Не к шубе рукав

– Вот так-то… возвернулись кони, – суетился на деревянной ноге Егор, поправляя на Василии задёрнутую на самые плечи, перепачканную сукровицей рубаху. – Вчерась под ночь и пришли. Все одиннадцать. Смотрю, у конюшни топчутся. А Буланок, паразит эдакий, ещё и ржёт, и радостно так. Завёл я их, конечно, сенца задал. Вот же дела-то какие, дружок ты мой. Хорошие дела-то! Теперь обвинения с тебя непременно снимут. Варюшка придёт, так я к председателю побегу. Скажу, чтобы в отдел прямо сейчас звонил.
Василий, сознание к которому то возвращалось, то уплывало, сообразил наконец, о чём идёт речь, и кивнул:
– Говорил же я, что придут они. Обождать надо было. Буланок… он ведь в степу все стёжки-дорожки знает. А следователь этот… фамилия мудрёная… так и не запомнил… всё нажимал: рассказывай, мол, кому колхозных лошадей продал! – размазал дрожащими пальцами выкатившуюся к носу слезу. Любое движение отзывалось в спине мучительной болью.
Помолчав, продолжил:
– Но он-то ещё ничего. Только за ворот хватал. А эти… подручные его… злые, как бесовы кобели!.. всю душу из меня выбили. Выживу, так… – Василий закашлялся. – Пусть молятся, чтоб не выжил! Спать не буду, жрать не стану, пока на тот свет не спроважу иродов! А спроважу, тогда уж и самому помирать можно. На войне пожалела меня судьба, а тут… вот оно как обернулось. Что скажешь, Егор?
– Помереть, Василёк, мы всегда успеем! Это уж так! Все, как говорится, под Богом… Ты только не шевелись лишка’, береги силы. Пригодятся ещё.  Да и что тебе эти ироды! Палачи они. Исполнители. Убьёшь, так другие найдутся. Може, и лютее ещё.
– Лютее уж некуда, – застонал сквозь сведённые зубы Василий. – Залежался я чтой-то, Егорка, на животе. Помогни… поверни хоть на бок чуток и попить дай.
– Фершел вчерась сказывал, что пить тебе много нельзя, – забеспокоился Егор.
– К чёрту твоего фершела! Тащи воды!
Запёкшимися губами Василий приладился к кружке, но, сделав три жадных глотка, поперхнулся:
– Погодь! Нейдёт дюже… Позже ещё дашь. 
Три дня, как привезли Василия из Георгиевска, где содержали в бетонном мешке с решётками. Там аккуратно два раза в сутки (второй раз всегда почему-то ночью) выводили его на допрос к следователю, который требовал дать признательные показания. Василий упорствовал и никак не соглашался с тем, что коней он продал, и что в действиях его был злой умысел.
Следователь в свою очередь тоже упорствовал и с укоризной в глазах нажимал находящуюся под рукой кнопку. Появлялись два человека в просторной, защитного цвета форме, и допрос продолжался теперь уже с помощью укороченных черенков от лопат. То есть «с пристрастием», как со спокойным и даже немного застенчивым выражением лица называл такое «процессуальное действие» сам представитель закона.
Закончилось тем, что подследственный стал невнятно мычать и пускать кровавые пузыри.
Вызванный в кабинет доктор пощупал на шее пульс, затем приоткрыл сначала один, а затем и второй глаз подследственного. Покачав головой, что-то тихо сказал на ухо следователю. Тот кивнул и устало махнул рукой. 
На следующий день Василия погрузили на попутную телегу и отправили в родную станицу. Решили, что возиться с ним тут не имеет смысла, а выживет ли, не выживет, так это уже дело к органам не касательное.    
– Чего ты, дурак, упёрся! – напоследок выговаривал следователь уложенному в телегу на живот (спина была сильно разбита) Василию. – Признался бы, что продал, так больше пяти лет и не дали бы.   

Станица, где Василий появился на свет, до революции звалась Государственной. В двадцатые годы станичный Совет казачьих и крестьянских депутатов дал ей новое имя – Советская.
Здесь трёхлетним мальчишкой впервые усадили Василия деды’-казаки в широкое казачье седло. На этой земле он сызмальства учился пахать, сеять и убирать хлеб. Отсюда же в четырнадцатом году отправился девятнадцатилетним юношей «воевать германца».   
Амуницию и коня справил ему дед Харитон. Старый рубака и шашку для внука своего приберёг. Ту самую, с которой всю турецкую кампанию прошёл. Не раз потом сослужила Василию верную службу дарёная дедом кавказская шашка-пташечка.   
Этим  же призывом отправился воевать и Гриднев Егор.   
С детства они были с Василием не разлей вода. Вместе росли и мужали. В мальчишеских кулачных баталиях стояли друг за друга горой! Дома по соседству. Матери за солью друг к дружке бегали, отцы так за табачком. Да за разговором под крепкий дерущий горло самосад почему бы и чихиря не пропустить по стаканчику казакам-ветеранам?    
Война ещё больше сблизила Василия и Егора. В единый распределились служить полк, в единую сотню разведки. А там уж и не упомнить во скольких по счёту сабельных рубках побывали друзья-станичники. И всюду они «стремя о стремя». С другом оно ведь и шашкой в бою веселей махать. И на привале любимую песню отчего ж на два голоса не разбить?
Война через год становится делом привычным. Цел, да и ладно! А убит или ранен, на то и доля казачья.
В шестнадцатом году изменило военное счастье Егору. На Галицийском плацдарме фугасным снарядом убило под ним коня, а самому ему ногу отстегнуло так, что повисла она от колена на сухожилиях. Лежит на земле Егор, на кость свою торчащую из сапога смотрит и поверить не может, что всё это не с кем-то, а с ним случилось. Сто раз видел он смерть и увечья со стороны, но вот и его беда отыскала. И самое страшное, что боли он не совсем чувствует. И только одно лишь слово откуда-то из самых глубин живота ползёт и ползёт к горлу: «Отвоевался!»   
А Васька уж тут как тут, не растерялся – в мах перерезал ножом сухожилия, перетянул поясным ремнём остаток ноги и, затащив своего боевого дружка на коня, вывез из-под огня.
В госпитале Гриднева долго не задержали. Сформировали культю, выдали костыли и медаль «За храбрость» четвёртой степени. Ну а дальше, как говорится, спасибо, казак, за службу и ковыляй в родную станицу доживать инвалидом.
Но что значит доживать, когда тебе только двадцать один год?
– Не повезло, – встречая Егора, качали головами станичники. – Землю пахать, а без ноги – это даже не полработника. Да и какая молодайка пойдёт за такого!
Но оказалось – пойдёт. Повстречал казак у реки Куры хохотушку Загумённую Дарью. За водой пришла, а сама-то и очи поднять боится. 
– Испить что ли дай? – придержал за коромысло девицу.
Та опустила на землю вёдра, посмотрела смело. Прямо в глаза посмотрела да и сказала как есть:
– Да что уж испить?.. Засылай сватов, Егорушка. Всегда ты мне люб был… ещё до войны… 
По осени свадьбу сыграли и за’жили Гридневы не хуже других.
Егор всё, что положено на подворье справлял сам. Жену до мужского дела не допускал. А через год на деревяшке своей и к плугу приноровился. Тут главное, чтобы лошадь «дуро’м не тянула» и шагала помедленней. Поначалу деревянная нога утопала в пахоту, и дело не спорилось. Сообразив, что к чему, приладил Егор к ней обутое в старую галошу подобие ступни. Вполне себе ничего получилось.
Трудно? Да. Поначалу и культя растиралась до крови. Но это не повод совсем, чтоб земля простаивала. Вместе со своей неунывающей жёнкой теперь он и горы свернёт. 

Василий же, оставшись на передовой, дослужился до младшего вахмистра. Получил за пленённого в бою австрийского капитана георгиевский крест и в январе семнадцатого года командовал уже полусотней.
До первого офицерского чина, как говорится, рукой подать. Но грянули в Петрограде один за другим революционные беспорядки, отозвавшиеся на фронте разрушением воинской дисциплины, массовым дезертирством и последовавшим вскоре за этим позорным миром с окопавшимся на российской земле врагом.
Казачьи боевые полки, где дезертиров по пальцам можно было пересчитать, новым большевистским правительством в спешном порядке были расформированы и распущены.
Не очень-то обрадовались казаки такому бесславному завершению военной кампании. 
– За что же столько людей перемолото было? – недоумевал Василий, возвращаясь в родную станицу.

В комнате печка-голландка натужно гудит. Натоплено жарко. 
– Красота-то какая! Будто пух лебяжий, – кивает Егор на крупные, парящие за окном хлопья. – Со вчерашнего дня летит. Помню, как за Курой по первому снегу ты лису на Анваре своём поднимал и гонял, пока не возьмёшь. И главное, чтоб без ружья, а только нагайкой. 
– Да… славный Анвар был конь, – хрипло отозвался Василий. – С норовом. Случалось, что и сам копытами зверя топтал. В бою так всегда молодцом держался. Разрывы кругом, а он ничего… храпит, приседает… – кровавая струйка сбежала изо рта на набитую сеном подушку. – Егорка! Разверни ты меня на свет. Жарко… Окно нараспашку открой… распахни!.. ты слышишь?
Егор уже было взялся за ручку оконной рамы, но открывать передумал, потому как за спиной послышалось невнятное бормотание, переходящее в крик:
– Шашки наголо! В походной колонне!.. Марш-марш! Рысью! Куда?.. Куда вас, черти, несут?! Левый фланг, осади назад! – и снова чуть слышно: – Ты где?.. Ты где, Лизавета? На кого ты меня оставила? Возвращайся! Яшка-то умер уже, слышишь? Наградила его ты смертной своей болезнью. 
Воспользовавшись тем, что у Василия начался бред, Егор решил поменять ему уложенные на спину вместо бинтов тряпицы – старые, напитавшиеся сукровицей, отравились в таз, новые, смоченные в слабом растворе уксуса, легли на их место.
«Скорей бы пришла Варюшка», – вздохнул Егор.
Вот уже часа два как нет её. Ушла за обезболивающей мазью к знахарке. Так ведь и знахарка не близко живёт – на том краю станицы, где иногородние селятся.
 
С Варварой Василий сошёлся в двадцать девятом году, когда у обоих уже были дети. У Василия два сына – Володя и Яша, а у Варвары – дочь Зоя. Василию тогда уже крепко за тридцать было, Варвара на десяток лет моложе. Вдова.
До этого за казаком Иванько была замужем. Иванько этот слыл богатым, и новая пролетарская власть решила его расказачить. 
Тот спорить не стал и сказал представителям власти коротко: «Забирайте всё!» Всё и забрали. Хорошо хоть из дому согнать не успели. Помер казак. Говорят, впечатлительный был. Переживал. 
Вдову не тронули. И правильно сделали. Характер у вдовы был такой, что лучше десятой дорогой её обойти.
Василию же разницы нет, какой у бабы характер. Крутого нрава казак. Бывало посмотрит с приподнятой бровью, а Варюшка уже и не знает – под стол ли скорее лезть или из хаты долой! А слово упрёка, так это совсем забудь! Молчала Варвара, хоть и рассказывали ей товарки, что на гулянках Василий брал молодайку, какая ему по душе, да в степь уводил. Да и как устоять девице, когда он лезгинку танцует так, что из-под лёгких сапог разве что искры не сыплются.   
Сжился с Варварой Василий. Младшие дети – Володя и Зоя – вместе растут. А в тридцать пятом году и общий сынок у них появился – Виктор. Вот только старший сын Яша мачеху не принял. Как ни старалась та, не принял и всё! Сам по себе жил. В дом никогда не входил. На сеновале в сарае спал. До самой почти зимы. Там и нашли его в холодное октябрьское утро мёртвым. Да и по-честному если сказать, не жилец он был. Мучился лёгкими. Мать, Лизавета, смертельную свою болезнь передала ему.
 
«Лиза, Лиза, Лизавета, что ж не шлёшь ты мне привета…» – вспоминает Василий свою ненаглядную. Да и как тут не вспомнить? Первая любовь, она ведь и есть самая настоящая.
В Моздоке тогда расквартировали их полк на отдых и пополнение.
Расположиться ещё не успели, а полковое начальство Василия к себе уже требует: 
– Местному атаману снесёшь бумагу. Расчёты здесь на фураж и ремонт коней, – объявил ему дежурный по полку, протягивая конверт.
В доме у атамана впервые её и увидел. Увидел и обомлел.
– Дочь моя, Лизавета, – представил казаку красавицу атаман.
Та по обычаю поднесла чарку. Выпил чарку казак. Поправил усы. В пояс, вместо слов благодарности, поклонился.
Зацепила казачье сердце статная, с гордо посаженной головой девица. Не видел ещё никогда Василий, чтобы руки у казачки такие нежные были. А косы?.. А глаза-то какие? – чудеснейшие, надо сказать, глаза – цвета созревшей вишни, вот какие! 
Так ведь и Василий казак не промах! Во взоре огонь, а на бравой груди Георгий четвёртой степени.
На следующий день дождался красавицу у двора и назначил встречу. Посмеялась она, мол, жди, а приду или не приду, на то моя воля. Не пришла в этот раз гордячка. Огорчился казак. Однако же раззадорился только. Не такие, мол, крепости брали! Через день подстерёг у колодца свою зазнобу и нашёл-таки нужное слово.
На крутом берегу Терека первый раз без чужих глаз увиделись. Что тогда говорил он, теперь уж и сам не вспомнит. Но это и не важно уже. А важно лишь то, что пробежала меж ними искра.
С этого дня каждый вечер почти выходила она к казаку, к заветному месту на Тереке. 
Шестнадцатый год. Война в разгаре. А у молодых любовь, да такая, что будто с ума сошли.
– Скоро уже на фронт мне, Лизонька, – вздыхает казак.
– Любый ты мой, родимый… молиться за тебя стану… ждать стану. Да лишь бы живой вернулся! – улыбается сквозь слёзы казачка.
– Вернусь! – обещает казак. – Вернусь и сватов зашлю.
Стоят они под наливающейся соком черешней и верят в своё неземное счастье.
А впереди у казака год войны. Да и в плену ещё запросто мог погибнуть.
Плен на войне дело нехитрое, и с генералом случиться может, не то что там с каким-то младшим вахмистром. На передовой так особенно. Ринулся Василий со своей полусотней обогнуть лесок, чтобы ударить неприятелю во фланг, а место это оказалось давно уж пристрелянное. Вот и попали они под шквальный огонь. Те, что назад поворотить успели, те и спаслись. Под Василием же убило коня (любимого его Анвара), а сам он, хоть и без серьёзных ранений, но оказался контуженным. Немцы, как выяснилось позже, тоже на этом участке удар готовили.
Очнулся в сарае. Голова гудит. Рядом десяток израненных казаков. То ли пожалели их немцы, то ли на своих обменять решили. На фронте уже разложение чувствовалось, и младшие чины, не ставя в известность старших, свободно менялись пленными. В солдатских полках кое-где происходило уже и братание. В казачьих же о таком и помыслить нельзя было.
В первые два раза, что выводили «до ветру», Василий присмотрелся к обстановке и всё рассчитал: «Кони у коновязи. Жаль, что обозные, не верховые. Если бегом, то двадцать шагов до них… Без сёдел, но попробовать можно. Крайний гнедок суховатый. Должон донести. Никуда не денется! Всё одно ведь убьют. А обменяют, так и это позор…»
На следующий день, приметив, что гнедок на месте, Василий решился – ударив одного из конвоиров головой в лицо, забрал у него винтовку и штыком заколол второго. Так быстро заколол, что тот и удивиться не успел. А двадцать те шагов будто целую вечность бежал. Но уж постромки-то у гнедка перерезал в мгновение ока. Благо, немецкий штык не наш четырёхгранник, а самый настоящий нож. Запрыгнув, молодецки гикнул (ну как же без куражу казаку?) да и понёсся, перепрыгивая через вражьи окопы, к своим. 
Конечно, стрельба с двух сторон пошла. Хорошо, что до русских окопов не больше трёхсот шагов. Да и наши солдатики опомнились быстро, прекратили огонь. Без единой царапины доскакал Василий. 
За этот геройский побег послали представление на георгиевский крест третьей степени. Но тут уже революция подоспела. Большевистская. А большевикам, как выяснилось позже, и сама эта «империалистическая война», и полученные на ней награды оказались ненужными.   

По возвращении с фронта Василий поспешил в Моздок, просить у атамана руки Лизаветы. Тот не сразу смог взять в толк, чего от него хотят, а когда понял, то совсем не обрадовался. 
– Да ты в своём ли уме, казак! – отчитал он Василия. – Жениться не напасть, да как бы, женившись, не пропасть! Не видишь ты разве, что происходит?! Дон и Кубань поднимаются супротив новой власти. Терцам в сторонке отсидеться никак не получится.  Езжай в свою станицу и жди!  Скоро и нам «в ружьё» сыграют. И тут уж, как говорится, каждая сабелька на счету!
– Не могу я ждать, господин полковник! – упрямо тряхнул головой молодой казак. – Потому как любовь у нас! Со своей стороны обещаю жалеть и беречь вашу дочь до скончания срока моего на этой земле! Делайте, что хотите, но без неё, без Лизаветы моей, не уеду!
– Гм!.. Упрям ты, братец! – глянул исподлобья на Василия казачий полковник. – А упрям, так по нынешним временам – это даже не плохо. Да только родительского благословения моего вам не будет. Жених у неё имеется. А сватов зашлёшь, так и им другого ничего не скажу! Кругом! Шагом марш отселе, пока плетей не наказал тебе всыпать.
В глазах потемнело у казака, схватился за шашку, да хорошо, что опомнился вовремя.
«Вечером приходи!» – кивнул на крыльце испуганной, прижавшей к губам платок Лизавете.
Какими уж неправдами выскользнула та из отчего дома, да только пришла она к условленному их месту ближе к полуночи. Василий уже отчаялся ждать, но виду не подал. К сердцу прижал свою ненаглядную, и долго они так стояли, слушая, как грохочет внизу беспокойный Терек.
– Не отдаст отец! – заговорила наконец Лизавета. – Сказал, что никогда не отдаст. Всё плохо, любимый! Так плохо, что хуже некуда! Два дня тому, как от Еськовых, что через двор от нас живут, сваты уже были. Богатая семья. Сговорились они… А мать уже и приданое мне готовит.
– Сговорились? – казак отстранил её и внимательно глянул в глаза. – А ты что? Твоё-то слово какое?
– Сокол ты мой! Умру без тебя я – вот что! – порывисто отыскала его ладонь и уткнулась в неё лицом. Мозоли, привычные к оружию, царапнули щёку. 
– Ну а коли так, то поехали прямо сейчас. Кони засёдланы. Ждут за оврагом! Поедешь?
– Поеду, милый! С тобой хоть на край света. Только обещай мне сейчас, что по-честному всё будет.
– Обещаю! В Новопавловской станице у меня поп знакомый. Отец Иоаким. Завтра же и повенчает нас. А как повенчает, так и отцу твоему никуда уж не деться.
Так и случилось. Обвенчал их новопавловский поп, запросив за то немалое пожертвование на нужды недавно отстроенного храма Петра и Павла.
А как свадебные торжества улеглись, так отправила Лизавета покаянное письмо родителям с просьбой простить нерадивую дочь и благословить. Разгневанный старый полковник ответил коротко, что «дочери у него больше нет, а раз так, то, ежели попадётся некая Лизавета ему на глаза, то благословит он её разве что плетью повдоль спины».
Кто знает, может и переменился бы атаман со временем. Внуки пошли бы, так и вовсе растаял бы. Но об этом теперь лишь гадать. Семнадцатый год. А в следующем за ним восемнадцатом уйдёт воевать полковник за белое дело и больше уже не вернётся. А следом и всю семью его новая рабоче-крестьянская власть изведёт под корень.
Всю, да не всю! Рождение и смерть не отменишь. В том же восемнадцатом году у Василия и Лизаветы народился первенец – Яша.
 
 Гуляет гражданская война по России. Собирает кровавую жатву. За кого ты, казак? За белых или за красных? Ну а ежели не за этих и не за тех, то можно и за зелёных или ещё за кого… Агитаторов много, а кому из них верить, решай-выбирай сам.
Но выбирать получается не всегда. Кто хозяйничает в населённом пункте, тот и объявляет мобилизацию. С неявившимися на призывной пункт разговор короткий – в расход!
Занявший станицу Государственную генерал Покровский несколько человек приказал расстрелять, а активистов – повесить на площади. Не пощадили и трёх женщин, укрывавших красных. 
– На кого же ты нас покидаешь?! – билась в объятиях Василия Лизавета. – Убьют, не дай бог! И как мне его поднимать одной?! – кивала на люльку с грудным младенцем.
– Не убьют, – усмехался угрюмо Василий. – Германец не убил, а уж дома-то на своей земле как-нибудь выживу.
Снова ввязался казак в войну. Но долго у белых не задержался. Уж больно не по нраву пришёлся ему генерал Покровский – и правых, и виноватых «пускающий в расход» без разбору.
«Дядьку твоего, Якова Харитоновича, с другими активистами белые за Курой расстреляли. Родственники спрятали его в подвале, но кто-то выдал…» – читал Василий в весточке от Егора. Читал и чувствовал, как скребётся о рёбра сердце. Уж больно любил он этого повидавшего виды казака, ветерана войны с японцами, весельчака и замечательного рассказчика. Даже сына назвал в его честь Яшей.
Вина Якова Харитоновича заключалась в том, что в то время, когда Государственную заняли красные, жители выбрали его председателем станичного Совета крестьянских и казачьих  депутатов.
Узнав, что у железнодорожной станции Прохладная им противостоит отряд под командованием уроженца станицы Государственной Владимира Ивановича Кучуры, Василий ночью покинул расположение полка и дал себя арестовать разъезду красных казаков, оказавшихся к тому же его знакомыми.
Конечно, рисковал. Перебежчиков к стенке ставили, не раздумывая. Вмешался В.И. Кучура. Поговорив с казаком, поручился за него лично и приказал вернуть оружие. Перед строем сказал:
– Не надо мне вам, товарищи, говорить, какие у нас потери. На счету каждая шашка. Василия я знаю давно и верю ему. Казак с боевым опытом. Военный разведчик. Пришёл к нам с конём и оружием. Завтра атакуем железнодорожную станцию. Пойдёт в первой сотне. Как раз себя и покажет. Положение сейчас такое, что в сторонке не отсидишься. Либо с нами, либо против нас. А и правда, Василий, – смерил перебежчика внимательным взглядом Кучура, – не дрогнет рука своих бывших однополчан рубать?
– Знал бы, что дрогнет, так не пришёл бы, – угрюмо отозвался Василий. – Везде кроваво… Да ведь и большая часть моих станичников здесь, а не там.
Так оно и было на самом деле. Станица Государственная большинством дворов тяготела к красным, в то время как соседние Новопавловская и Марьинская – к белым.
Без малого год ещё воевал Василий в отряде Кучуры. А если с Германской считать – шесть лет, как не выпускала рука шашку. Устал казак. Да и как не устанешь?
В двадцать первом году демобилизовался и отправился к семье в родную станицу, не Государственную уже, а Советскую.
Вернулся, а земли своей нет. Отдала Лизавета землю в коммуну. Самой обрабатывать не под силу, вот и решилась отдать.
– Что умеешь-то? – спросили Василия на собрании Совета коммуны.
– Воевать умею, – огрызнулся казак.
– Понятно, – закивали, заулыбались коммунары. – От земли, стало быть, отвык. Табунщиком пойдёшь? Как раз нам табунщик нужен.
Табунщиком так табунщиком. Дело нехитрое. Земли за Курой хватает.

Через месяц с человеком в кожанке пришли представители новой власти и потребовали сдать оружие.
– Какое это оружие? – не сразу понял казак. – Винтовку я оставил в полку, когда демобилизовался ещё. Домой без оружия пришёл.
– Василий Иванович, не дури! У нас мандат есть. Вот! – сунули под нос бумагу. – Шашку свою тащи сюда. Иначе обыск устроим. И ежели уж найдём, не обижайся. Из коммуны тебя исключим! Ещё и судить будем.
– Да как же казаку без шашки? Она же, пташечка моя, у меня от деда. От смерти спасала не раз! – помрачнел Василий. 
«Эх, знать бы… – подумал. – Спрятал бы так, что сам чёрт не нашёл бы! А то ведь над кроватью она, на самом видном месте висит». 
Вынес. Дёрнул клинок из ножен. Так дёрнул, что активисты к калитке попятились.
– Стой, где стоишь! – человек в кожанке рванул из-за пояса наган и направил его на Василия. – Знаем про тебя всё, контра!
– Не боись! Не трону! – усмехнулся казак.
Отвернувшись от делегации, коснулся губами клинка:
– Прощай, подруга.
Вечером Василий глушил самогон у Егора.
Не только шашку, но и старинный кавказский кинжал отдал тот представителям новой власти. Отдал со спокойным лицом, будто ждал их.
– Да рази ж мы теперь казаки?! – стучал по столу Василий, то и дело хватаясь за ремень, где раньше висело оружие. 
– Понять их можно. Боятся, – успокаивал друга Егор. – На Дону неспокойно. Говорят, и на Тамбовщине крестьян никак не утихомирят.
– Эх, Егорушка! Не шашку ведь… – скрипел зубами Василий, – душу мою они заарестовали!

В двадцать седьмом году родила Лизавета Василию сына Владимира. Фельдшер станичный рожать не советовал, потому, как больная уже была. Прицепилась чахотка невесть откуда. Кашель изматывал. В последнее время с кровью. Изолировать надо было. Да некуда. Заболел и Яша.
Володя же появился на свет здоровым бутузом.
– Бравый казак будет! – показала роженице мальчика повитуха.
Позвали Василия. Лизавета, перекрестив новорожденного, из последних сил улыбнулась мужу и сказала чуть слышно:
– Любила тебя я, Вася… только тебя…
И больше уже ничего не сказала. До ночи металась в горячке. Потом успокоилась. А как стало светать, так отправилась чистая душа её к небу, просить за оставшихся на земле прощения. 

Не сладко одному. Ох, как несладко! Да ещё с двумя-то мальчишками.
Пока Василий в степи стережёт табун, детки его у матери, у Анны Мефодьевны. На отца, Ивана Харитоновича, надежды мало, тот ещё гулёна, то уйдёт из семьи, то вернётся. Да и у самих у них Костик-последыш* растёт, мальчишка ещё совсем.
И вроде не упрекает мать, но невест то и дело подыскивает. Да и к слову сказать, от тоски стал заглядывать в рюмку Василий. Ну а если уж свадьба или просто какая гулянка, так сразу его и зовут. «Ить лучше Воропая-то никто не споёт и не спляшет!»
– Негоже, сынок, – наконец напрямую решилась поговорить с Василием мать. – Негоже вдовому казаку с дитями  без жинки. Сопьёшси! Эвона сколько вдовиц по станице! Бери, не хочу! Да вон хоть Иванькова Варюшка. Бабёнка справная. Домовитая! Из доброго казачьего роду Гуенко. Дочь у неё, так то не беда. Ты тоже с приданым, – подмигнула сыну Анна Мефодьевна. – Двор у неё, как два наших. Дом в чистоте содержит. А главное, по мужской части не замечено, чтоб баловалась. Сваты не нужны вам. Не в первый раз. Я, ежели что, так и сама к ней могу пойти да потолковать. А? Что скажешь? 
– Охота тебе, так иди и толкуй! – отмахнулся Василий. 
Знать бы ему наперёд, что старший сын его, Яша, не примет мачехи, так, может, и другую подыскал бы себе вдовицу. Так ведь ещё и характер у Варюшки такой, что любого казака под каблук свой загонит! Не тронь, что называется, характер! Василия, однако, она боялась. Тот, если что не по его воле, два раза не повторял – белым делался, как полотно, и нагайкой мог не жалеючи отходить.
Так вот семейно и зажили. Потихоньку притёрлись. В тот год, как не стало Якова, народился Виктор. Зоя и Володя растут. В школе неплохо учатся.

Василия в начале тридцатых годов два раза увозили в район. Пытали о том, что делал у белых, под началом кого и на каких фронтах воевал.
Врал, что служил в обозе, что шашку из ножен ни разу так и не вынул.
– В обозе, говоришь? На войне полусотней разведки командовал, а тут!.. – недовольно косился следователь. – Кто подтвердить это может? С кем ты служил в своём обозе?
– Не знаю, кто может, – пожимал плечами Василий. – Никого из тех, с кем служил у белых, ни разу ещё не встретил. Порубали их, наверное. Мобилизовали меня насильно. В обозе оказался потому, что сразу же заболел тифом. А о том, как я славно рубился у красных, вам может рассказать Владимир Иванович Кучура. В его отряде я сражался с февраля девятнадцатого до января двадцать первого года. Демобилизовался в Крыму.
– Что ты мне Кучурой и Крымом тут тычешь! – горячился следователь.
То ли имя известного на Кавказе красного командира сыграло какую-то роль, то ли улик не хватило, но Василия оба раза выпустили. Потом лет на пять и вовсе забыли. Не забирали. Не вызывали. А тут, как назло, эти кони! Будто бы специально кто их в степь заманил!   
 
– Дети из школы пришли, – выглянул в окно Егор. – Володька твой в Лизавету. Физиономия тиллигентная. Не-ет! Не гуенковской крови, сразу видать.
– Он про мать ничего не знает. Варюшка просила молчать, – отозвался Василий. – Скажи, чтоб сюда не шли… Не хочу я…
Он не договорил, так как дети, смеясь и толкаясь, ввалились в комнату. В школе они совсем позабыли, что дома хворый отец, и теперь им за это было неловко.
– Пап, может, принести вам чего? Я мигом! Яблочко мочёное будете?** – затараторила Зойка.
– Ступай самовар поставь. Дядя Егор на дорогу хоть чаю попьёт. – Приподнявшись, Василий подозвал Володю и положил ему на лоб тяжёлую, в загрубевших мозолях руку. – Чего глазами-то хлопаешь?.. Тиллигент… – через силу улыбнулся и оттолкнул мальчишку. – Брысь отседова! И чтоб больше я тебя здесь не видал. И Зойке накажи, чтоб не заходила!   
Володя, скрывая подступившие слёзы, шмыгнул за дверь.
– Зачем ты так с сыном? – укоризненно покачал головой Егор.
– Не хочу, чтобы таким вот беспомощным остался в их памяти. А ведь останусь… таким и останусь… – Румянец проступил на щеках Василия, и Егору невольно поверилось в то, что тело этого сильного человека всё переможет. – Эх, с шашкой на коне бы погарцевать! Вот каким должо’н я остаться у сына в памяти. Ухожу я, Егор! Умираю… А ведь нам только чуть за сорок! – Василий вдруг рассмеялся и заговорил торопливо, с жаром. – И вот что ещё я скажу тебе, Егор: счастливчик ты! Вовремя ногу тебе отсекло. Потому и выжил! И долго ещё проживёшь! Ни белым, ни красным калека не нужен. А покалечило бы и меня на той войне, так тоже бы жил. Без руки, без ноги, да хоть и без двух, но жил бы… И не запачкался бы кровью станичников! Ведь ты же, Егор, не запачкался. А я и за белых, и за красных помахал шашкой. Эх!.. Намахался! Как вспомню, что и те, и другие творили, так страшно становится. Жить страшно! Приходят они ко мне ночью. Все приходят! И я уж не разбираю, Егорушка, где красный, где белый… Варюшка со мною давно уже спать боится. Буйный, говорит, ты во сне. Да разве ж язык повернётся рассказать ей, почему я такой. Не пришёлся я к этой власти. Как говорится, не к шубе рукав! Эх, знать бы, Егор, как отблагодарит меня эта власть. Так, может, и не метался бы так!
– Думаешь, Василёк, если бы белые верх одержали, дали бы они тебе жить спокойно? – Егор усмехнулся и глянул на друга. 
И вдруг по отсутствию напряжения, которое утратило это знакомое с детства лицо, он понял, что друга у него больше нет, что умер тот только что, буквально минуту назад, а может, и меньше.
«Упокоился, – подумал Егор, закрывая ему глаза. – Скорей бы пришла Варюшка. В последнюю дорогу пора сбирать казака…»

P.S. Как-то я попросил мою бабушку, Варвару Илларионовну Воропаеву (в девичестве Гуенко), хоть что-то рассказать мне про деда. Та усмехнулась и, задумчиво глянув поверх моей головы, сказала: 
– Про Ваську-то? Да что про него говорить? Рубака! Лихой был казак!
Что ж, и на том, как говорится, спасибо.
Сам я могу судить лишь о том, что отец мой, Владимир Васильевич, заметно отличался от всех своих родственников по линии Гуенко. Была в нём какая-то природная интеллигентность. Уж не виной ли тому Лизавета – дочь казачьего полковника, фамилии которого я так до сих пор и не знаю?




*Последыш – самый младший в семье, последний ребёнок у родителей.

**Родителей в казачьих семьях называли на вы.


                31.07.2021 г.