, больше
                Я не обманываюсь. Нет.
                Я тишь люблю. Лишь ночь настанет,
                Без грани мысль. Декарт, Платон…
                Я к ним привык: мне ночью сна нет,
                А жизнь моя - какой-то сон…
 
Никаких дефиниций этого сна он не приводит. Зато их можно обнаружить у его собратьев по поэтическому цеху. Так для Федора Тютчева сном  являлась та жизнь, в которой ему ясно виделись и забвение в повседневной жизни нравственных ориентиров, и потеря исторической памяти. Подобным образом он воспринимал события в российской империи, связанные с подавлением польского восстания в начале шестидесятых годов девятнадцатого века.
                Ужасный сон отяготел над нами,
                Ужасный, безобразный сон:
                В крови до пят, мы бьёмся с мертвецами,
                Воскресшими для новых похорон.
                Осьмой уж месяц длятся эти битвы
                Геройский пыл, предательство и ложь,
                Притон разбойничий в дому Молитвы,
                В одной руке распятие и нож. 
                (Тютчев. «Ужасный сон отяготел над нами...»)
У Александра Одоевского, узника читинского острога, куда он был помещён за участие в декабристском движении, сном кажется та его жизнь, то время, когда он был свободен  и находился в счастливых тенетах любви.
                Ещё твой образ светлоокой
                Стоит и дышит предо мной;
                Как в душу он запал глубоко!
                Тревожит он её покой.
                Я помню грустную разлуку:
                Ты мне на мой далёкий путь,
                Как старый друг, пожала руку
                И мне сказала: «Не забудь!»
                Тебя я встретил на мгновенье,
                Навек расстался я с тобой!
                И всё как сон. Ужель виденье,-
                Мечта души моей больной? 
                (Одоевский. «Мой непробудный сон»)
Прошлые любовные перипетии  кажутся сновидением ещё двум поэтам – Валерию  Брюсову и Веронике Тушновой. Мэтр серебряного века  воспринимает утрату былого чувства в выспренно-романтическом стиле.
                Итак, это - сон, моя маленькая,
                Итак, это - сон, моя милая,
                Двоим нам приснившийся сон!
                Полоска засветится аленькая,
                И грёза вспорхнет среброкрылая,
                Чтоб кануть в дневной небосклон.
                Но сладостны лики ласкательные,
                В предутреннем свете дрожащие,
                С улыбкой склонённые к нам,
                И звезды, колдуньи мечтательные,
                В окно потаенно глядящие,
                Приветствия шепчут мечтам.
                (Брюсов. «Это сон, моя милая»)
Пронзительность, искренность и естественность переживаемых чувств героини Вероники Тушновой   не должны сравниваться с  поэтическим антуражем лиры Брюсова. Они просто другие. Но тема у этих авторов одна: восприятие утраченной любви как сновидения. 
                Да, ты мой сон. Ты выдумка моя.
                Зачем же ты приходишь ежечасно,
                глядишь в глаза и мучаешь меня,
                как будто я над выдумкой не властна?
                Я позабыла все твои слова,
                твои черты и годы ожиданья.
                Забыла всё. И всё-таки жива
                та теплота, которой нет названья.
                Она, как зноя ровная струя,
                живёт во мне, и как мне быть иною?
                Ведь если ты и выдумка моя-
                моя любовь не выдумана мною.
                (Тушнова. «Да, ты мой сон»)
Как созвучно этим лирическим переживаниям, воспринимаемых как сон, миниатюра Владимира Соловьёва, написанная в 1892 году.
                Вижу очи твои изумрудные,
                Светлый облик встает предо мной.
                В эти сны наяву, непробудные,
               Унесло меня новой волной.
                Ты поникла, земной паутиною
                Вся опутана, бедный мой друг,
                Но не бойся: тебя не покину я,—
                Он сомкнулся, магический круг.
В эти сны наяву, непробудные,
Унесёт нас волною одной.
Вижу очи твои изумрудные,
Светлый облик стоит предо мной.
                (В. Соловьёв. «Вижу очи твои изумрудные…»)
Меняет дискурс дпроблематики Алесей Толстой. Как-то он путешествовал по юго-западу полуострова Крым. И там он был потрясён  и удивлён видами, которые  наблюдал в Байдарской долине. Они показались столь невероятными, что возможным их сравнить только с  причудливыми видениями, которые   могут быть только в сновидениях.
                Туман встаёт на дне стремнин,
                Среди полуночной прохлады
                Сильнее пахнет дикий тмин,
                Гремят слышнее водопады.
                Как ослепительна луна!
                Как гор очерчены вершины!
                В сребристом сумраке видна
                Внизу Байдарская долина.
                Над нами светят небеса,
                Чернеет бездна перед нами,
                Дрожит блестящая роса
                На листьях крупными слезами…
При этом  надо заметить, что герой странствовал с дамой сердца. Что придавало ещё большую остроту восприятия.
                Не средь волшебного ли сна
                Мы едем вместе вдоль обрыва?
                Ты ль это, робости полна,
                Ко мне склонилась молчаливо?
                Ужель я вижу не во сне,
                Как звёзды блещут в вышине,
                Как конь ступает осторожно,
                Как дышит грудь твоя тревожно?
                Иль при обманчивой луне
                Меня лишь дразнит призрак ложный
                И это сон? О, если б мне
                Проснуться было невозможно!
                (А. Толстой. «Туман встаёт на дне стремнин…»)
Однако красоты, видимые во сне, не всегда являются предметом восхищения. Так прелести зимнего лесного убранства не вызывают радостного жизнеутверждающего настроения у лирического субъекта Владимира Соловьёва. Тоска, одиночество и безысходность  - вот что довлеет над ним. И всё это им воспринимается сном наяву.
                Лазурное око
                Сквозь мрачно-нависшие тучи…
                Ступая глубоко
                По снежной пустыне сыпучей,
                К загадочной цели
                Иду одиноко.
                За мной только ели,
                Кругом лишь далёко
                Раскинулась озера ширь в своем белом уборе,
                И вслух тишина говорит мне: нежданное сбудется вскоре.
                Лазурное око
                Опять потонуло в тумане,
                В тоске одинокой
                Бледнеет надежда свиданий.
                Печальные ели
                Темнеют вдали без движенья,
                Пустыня без цели,
                И путь без стремленья,
                И голос всё тот же звучит в тишине без укора:
                Конец уже близок, нежданное сбудется скоро.
                (В. Соловьёв)
И обобщающей тезой звучат строки из ещё одного стихотворения этого знаменитого автора.
В сне земном мы тени, тени,
Жизнь - игра теней,
Ряд далёких отражений
Вечно светлых дней.   
                (В. Соловьёв. «В сне земном мы тени, тени...»)
К подобному мировосприятию склонен и лирический персонаж Федора Сологуба. Посыл этого произведения парадоксален: зачем просыпаться от благостного сна, если наяву такая же жизнь.
                Жизнь проходит в лёгких грёзах,
                Вся природа  тихий бред, -
                И не слышно об угрозах,
                И не видно в мире бед.
                Успокоенное море
                Тихо плещет о песок.
                Позабылось в мире горе,
                Страсть погибла, и порок.
                Век людской и тих, и долог
                В безмятежной тишине,
                Но - зачем откинут полог,
                Если въявь, как и во сне?
                (Сологуб. «Жизнь проходит в лёгких грёзах»)
 Затейливые сны-экскурсы и метафорическая метафизика разнообразных сновидческих симулякров ни в коей мере не исчерпывают содержательную палитру ночных затей Морфея. В этом плане представляют интерес такие кластеры снов как онтологические,  благостные, амурно-обусловленные,  докучливые и с субъектно-окказиональные  в моей достаточно спорной градации.
У трёх авторов проходит рефреном мысль о бытийствовании во сне как онтологическом феномене. Вот персонаж у  Бориса Рыжего заявляет:
                Живу во сне, а наяву
                сижу-дремлю.
                (Рыжий. «Живу во сне»)
А лирический герой Михаила Калинина философично резюмирует:
                Сон по сторону той жизни
                Может быть реальной жизнью;
                Здесь ты есть, живешь…
                (Калинин. «Сны»)
Причём у Инны Кашежевой мы находим  ещё более фундаментальную сентенцию.
                Господи! Какие сны нам снятся!
                С них и начиналось бытиё.
                (Кашежева. «Господи! Какие сны…»)
Проживание во сне каких-то жизненных эпизодов, подчас обыденных, а то  и с элементами фантазийности или алогичности, является расхожим атрибутом многих сновидений. Хорошей иллюстрацией к сказанному является опус Игоря Северянина.
                Мне удивительный вчера приснился сон:
                Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
                Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
                И слёзы капали. И вился русый локон...
                И больше ничего мой сон не содержал...
                (Северянин. «Не более, чем сон»)
Предшествующий жизненный опыт или интенсивные дневные размышления, видимо, являются той благодатной сущностью, что инициирует в сновидениях образы и события, которые в той или иной мере являются аналогами дневного экзистенциального бытия.
 У Юрия Левитанского в его пронзительно фантасмагорийном «Сне о рояле» явлен этот симбиоз прожитого и вымышленного.
                В конце концов, с чертами вымысла
                смешав реальности черты,
                передо мной внезапно выросло
                мерцанье этой черноты.
                Как бы чертёж земли, погубленной
                какой-то страшною виной,
                огромной крышкою обугленной
                мерцал рояль передо мной.
                Рояль был старый, фирмы Беккера,
                и клавишей его гряда
                казалась тонкой кромкой берега,
                а дальше - чёрная вода.
Рояль, приснившийся лирическому персонажу, был необычным: «там была под каждым клавишем могила звука одного».
И когда приснившийся  персонажу безумный музыкант заиграл на этом инструменте, то звуки вочеловечились и. повинуясь мелодии,
 
Забыв, что были уже трупами,
 под сенью нотного листа
 они за флейтами и трубами
  привычно заняли места.
       
 Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.

Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.
                Потом прорыв они расширили,
                и пел торжественно металл.
 Спящий наблюдал беспримерные военные действия этих уже отвоевавших когда-то солдат, полковников и даже маршалов, пока не наступила кода  безумной музыкальной ночной вакханалии
 
Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала чёрная земля.

И я не знал её названия -
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.

Как бы чертёж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил
Следующая картина сна – это же не реминисценция чего-то пережитого   как в предыдущем ночном мороке,  а взволнованная хроника вновь переживаемого, высокого по напряжённости чувства.
                Мне снилась осень в полусвете стёкол,
                Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
                И, как с небес добывший крови сокол,
                Спускалось сердце на руку к тебе.
                Но время шло, и старилось, и глохло,
                И, поволокой рамы серебря,
                Заря из сада обдавала стёкла
                Кровавыми слезами сентября.
                Но время шло и старилось. И рыхлый,
                Как лёд, трещал и таял кресел шёлк.
                Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
                И сон, как отзвук колокола, смолк.
                (Пастернак. «Сон»)
Иная тональность, но та же неизбывная тоска по  прожитой  когда-то  любовной истории  наполняет сновидческое бдение лирического персонажа Натальи Крандиевской-Толстой.   И оно ничуть не уступает иным дневным любовным томлениям.
                Сон наплывал и пел, как флейта,
                Вводя абсурдное в законное.
                Мне снилась будка телефонная
                И в окнах будки образ чей-то.
И как во сне бывает часто,
Казалась странность обыденностью,
И сон, свободный от балласта,
Пугал своей непринужденностью.
              Я за окном узнала вдруг
              Тебя, продрогшего от ливней.
              Ты звал меня: «Вернись, прости мне,
              Согрей меня, как прежде, друг…»
                (Крандиевская-Толстая.  «Сон наплывал и пел…»)
Нет покоя во сне и герою Николая Минского. Он тоже слышит голос, который наставляет его и подвигает на созидательные деяния.
                Я спал, но чутким сном, в предчувствии зари.
                И вдруг я услыхал трепещущие крылья
                И властный зов: «Пора! Очнись от сна бессилья,
                Возьми хаос и мир нетленный сотвори».
                Не смея взор поднять, в испуге вопросил я:
                «Где обрету хаос?» И был ответ: «Смотри!
                Вот храмы ветхие, кумиры, алтари.
                Разрушь и создавай».
                (Минский «Я спал, но чутким сном...»)
 Также  не одиноко и у Валерия Брюсова  некоему субъекту в сновидческом странствии. Его не оставил Всевышний без своего  строгого покровительства.
                Ты вновь меня ведёшь, и в отдаленья, робко,
                Иду я за тобой, -
                Сквозь сумеречный лес, среди трясины топкой,
                Чуть видимой тропой.
                Меж соснами темно; над лугом тенью бледной
                Туман вечерний встал;
                Закатный свет померк на выси заповедной
                Даль оградивших скал.
                Мне смутно ведомо, куда ведет дорога,
                Что будет впереди…
                Но если шаг порой я замедляю, — строго
                Ты шепчешь мне: иди!
                (Брюсов «Сон»)
В тревожном сне, насыщенном образами и аллюзиями на прожитые драматические жизненные  обстоятельства, находится лирический персонаж Татьяны Ивлевой. И вновь божий промысел в лице «пресветлого ангела» не оставляет страждущего, как бы символизируя предшествующие дневные упования на неоставленность   и защиту.
                Себя во сне я часто вижу нищей,
                Бегущей от погони и войны.
                Но сонник Миллера, но мэтры –
                Фрейд и Ницше –
                Едва ли разгадали б эти сны.
                Бегу сквозь мрак, в толпе теряя сына,
                И крик мой нем, как Мунка полотно…
                Душа от слёз черна наполовину,
                Лавиной бед влекомая на дно.
                А там, вверху, на краешке обрыва,
                Меня, спасая, тянет руку мне
                Пресветлый ангел – с веточкой оливы,
                С глазами мамы, – явленный извне.
                О, спасена! В предутреннем затишье
                Я просыпаюсь…
                (Ивлева. «Себя во сне…»)
Когда «в груде дел, в суматохе явлений» проживаешь ночные  сновидения, то  нет «отдыха измученной душе». Куда как желательны благостные сны, комфортные, светлые  и неприхотливые, явленные для отдохновения и уготовления к очередным дневным терньям. И дорогу к череде таких снов открывает незатейливый сон, в описании Юнны Мориц.
              На дворе темным-темно.
              Я лежу, смотрю кино:
              Сон присел на табуретку,
                Вышивает птичью клетку,
                В клетке пляшет крокодил!..
                Как он в клетку угодил?
                Вот проснёмся -
                Разберёмся!
                (Мориц. «Сон»)
Несомненно, разберутся, обвинив причудливое воображение  в управстве над незадачливым земноводным. И правы будут, ведь  плодотворный союз   воображения с дневными мечтами и устремлениями способствует погружению многих лирических персонажей  российских поэтов в  чарующий мир  благостных снов.
Красивость, гармония и покой -  вот те составляющие, по мысли Константина Бальмонта, что свойственны таким снам. Именно они в своей совокупности являют спящему восхитительную идиллию, открывая ему в ней  путь к сладостному  забвению и умиротворённому  отдохновению.
                Пойду в долины сна,
                Там вкось растут цветы,
                Там падает луна
                С бездонной высоты.
                Вкось падает она -
                И всё не упадёт.
                В глухих долинах сна
                Густой дурман цветёт.
                И странная струна
                Играет без смычков,
                Мой ум - в долинах сна,
                Средь волн без берегов.
                (Бальмонт. «Пойду в долины сна»)
Подобное отдохновение во сне находит и  герой Дмитрия Минаева.
                Я уснул, и в каком-то безумном бреду
                Мне приснился волшебный, невиданный свет:
                Будто, в дивном саду
                По цветам я иду
                И бессмертные птицы поют мне привет
                И кивают цветы мне головками вслед
                (Минаев. «Я уснул…»)
Магия таких снов столь впечатляющая, что для многих персонажей пребывание в них куда привлекательней повседневной жизни, полной тревог и испытаний, не говоря о потерях и лишениях. Георгий Адамович свидетельствует об этом, приводя признание своего героя.
                Единственное, что люблю я - сон.
                Какая сладость, тишина какая!
                Колоколов чуть слышный перезвон,
                Мгла неподвижная, вся голубая...
                О, если б можно было твёрдо знать,
                Что жизнь - одна и что второй не будет,
                Что в вечности мы будем вечно спать,
                Что никогда никто нас не разбудит.
                (Адамович. «Единственно, что люблю я…»)
Конечно, не захочешь проснуться и  вновь оказаться в том мире, «где вечный бой и покой нам только снится» Важно приметить, что действия благостных снов разворачиваются в декорациях природы. Именно её атрибуты созидают в душе спящего успокоённость. Примером может пейзажная зарисовка из сна  персонажа Осипа Мандельштама.
                Мой тихий сон, мой сон ежеминутный —
                Невидимый, заворожённый лес,
                Где носится какой-то шорох смутный,
                Как дивный шелест шёлковых завес.
                В безумных встречах и туманных спорах,
                На перекрестке удивлённых глаз
                Невидимый и непонятный шорох,
                Под пеплом вспыхнул и уже погас.
                И как туманом одевает лица,
                И слово замирает на устах…
                (Мандельштам. «Мой тихий сон…»)
Таким снам свойственны не только милая буколистичность с её  естественностью,  простотой и  незатейливостью. Пафосность, романтическая образность  и акцентировка также им свойственны. Вот как это реализуется у Юргиса Балтрушайтиса в стихотворении «Сны о сне».
 
Открылось солнце бытию —
И вновь, венчая грудь мою,
Цвёл миг, и в нём я был в раю…

И были в сердце все цветы,
И вдруг возник, на зов мечты,
Час неизбывной полноты…
Взошла полночная волна,
И звездным светом вглубь без дна
Была душа облечена…
И был бездомный дух в огне…
Отсель лишь тлеет в тишине
Зовущий душу сон о сне…
 
                Земной поклон земле былой,
                Где свет зари сменился мглой
                И зной полудня стал золой!
                Нездешний миг уже вдали…
                Но были звёзды, сны цвели
Обрушившись с романтизмом, благостные сны рисковали потерять свою умиротворённость и покой. И когда это стало возможным, в таких своих  сновидениях спящий стал находить упоение  в вакханалии стихии, в экзотике неведомых ему ранее обстоятельств. Впечатляющую картину сновидческого свидания с неистовой морской стихией воссоздаёт Фёдор Тютчев.
              И море и буря качали наш чёлн;
             Я, сонный, был предан всей прихоти волн.
             Две беспредельности были во мне,
              И мной своевольно играли оне.
              Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы,
               Окликалися ветры и пели валы.
              Я в хаосе звуков лежал оглушён,
              Но над хаосом звуков носился мой сон.
              Болезненно-яркий, волшебно-немой,
              Он веял легко над гремящею тьмой.
               В лучах огневицы развил он свой мир -
               Земля зеленела, светился эфир,
               Сады-лавиринфы, чертоги, столпы,
               И сонмы кипели безмолвной толпы.
               Я много узнал мне неведомых лиц,
               Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,
               По высям творенья, как бог, я шагал,
                И мир подо мною недвижный сиял.
                Но все грезы насквозь, как волшебника вой,
                Мне слышался грохот пучины морской,
                И в тихую область видений и снов
                Врывалася пена ревущих валов.
                (Тютчев. "Сон на море")
Однако персонаж  Афанасия Фета всё же предпочитает пребывать во сне в обстоятельствах морской стихии, когда та  спокойна и  не являет ничего из своей мощи.
                Снился берег мне скалистый,
                Море спало под луною,
                Как ребёнок дремлет чистый…
                (Фет. «Снился мне берег…»)
Похожей  идиллией наслаждается  у Николая  Минского его персонаж. 
                Нам снится безбурный и тёплый приют,
                Где воды лазурны, где птицы поют,
                Где запах цветов благовонней…
                (Минский. «Весь день я…»)
Иной нарратив благостным снам придаёт пушкинский гений. В меню таких снов входят любовные томления, картины амурных встреч, эротические фантазии и умиротворения  в объятиях. В поэме «Монах»  Пушкин описывает соблазны, коими Морфей искушает  аскетическую душу божьего служителя.
                Монах храпит и чудный видит сон.
                Казалося ему, что средь долины,
                Между цветов, стоит под миртом он,
                Вокруг него сатиров, фавнов сонм.
                Иной смеясь льёт в кубок пенны вины;
                Зелёный плющ на чёрных волосах,
                И виноград, на голове висящий,
                И лёгкий фирз, у ног его лежащий, -
                Всё говорит, что вечно-юный Вакх,
                Веселья бог, сатира покровитель.
                другой, надув пастушечью свирель,
                Поёт любовь, и сердца повелитель
                Одушевлял его весёлу трель.
Если бы только этими невинными картинами смущал бог сна Панкратья.                Вот что далее он припас для скромного старца-чернеца.
                А далее, ветвей под тёмным сводом,
                В густой тени развесистых дерев,
                На ложе роз, любовью распаленны,
                Чуть-чуть дыша, весельем истощенны,
                Средь радостей и сладостных прохлад,
                Обнявшися любовники лежат.
Безусловно, что такое сновидение никак нельзя назвать благостным. Хотя дело не в нём. А в  сновидце: его аскетичное  религиозное  сознание не приемлет таких  снов. Они  для него мерзки и бесстыдны по сути своей.
Но для многих других  людей, не отягощённых религиозной аскезой, появление в сновидениях любовных перипетий явление весьма разноплановое с широкой палитрой тем: от благостных томлений до горестных переживаний по поводу утраты сердечного партнёр или созерцания былого  амурного счастья.  Вот как Николай Языков, давая слово своему лирическому персонажу, описывает его встречу с идеалом  воздыханий.
                И видел я - мой идеал:
                Чело, и очи, и ланиты,
                Уста, и локоны, и грудь,
                И стан божественной Хариты
                Непринуждённо, как-нибудь
                Одеждой лёгкой перевитый.
                Как мил и жив мой идеал!
                Я млел, я таял, я стыдился,
                Я задыхался и дрожал…
                (Языков. «Видение»)
Последовательный ряд из пяти глаголов в заключительных двух строках этого стихотворения свидетельствует об интенсивности сновидческих переживаний этого персонажа. Но это те состояния, которые хотелось пережить ещё и ещё.
Видение, которое явилось во сне поэтическому персонажу Якова Полонского, более людно. Аж три красавицы предстали перед ним, одна другой краше.
                Три видения райских слетают ко мне —
                Три красавицы чудных я вижу во сне.
                Как у первой красавицы очи блестят,
                Так и звёзды во мраке ночном не горят;
                У второй, как поднимет ресницы свои,
                Очи зорко глядят, как глаза у змеи.
                Никогда не была ночь в горах так темна,
                Как у третьей темна чёрных глаз глубина…
                (Полонский. «Грузинская песня»)
Примечательно, что из всех девичьих прелестей, только выразительность  глаз привлекла внимание лирического героя этого произведения.

В свою очередь, Алексей Кольцов пошёл дальше в воссоздании амурного   свидания, приключившегося у его героя на море в то время, как он «слёг
под стог». Ему, персонажу, автор предоставил возможность не только созерцать прелести младого женского тела, но и предаться  плотским утехам с чаровницей из синих вод. 
                Прелестная, нагая
                Богиня синих вод -
                Наяда молодая;
                Она плывёт,
                Она манит, она манит
                К себе на грудь мои объятия и очи…
                Как сладострастный гений ночи,
                Она с девичьей красотой,
                Являлась вся сверх волн нагой
                И обнималася с волной!..
                Я с берегов, я к ней…
                И - чудо! - достигаю.
                Плыву ль, стою ль, не потопаю.
                Я с ней! - её я обнимаю,
                С боязнью детскою ловлю
                Её приветливые взгляды;
                Сжимаю стан Наяды,
                Целую и шепчу: «Люблю!»
                Она так ласково ко мне главу склонила;
                Она сама меня так тихо обнажила,
                И рубище моё пошло ко дну морей…
               Я чувствовал, в душе моей
                Рождалась новая, невидимая сила,
                И счастлив был я у её грудей…
                (Кольцов. «Видение Наяды»)
Предыдущие сны были  мужскими снами. Аполлон Майков  восстанавливает гендерное равенство. Особа женского пола делится обстоятельствами  своей сновидческой встречи с юношей, что был
 «светел лицом, точно весь был из лунного блеска».
                <…>  и лицо он моё отрывал
               От подушки тихонько руками,
               И щеки моей край горячо целовал,
               И искал моих уст он устами…
                Под дыханьем его обессилела я…
                На груди разомкнулися руки…
                И звучало в ушах: «Ты моя! Ты моя!»-
                Точно арфы далёкие звуки…
                (Майков. «Сон в летнюю ночь»)
У Мирры Лохвицкой можно найти схожий сюжет: к юной жрице является любовник сладострастный.
                Снится ей: чёрнокудрый красавец встаёт,
                Пёстрой шкурой окутав плечо,
                К ней склоняется … смотрит… смеётся… и вот –
                Он целует её горячо!
                Поцелуй этот страстью ей душу прожёг…
                (Лохвицкая. «Сон весталки»)
Важно при этом  обратить внимание, что послевкусие от этих сновидений не столь благостное и радостное: оно нисколько не наследует их лирический пафос. Если  герой Языкова после сна чувствовал только утомлённость от ночных страстей,  то персонаж Кольцова ещё во сне попал а передрягу.  Прелестница наяда коварно оставила его в пучине вод морских, после чего ему пришлось пережить смертельный ужас.
              Я тяжелею, я тону
              И страсть безумную кляну;
              Я силюсь всплыть, но надо мною
              Со всех сторон валы встают стеною;
               Разлился мрак, и с мрачною душою
               Я поглощён бездонной глубиной…
                Проснулся: пот холодный
                Обдал меня…
И героиня Майкова долго ещё будет помнить своё пробуждение после любовных утех с неведомым молодым искусителем.
                Я открыла глаза…
                Мой покой уж был облит зарею…
                Я одна… вся дрожу… распустилась коса…
                Я не знаю, что было со мною…
 У Лохвицкой  весталке утреннее пробуждение тоже не в радость.   Ведь  проза  её дневного бытия  явно лишена отдохновений и умиротворений.
                В упоенье проснулась она…
                Но исчез, как в тумане, смеющийся бог,
                Бог веселья, любви и вина…
                Лишь откуда-то к ней доносились во храм
                Звуки чуждые флейт и кимвал,
                Да в кадильницах Весты потух фимиам…
                И священный огонь угасал.
  Любовные коллизии могли бы расцветить быстробегущий поток серых буден.  Но то ли «любовная лодка  разбивается о бы», то ли иные драматические обстоятельства  это плавучие средство выбрасывает на скалистые берега, где тоска, одиночество и неприкаянность овладевают его седоками. Потом к ним приходят сновидения, в которых они вновь  или вкушают радость былой любви, или вновь окунаются в пучину душевный болей и страданий в пределах утраченного любовного партнёрства.
 В  драматичном монологе лирическая героиня Анны Ахматовой с болью признаётся, что только во сне ей удаётся чувствовать себя любимой.    
                Ты мог бы мне сниться и реже,
                Ведь часто встречаемся мы,
                Но грустен, взволнован и нежен
                Ты только в святилище тьмы.
                И слаще хвалы серафима
                Мне губ твоих милая лесть...
                О, там ты не путаешь имя
                Моё. Не вздыхаешь, как здесь.
                (Ахматова. «Ты мог бы мне сниться и реже…»)
 Однако такое положение дел её не устраивает: она хотела бы переживать любовные чувства наяву, а не в «святилище тьмы», то есть во сне. Отсюда удивительная просьба к своему возлюбленному: «Ты мог бы мне сниться и реже…», уж больно тягостно после таких сновидений погружаться вновь и вновь в личную любовную обездоленность. Любовные аллюзии сновидений никак не заменяют реальных амурных отношений. Встреча во сне с возлюбленной приносит только разочарование персонажу и Константина Бальмонта.  Она ещё более обостряет горечь разлуки и понимание эфемерности надежд на  дневное рандеву с той, что грезилась ему в этом «святилище тьмы»
 
И вновь любимая моя
Ко мне протягивает руки.
Я понимаю, почему
В её глазах такая мука,
Мне видно, только одному,
Что значит самый всклик — разлука.
               
В желанном платье, что на ней,
В одной, едва заметной, складке
Вся тайна мира, сказка дней,
Невыразимые загадки.
Я в ярком свете подхожу,
Сейчас исчезнет вся забота.
Но бесконечную межу
Передо мной раскинул кто-то.
Желанной нет.               
                (Бальмонт. «Сон»)
Но как контрастно таким восприятиям  звучат  закликания  поэтического персонажа Андрея Вознесенского
Хотя б во сне давай увидимся с тобой.
Пусть хоть во сне
твой голос зазвучит… <…>
             … хочу услышать голос - 
                не могу!
                Лицо пытаюсь вспомнить - 
                не могу!.. <…>
… Давай увидимся с тобой, хотя б во сне!
Ты только скажешь, как ты там.
И всё.
И я проснусь.  <…>
                Давай увидимся с тобой - 
                я очень жду - 
                хотя б
                во сне!
                (Вознесенский. «Хотя б во сне…»)
У Давида Самойлова    мы встречаемся с ещё более драматической ситуацией. Если герой Вознесенского всё же питает надежду на продолжение  через некоторое  время встреч с возлюбленной наяву, то лирическому персонажу Самойлова такое не суждено. Поэтому сон  для него является единственной действительностью для встречи с объектом воздыхания, а встречи в реальной жизни являются лишь  аллюзиями встреч во сне.
                Ведь в этой жизни смутной,
                Которой я живу,
                Ты только сон минутный,
                А после, наяву -
                Не счастье, не страданье,
                Не сила, не вина,
                А только ожиданье
                Томительного сна.
Вот почему и этот герой заклинает свою пассию явиться на свидание в его «случайное сновидение».
                И снова в сновиденье
                Случайное вернись.
                Не надо завершенья,
                Но только повторись!
                (Самойлов. «Мне снился сон…»)
Вполне понятно, что сновидения для сердец, живущих в ожидании романтических свиданий, являются искусными мистификаторами. При чём их мистификации благосклонно принимаются жаждущими таких ночных встреч. Примером тому могут быть две зарисовки. По времени написания  они отстоят друг от друга на 122 года, но как органично они едины в воссоздании переживаемых обстоятельств.
Первая зарисовка принадлежит Ивану Хемницеру.
 
Соснул я раз,
И тот же час
Эрот во сне
Явился мне,
Сказав: «Пойдём,
И мы найдём,
Что ты искал,
По ком вздыхал».
Я с ним пошёл.
И чуть успел
Тебя обнять,
Поцеловать,
И  - сон пропал.
Ах! всё бы спал!
 
                (Хемницер. «Сон»)
А вторая – Ивану Бунину.
           Снова сон, пленительный и сладкий,
           Снится мне и радостью пьянит, -
           Милый взор зовёт меня украдкой,
          Ласковой улыбкою манит.
                (Бунин. «Снова сон…»)
Николай Заболоцкий тоже воссоздаёт сновидческую  встречу. Во сне его персонажу приснился можжевеловый куст.  Заурядная, хотя несколько экзотическая встреча, в ходе которой этому спящему    неожиданно в переплетении ветвей привиделось нечто такое, что породило в его сознании ошеломительный поток мыслей и чувств. 
             Я заметил во мраке древесных ветвей
            Чуть живое подобье улыбки твоей.
             Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
             Остывающий лепет изменчивых уст,
            Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,
            Проколовший меня смертоносной иглой!
                (Заболоцкий. «Я во сне…»)
  Нет, ни живой образ любимой, не любовные страсти ему  были дарованы у этого колючего красавца.   В переплетении веток этого куста он увидел слабое подобие улыбки возлюбленной и  услышал затем какой-то слабый лепет, сорвавшийся с этих только что улыбавшихся уст  - и неимоверная боль из-за когда-то состоявшейся любовной потери   смертоносной иглой пронзила сердце сновидца. Однако лирический персонаж далёк от мысли винить кустарник в том потрясении, что он пережил во сне. Ведь события яви опосредственно через его сознание способствовали появлению такой интенсивности ночных сновидческих  переживаний. Вот почему он просит некоего своего бога простить можжевельник за боль, что тот невольно принёс ему только фактом своего земного существования.  Неожиданные тайны могут  повстречаться желающим насладиться дарами Морфея. Многие из них открываются во сне, но ещё больше осознаются сновидцами уже после пробуждения, в ходе  последующих рефлексий.  Сновидения продолжают жить в сознании того, кому они приснились. И сознание в первую очередь пытается атрибутировать  те сны, чьё содержание как-то смутило душу спящего человека и продолжает тревожить при свете дня ещё некоторое время. В стихотворениях  российских поэтов есть много свидетельств таких рефлексий прежде всего в оценочной ипостаси. В целом  можно сказать, что таким образом нам явлена некая типология снов с позиции их воздействия на сновидца в некой перспективе его повседневного бытия. И это воздействие определяется не столь самим сновидением, как последующим пониманием, что же это было в момент его  недавнего пребывания в святилище тьмы, и какой сон ему приснился.
В упомянутой типологии можно выделить следующие особенно характерные сны.
                - 1 -
 Счастливый сон.
О таком сновидении  повествует поэтесса  Галина Галина. Её персонаж повстречал во сне того, кого она любит. Но судьба их разлучила: за своё свободолюбие он подвергнут ссылке в Сибирь. И вдруг такая неожиданная и долгожданная встреча.
                Может быть, это был только радостный сон:
                Кто-то светлый открыл мне дорогу мою…
                И сказала душа: это он… Это он…
                Тот, кого я люблю…
                На руках у него след оков и цепей…
                И в далёком, холодном краю
                Он страдал за других, как Христос за людей - 
                Тот, кого я люблю…
                (Галина. «Может быть, это был…»)
                - 2 -
Чудный сон
Лирического  героя Иннокентия Анненского сон пригласил в фантазийный  романтичный мир.
                О, что за чудный сон приснился мне нежданно!
                В старинном замке я бродил в толпе теней:
                Мелькали рыцари в своей одежде бранной,
                И пудреных маркиз наряд и говор странный
                Смущали тишину подстриженных аллей.
И там ему была уготована встреча со счастьем, которое его благосклонно приняло, адресуя такую речь:
                «Поэт, я - Счастие! Меня во всей вселенной
                Теперь уж не найти, ко мне нелегок путь.
                Гордиться можешь ты перед толпой надменной,
                Что удалось тебе в мой замок сокровенный
                Хоть раз один войти и сердцем отдохнуть.
                И если, над землей случайно пролетая,
                Тебе я брошу миг блаженства и любви,
                Лови его, лови - люби не размышляя…
                Смотри: вот гаснет день, за рощей утопая…
                Не долог этот миг - лови его, лови!..»
                (Анненский. «Сон»)
                - 3 -
Сладчайший сон
Из начальных строк  набоковского стихотворения затруднительно понять, почему его персонаж называет своё сновидение сладчайшим.
                Однажды ночью подоконник
                дождём был шумно орошён.
                Господь открыл свой тайный сонник
                и выбрал мне сладчайший сон.
Однако дальнейший текст всё прояснил.
Его «сон был синею дорогой через тенистое село» И село, и  окрестности были из давнего прошлого, в котором так сладостно было ему вновь побывать, несмотря на то, что  сам он находился на  чужбине. И нахождение в родных пределах было так явственно, что ему во сне трудно было осознать, где на самом деле он очутился.
                И я, в своей дремоте синей,
                не знал, что истина, что сон:
                та ночь на роковой чужбине,
                той рамы беспокойный стон,
                или ромашка в тёплом сене
                у самых губ моих, вот тут,
                и эти лиственные тени,
                что сверху кольцами текут...
                (Набоков. «Сон»)
                - 4 -
Живые, великие сны
Для Зинаиды Гиппиус такое проживание прошлого во сне дороже дневной  в яви. Именно в таком сновидении после «дней мёртвых» к персонажу возвращается радость от встреч с теми, кто дорог её сердцу. И как не назвать такой сон великим!
                И жизнь моя - сны.
                И вплоть до зари, пробуждения вестницы,-
                Я в мире свершений. Я радостно сплю.
                Вот узкие окна... И белые лестницы...
                И все, кто мне дорог... И всё, что люблю.
                Притихшие дети, весёлые странники,
                И те, кто боялся, что сил не дано...
                Все ныне со мною, все ныне избранники,
                Одною любовью мы слиты в одно.
                (Гиппиус. «Всё дождик да дождик…»)
                - 5 -
Безумный и прекрасный сон
Сон подарил героине Теффи радость бытия, надежду на свершение великих дел, вдохновляя на борьбу и вселяя веру на успех.
                Мне снился сон безумный и прекрасный,
                Как будто я поверила тебе,
                И жизнь звала настойчиво и страстно
                Меня к труду, к свободе и к борьбе.
Но после пробуждения сразу пришло осознание, что поверить в то, что ей сулил сон, было бы безумием.
                Проснулась я... Сомненье навевая,
                Осенний день глядел в мое окно,
                И дождь шумел по крыше, напевая,
                Что жизнь прошла и что мечтать смешно!..
                (Теффи. «Мне снился сон…»)
                - 6 -
Сон мгновенный
Среди одиночества и тягот серых буден   Валерий Брюсов запечатлел мимолётность сновидения. Оно как солнечный луч внезапно и ненадолго подарил ему ощущение радости  от полноты бытия, организовав встречу с прекрасной дамой.
             Мне снился облик незабвенный,
              Румянец милых, нежных щёк…
             Все это было сон мгновенный!
                ……………………………
             Звучал нам с неба зов блаженный,
              Надежды расцветал цветок…
              Всё это было сон мгновенный!
              Швырнул мне камень драгоценный
              Водоворот и вновь увлёк…
                (Брюсов. «Сон мгновенный»)
                - 7 -
Сон ужасный
Череду благостных снов, только что представленных здесь, прерывают рассуждения Ивана Калашникова о  природе другой категории снов, снов, которые своей прихотливостью и неожиданностью сюжетов и образов смущают душу и сознания сновидца. И сохранившись в памяти, они  будут долго ещё его преследовать в суматохе дней и явлений. И первым в перечне таких снов, конечно, числятся сны ужасные.
                Есть сны ужасные: каким-то наважденьем
                Всё то, в чем мы виновны пред собой,
                Что наяву нас мучит сожаленьем,
                Обступит одр во тьме - с упреком и грозой.
                Каких-то чудищ лица неживые
                На нас язвительно и холодно глядят,
                И душат нас сомненья вековые -
                И смерть, и вечность нам грозят.
                Исхода нет, безбрежная пустыня
                Пред нами стелется; от взоров свет бежит,
                И гаснет в нас последний луч святыни,
                И тьма кругом упреками звучит.
                Проснулись мы - всё вкруг подернуто туманом,
                Душа угнетена сомненьем и тоской:
                Всё прошлое нам кажется обманом,
                А будущность - бесцветной пустотой.
                (Калашников. «Есть сны ужасные»)
                - 8 -
Сон страшный
Фёдор Сологуб  в этом стихотворении как бы предвосхитил будущий популярный сюженый ход а мировом кинематографе: попадание человека в петлю времени., когда он из раза в раз возвращаясь в одно и то же время,  вынужден вновь и вновь переживать одни и те же обстоятельства. И вырваться из этой череды повторений нет никакой возможности.  Персонаж Сологуба обречён многократно проживать свою жизнь, в которой
он плакал и смеялся,
Играл и тосковал,
Бессильно порывался,
Беспомощно искал…
Мечтою облелеян,
Желал высоких дел,-
И, братьями осмеян,
Вновь проклял свой удел.
 
Уход в иной мир казался ему счастливым освобождением от тягот бытия, но
                И, кончив путь далёкий,
                Я начал умирать,-
                И слышу суд жестокий:
                «Восстань, живи опять!»
                (Сологуб. «Сон страшный…»)
                - 9 -
Сон дурной
Сновидение, которое явилось под пологом ночи  персонажу Николая Гумилева, удивляет своей парадоксальностью. Ему приснилась его бывшая возлюбленная, которая к этому времени уже любит другого. Но не это является предметом его ночных переживаний. Другое его сильно беспокоит. Он не может смириться, что этот её новый избранник обидел всё ещё дорогую его сердцу женщину. И лирический персонаж бросается, проснувшись, к дому той, что, по его мнению, пострадала от несправедливости.
                Вот стою перед дверью твоею,
                Не дано мне иного пути,
                Хоть и знаю, что не посмею
                Никогда в эту дверь войти.
                Он обидел тебя, я знаю,
                Хоть и было это лишь сном,
                Но я всё-таки умираю
                Пред твоим закрытым окном.
                (Гумилёв. «Застонал от сна…»)
                - 10 -
Дикий сон
То, что привиделось незадачливому персонажу Дмитрия Минаева никак  не могло  ужаснуть его.  Сон не явил ему чудовищ, не потряс жизненной драмой, не погрузил в пучине безумных видений. Более того, ему приснился мир, в котором реализовались извечные  мечты человечества.
В этом мире спящий «не встретил убогой избы ни одной, с нищетой селянин лишь по сказкам знаком…»;  он убедился, что  «свобода и братство у всех есть в крови…»; проносясь над страной, не заметил «ни штыков, ни солдат…».  Но почему сон, который предъявляет сновидцу  такой  благоденственный мир, герой,  проснувшись, называет диким. И вот как он сам объясняет  такую свою атрибуцию благостного сна. Ведь ему, вопреки известной мысли Беранже, не нужен «золотой сон». И он не назовёт вслед за персонажем приведённого здесь стихотворения Сологуба этот сон страшным. Он готов проживать  свою жизнь в такой привычной ему земной юдоли вновь и вновь.
                Это вечное счастье в волшебной стране,
                Вечный блеск незакатного дня
                В заколдованном сне
                Были тягостны мне,
                И в бреду бесконечно смущали меня.
                Грешный мир наш земной, мир печали и слёз,
                Так сжился, так сроднился со мной,
                Что шептал я невольно, очнувшись от грёз:
                Что за дикие сны прилетают весной!.. 
                (Минаев. «Дикие сны»)
                - 11 -
Странный сон
В сюрреалистический мир погрузился в своём сне герой Вадима Шефнера.
             Мне сон приснился мрачный,
             Мне снилась дичь и чушь,
             Мне снилось, будто врач я
             И бог ещё к тому ж.
Оказалось, что к нему на приём пришли те, кто пострадал от хозяйственной деятельности человека: «больные реки, ручьи калеки, ослепшие пруды тюльпаны плоскогорий, лилии полей, обугленные рощи». И ушли все эти страдальцы  лишь только с его советом. На большее персонаж стихотворения не сподобился, являя свою отстранённость как Бога от конкретных земных проблем и нужд.
 
  Я мучился с больными -
Ничем помочь не мог.
Я видел - горе с ними,
Но я ведь только бог.
И я сказал: «Идите
Из комнаты моей
И у людей ищите
Защиты от людей».
 
                (Шефнер. «Странный сон»)

От оценочных интерпретаций сновидений, в которых они находили для них понятийные атрибуции: злой, ужасный, дикий, сладчайший, чудный -  многие  поэты  переходили к толкованию смыслов, которые, по их мнению, заключены.  При этом они руководствовались посылом, что эти смыслы не случайны. И более того, они определённым образом связаны с будущим провидца в его повседневном бытии. То есть такие сны являются вещими или пророческими. Что данную установку разделяют не все поэты, убедительно показывает сравнение точек зрения  Георгия Иванова и Александра Кушнера. Первый утверждал, что сны не лгут.
 
Не обманывают только сны.
Сон всегда освобожденье: мы
Тайно, безнадежно влюблены
В рай за стенами своей тюрьмы.
Мильонеру - снится нищета.
Оборванцу - золото рекой.
Мне - моя последняя мечта,
Неосуществимая -  покой.
 
                (Иванов. «Не обманывают…»)
  Второй не менее безапелляционно утверждает обратное.
                Эти сны роковые - враньё!
                А рассказчикам нету прощенья,
                Потому что простое житьё
                Безутешней любого смещенья.
                (Кушнер. «Эти сны…»)
Однако можно привести множество вещих снов, воссозданных поэтами. Вот у  Антона Дельвига некая девица в таком сне излагает предписание, что ему, проснувшись,  надлежит сделать, чтобы снять навет злобной ведьмы
            Я в вещем сне впоследнее
            К тебе пришла: спаси меня!
                С зарей проснись, росой всплеснись,
                С крестом в руке пойди к реке,
                Благословясь, пустися вплавь
                И к берегу заволжскому
               Тебя волна прибьёт сама.
                Во всей красе на береге
               Растет, цветет шиповничек;
               В шиповничке - душа моя:
              Тоска-шипы, любовь-цветы,
               Из слёз моих роса на них.
               Росу сбери, цветы сорви,
              И буду я опять твоя
                (Дельвиг. «Сон»).
Персонажу Валерию Брюсова приснился действительно страшный сон. Об это свидетельствует такая готическая зарисовка из стихотворения.
                Стал сон ясней. Дымящийся костёр
                На берегу шипел и рассыпался.
                В гирляндах искр туманно означался
                Безумных ведьм неистовый собор.
                А я лежал, безвольно распростёртый,
                Живой для дум, но для движений мёртвый.
                Безмолвный сонм собравшихся теней
                Сидел вокруг задумчивым советом.
                Десятки рук над потухавшим светом
                Тянулись в дым и грелись у огней;
                Седых волос обрывки развевались,
                И головы медлительно качались.
Затем одна из ведьм предсказала ему его будущность в разных ипостасях.
                «Ты будешь жить! - она сказала мне. -
                Бродить в толпе ряды десятилетий,
                О, много уст вопьются в губы эти,
                О, многим ты „люблю“ шепнёшь во сне!
                Замрёшь не раз в порыве страсти пьяном…
                Но будет всё - лишь тенью, лишь обманом!
                Брюсов. «Сон пророческий»)
Многое чего ещё она напророчила: и веру в личный успех, и принятие своей избранности. Однако всё это в конечном итоге окажется «лишь тенью, лишь обманом». Предсказания этого, как и многие других снов,
не возможно проверить на сбываемость.  Но есть сон, содержание которого позволяет некоторую проверку.  Речь идёт о сновидении  со страшной картинкой, иллюстрирующей происходящее.               
 
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Ещё страшней, ещё чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
 
    Является данный сон вещим? Насколько он предопределил развитие сюжета романа, дальнейшие события в  судьбах Татьяны и Онегина? Чтобы ответить на эти вопросы, воспользуемся сонником Мартина  Задеки «Древний и новый всегдашний гадательный оракул», который был весьма популярен во время написания  Пушкиным  этого романа. Об этом свидетельствуют несколько мест из пятой главы  «Евгения Онегина»
 
Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин;
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
Мартин Задека стал потом
Любимец Тани... Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.
………………………………..
Её тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Ёж, мрак, мосток, медведь, мятель
И прочая.
 
  Итак, Татьяна Ларина, увидев во сне медведя, вот что могла найти в соннике этого автора. Прочтём  соответствующую страницу на букву М из него, страницу которую читали и Пушкин, и его героиня, «Татьяна, милая Татьяна».
Масло - честь; голову мазать - прибыль, получение долга; масляные блины есть - печаль, горе.
Мазаться чем-то - огорчение, болезнь.
Мать - прибыль.
Мёд - убыток.
Медведя - прибыль; убить его - победа над неприятелем.
Мёртвого - неудача.
Милостыню давать - радость.
Молния - опасность.
Молоко - благополучие.
Толкование Мартыном Задека  слова  «медведь», наверно,  мало что объяснило Татьяне в её  жутком сне. К тому же меньше всего в её юной головке были мыслей о какой-либо прибыли. Хотя по итогам романа она в явном выигрыше-прибыли: удачное замужество, проживание в  Москве, она завсегдательница светских салонов и балов. Так что «медведь» оказался вполне к месту в  её сне-страшилке. 
  Внимание Татьяны к сонникам весьма  заразительно. Давайте  и мы попытаемся к ним прибегнуть.  Но не для расшифровки  её  мрачного сна, а сновидения Евгения Онегина, что мы находим в восьмой главе романа.  Можно вопросить, а зачем нам это, на первый взгляд,  бестолковое занятие?  Что толку в том, что мы будем искать смыслы в этом сновидении с помощью таких сомнительных помощников, как какие-то сонники, с их фантазиями и небылицами?  Всё это так, но столь повышенное внимание в них к отдельному слову-символу  всё же заслуживает нашего интереса. Так что давайте посмотрим, что у нас из этой затеи получится.  Но  для начала прочтём  уже упомянутый сон.
   Сон Онегина.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пёстрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом - и у окна
Сидит она... и всё она!
Теперь в этом сне выделим слова-символы, толкование которых надо будет потом найти в сонниках. Повторное чтение позволяет составить такой перечень: карточная игра «фараон»,  «талый снег», «недвижный юноша», 
«слышать голос», «враги», «клеветники», «трус»,  « изменницы»,  «товарищи», «сельский  дом», «окно».
    И первое слово-символ, которое должно   озадачить,  -  «фараон». Это карточная игр.  Именно в эту игру спустил Николай Ростов, персонаж романа «Война и мир» Льва Толстого,  всё своё состояние. Блестящий комментарий к этому слову дал Владимир Набоков, видный русский писатель:
«Великолепный образ игры в «фараон» заставляет нас вспомнить строфы о карточной игре второй главы, отвергнутые нашим поэтом. Мёртвый юноша навеки запечатлен в сознании Онегина, в его мозгу всегда будут звучать страшные слова, небрежно брошенные Зарецким, и вечно будет таять снег того морозного утра под пролитой кровью и жгучими слезами раскаяния».
Да и у самого Пушкина сложился негативный образ карточной игры. Стоит только вспомнить, какую зловещую роль играли карты в его драме «Пиковая дама. Так что те образы, которые  воображение сна  разворачивало  перед  Онегиным, были  «пёстрыми» картами, несущими ему разочарование и горе.
    И первое подтверждение этому находится  в словосочетании-символе
«неподвижный юноша». Ведь Мартын Задека утверждает, что «видеть умершего во сне» – это значит, что  спящего ожидают неприятности.                А «Сонник Миллера»  ещё более усугубляет печальные последствия такого сна, сообщая, что « слышать голос во сне»  означает  приближение ряда неудач,  для встречи с которыми спящему нужно будет  подготовиться морально.  Схож  с намёками на предстоящие события и символ «дом». Так «Малый Велесов сонник» поясняет, что видение дома во сне предполагает отбытие в дальнюю дорогу, отделение ото всех. А «Сонник Феломены» говорит, что появление во сне «окна» означает,  что личным планам не суждено сбыться. Он же советует не встречаться во сне с «клеветниками»: эта встреча сулит, что любовный треугольник, в котором кто-то очутится, будет раскрыт. Но «Английский сонник» успокаивает: все трудности будут преодолены, так как во сне привиделись «враги»
   Ряд символов - слов сонники определяют как характеристики внутреннего мира спящего. Так «Сонник 2012» настаивает, что видение во сне «труса» означает определённую неуверенность, преодолевая которую, спящий может совершить мужественный поступок. («Новейший сонник»). А итальянский сонник А. Роберти уверяет, что посещение кого-либо во сне товарищами свидетельствует о желании спящего достичь  духовного комфорта.
  «Женский сонник» любопытно трактует слово-символ  «изменницы». Видеть их означает удивляться тем изменениями, которые возникли у знакомых сновидца.
   Но есть один образ-символ, который стоит особняком. Но именно он и является очень важным элементом в трактовке   смыслов романа, в понимании тенденции развития Онегина как личности.  Речь идёт о видении «талого снега» в романе. Сонник «Снег» поясняет, что такой образ  сновидения  сообщает о возврате спящего к любви, что его чувства наполнены теплотой, а он сам открыт миру.  Но ведь именно такое состояние   будет переживать Онегин после событий, связанных с трагической гибелью Ленского. Да и   события, описанные в восьмой и девятой главах,  являются зеркальным отражением того,  что  сонники предвещали Онегину. Вот основной перечень этих прогнозов  и соответствующая  их  реализация в ходе развития сюжетных линий романа:
 - Гороскоп: видеть во сне «товарищей».    Роман: Онегин приехал  столицу в поисках душевного комфорта, которого он так и  не обрёл в  своих странствиях. 
 - Гороскоп: видеть во сне «изменниц». Роман: Онегин удивлён переменами, которые произошли с Татьяной со времени  их расставания. «Ужель та самая Татьяна!.. Ужели с ним сейчас была так равнодушна, так смела?». 
 -  Гороскоп: видеть во сне «труса». Роман:  он, будучи неуверенным  в себе,  совершает неожиданный поступок, который  можно назвать вполне мужественным: пишет откровенное и страстное письмо Татьяне-  Гороскоп:  видеть во сне «Окно, недвижного юношу», слышать  «голос». Роман : он ищет встречи  с  Татьяной.  Лелеет определённые надежды. Но получает  решительную отповедь с её стороны: «Я другому отдана;  я буду век ему верна». Его постигла роковая неудача. Все планы его рухнули.
 - Гороскоп: видеть во сне «клеветников». Роман:  попытка создать любовный треугольник: генерал – Татьяна - Онегин -  провалилась.
- Гороскоп: видеть во сне «дом».   Роман: девятая глава повествует о том, что Евгений после крушения любовных мечтаний вновь отправляется странствовать.  Но перемена мест, вроде,  не излечивает его от душевного упадка.
                Я молод, жизнь во мне крепка;
                Чего мне ждать? тоска, тоска!..
- Гороскоп: видеть во сне «врага». «Английский сонник»  всё же предсказывает ему  счастливые изменения в его судьбе, на что  намекают и многие исследователи этого романа.
   Как удивительно точно предсказали и объяснили сонники многое  в дальнейшей судьбе Онегина после этого сна. Просто закрадывается  крамольная мысль: уж не прибегал  ли в какой-то мере  А. Пушкин  как при сочинении «Сна Онегина», так и при написании восьмой и девятой глав  к услугам сонников? И  напрашивается, вроде, закономерный вывод: сны в «Евгении Онегине» явно вещие.
Рефлексируя  на прожитые сновидения, персонажи   поэтических творений работают  с их содержаниями или с тем эмоциональным фоном, что возник как в момент этих ночных состояний, так и последующее дневное послевкусие. Однако есть особая категория снов, которые влияют на человека в обстоятельства последующего после них бодрствования  сновидца   по иным причинам. И тут несколько отступим от темы. В 1979 году впервые прозвучало музыкальное сочинение голландского композитора минималиста и пуриста  Симеона тен Хольта под названием «Канто Остинато» («Упрямая песнь»). Эта композиция, состоящая из 106 частей (патернов), построена на бесконечных повторениях с некоторыми мелодическими изменениями. Её исполнение может длиться от одного до двадцати четырёх часов. Обычно данное сочинение играется на четырёх фортепьяно. Причём для исполнения могут браться разные фрагменты, отчего и  зависит время этого музыкального перформанса.  При этом музыканты могут вольно трактовать отдельные музыкальные фразы и моменты. Монотонность и определённая назойливость произведения весьма впечатляют и создают у многих слушателей эффект отторжения и неприятия. Такой же эффект возникают при просмотре некоторых «упрямых снов», которые лучше называть докучливыми, по образцу докучливых сказок русского фольклора. Достаточно в этом плане вспомнить такой текст, как
                Чучело-мяучело на трубе сидело,
                Чучело-мяучело песенку запело.
                Чучело-мяучело с пастью красной-красной,
                Всех оно замучило песенкой ужасной.
                Всем кругом от чучела горестно и тошно,
                Потому что песенка у него про то, что
                Чучело-мяучело на трубе сидело…
Докучливые сны напрягают сновидцев тем, что они преследуют его достаточно длительное время, из раза в раз повторяясь. О таком сне пишет Николай Огарёв, давая своему стихотворению весьма знаменательное название: «Le cauchemar» («Кошмар»).
                Мой друг! меня уж несколько ночей
                Преследует какой-то сон тревожный:
                Встаёт пред взором внутренним очей
                Насмешливо и злобно призрак ложный,
                И смутно так всё в голове моей,
                Душа болит, едва дышать мне можно,
                И стынет кровь во мне…
Думается, лирический персонаж  достаточно легко пережил бы однократное свидание с литературными персонажами старых книг: с гётевской  Маргаритой, с самим Фаустом и его злым гением Мефистофелем,  с байроновским  Манфредом, с шекспировским  Гамлетом. Но быть часто в компании этих субъектов - испытание, требующее весьма многого от сновидца.  Поэтому понятно состояние поэтического персонажа Огарёва после таких  повторяющихся ночных рандеву.               
                < …> холод долго в теле разливался,
                И долго я ещё не мог вздохнуть,
                И в тёмные углы не смел взглянуть…
                (Огарёв. «Le cauchemar»)
Похожую коллизию можно наблюдать и  у Бориса Смоленского в стихотворении «Всё тот же сон». Правда,  в сновидении персонажа не появляются  никакие омрачающие сознания обстоятельства. Но обыденность и повторяемость не менее угнетающе воздействуют на спящего.
                Всё тот же сон
                И снова - дали,
                И снова - тень, и снова - свет,
                И снова волны разметали
                Зарю на золотом песке,
                И боль ненужных ожиданий,
                И тишина. Тоска без слов…
Но есть такие сны, в которые хочется вновь возвращаться. Это сны,  воскрешающие давнее прошлое.  И не просто прошлое, а былые моменты счастливого  детства, где всё ещё живы дорогие сердцу люди.
Именно такое ностальгическое воспоминание неоднократно возвращается  во сне лирическому персонажу Андрея Дементьева. И строки этого произведения без сердечного волнения  невозможно читать.
                Когда я долго дома не бываю,
                То снится мне один и тот же сон:
                Я в доме нашем ставни открываю,
                Хотя давно живёт без ставен он.
                Но всё равно я открываю ставни,
                Распахиваю окна на рассвет.
                Потом во сне же по привычке давней
                Я рву жасмин и в дом несу букет.
                Отец не доверяет мне жасмина
                И ветки все подравнивает сам.
               И входит мама.
               Говорит: «Как мило…»
               Цветы подносит к радостным глазам.
               А после ставит тот букет пахучий
               В кувшин, который я давно разбил.
Схожий элегический мотив присутствует и в творении  Владимира Набокова. В нём поэтический персонаж снова и снова переживает перипетии былого тяжкого разрыва с любимой.
               Я что-то не понял и где-то утрата;
               Но помнит разгадку не я, а другой.
               Приснился мне ландыш поблекший и смятый,
               И смятый, казалось, моею рукой.
                Стараюсь припомнить, стараюсь напрасно.
                Сегодня я вновь этот сон увидал:
                Ты тихо рыдала от боли неясной -
                Утешить хотел и с тобой зарыдал.
                (Набоков. « Я что-то не понял…)
       После  изучения значительного  количества интерпретаций сновидений, нашедших место в творениях российских поэтов, вполне естественно рассмотреть их воззрения на сон как на таковой – без соотнесения его с отдельными лирическими персонажами, с их проживаниями в сновидениях. Каким поэтам видится сон как феноменологическое явление? Какие его ипостаси им видятся как сущностные? Какое место сон занимает в бытийственности человека? Проведём своего рода блиц-опрос мастеров поэтического слова по данной проблематике.
Самуил Маршак дал такое исчерпывающее представление этого всевластного ночного демиурга, что, кажется, другие авторы мало что смогут существенного добавить к   такому портрету сна.
                Что же такое, товарищи, сон?
                Сон - это отзвук грядущих времён,
                Тайного прошлого призрачный свет,
                Гулкие зовы нездешних планет.
                Замок янтарный на зыбком песке,
                Линия жизни на хрупкой руке,
                Птицы незримой таинственный крик,
                Заново прожитый сказочный миг.
                Сны никогда не приходят к нам зря,
                Вдруг откровение тайны даря.
                К снам легкомысленно не относись:
                Сон - это пропуск в небесную жизнь.
                (Маршак. «Что же такое…)
К тому же, словно спохватившись, поэт добавляет ещё несколько штрихов к своему объекту почитания.
                Сон сочиняет лица, имена,
                Мешает с былью пестрые виденья,
                Как волны подо льдом, под сводом сна
                Бессонное живёт воображенье.
                (Маршак. «Сон»)
Но нет. Собратья по перу всё же смогли значительно расширить границы  наших представлений о сне. Вот несколько кратких, но удивительно ёмких развёрнутых коннотаций этого неотъемлемого спутника человеческой жизни.
Велимир Хлебников:  «Сон - то сосед снега весной».
Вера Павлова:  «И только сон, и только крепкий сон -
                урок дыхания как такового».
Марина Цветаева: «Духовником подкупленным
                Все; мои тайны - сон перетряс!»
                «Зорко - как следователь по камере
                Сердца - расхаживает Морфей»
Владимир Высоцкий. «Сон - отраженье мыслей дня?
                Нет, быть не может!
                Но вспомню - и всего меня
                Перекорёжит».      
  Наталья Крандиевская-Толстая: «Сон наплывал и пел, как флейта,
                Вводя абсурдное в законное».
 Вадиму Шефнеру мало отмечать отдельные частности в описании достоинств сна. Он выходит на более значимый уровень обобщения,
 делая вывод о всесилии сна.
                Нам снится не то, что хочется нам,-
                Нам снится то, что хочется снам.
Однако задолго до него Марина Цветаева написала пронзительные строки о власти сна над человеком.
                Страстный стон, смертный стон,
                А над стонами - сон.
                Всем престолам - престол,
                Всем законам - закон.
                Где пустырь - поле ржи,
                Реки с синей водой…
                Только веки смежи,
                Человек молодой! В жилах -  мёд.
                Кто идёт?
                Это - он, это - сон -
                Он уймёт, он отрёт
                Страстный пот, смертный пот.
При этом надо не забывать, что в начале исторических времён российской поэзии Александр Пушкин обозначал  мейнстримную тему гимнического восхваления сна.
                Я сон пою, бесценный дар Морфея,
                И научу, как должно в тишине
                Покоиться в приятном, крепком сне.
Принимая во внимание некоторые ограничения, имеющие отношения к объёму эссе, вынужден на этом остановиться в рассмотрении темы сна в российской поэзии, хотя есть ещё несколько достаточно любопытных  незатронутых аспектов. Скажем таких как: человек в обстоятельствах отсутствия сна (бессонница),  визуальное наблюдения за людьми, находящимися во сне, как особый вид  вуайеризма , полисемантика сна природы, поэзия как сновидение, жизнь как альтернатива сну. Заключительным аккордом в рассмотрении  проблематики, избранной для данного эссе,  вполне резонно могут быть строки Александра Пушкина, славословящие это «святилище мрака», по мысли Анны Ахматовой.
                Знакомец милый и старинный,
                О сон, хранитель добрый мой!
                Где ты? Под кровлею пустынной
                Мне ложе стелет уж покой
                В безмолвной тишине ночной.
                Приди, задуй мою лампаду,
                Мои мечты благослови,
                До утра только дай отраду…
                (Пушкин. «К сну»)