Яма. гл. 26

26

В четверг, с утра шёл дождик южный;
От скуки обсуждать визит
У Женьки собрались, насущный
К визиту женский аппетит.

Неладное творилось с Женей,
В глазах светился зла огонь,
И потому им не до бдений,
Своей судьбы сковала боль.

Подсела на кровать Тамара,
Советчица, умней из всех,
Она по интеллекту – пара,
Подруга лучшая навек.

-- Ну что с тобой, моя подруга?
Поведай мне секрет души,
Чтоб мысли нашего досуга
Искоренить в её глуши.

-- Секрет свой я хранила в тайне,
Рождал он ненависть и зло,
Визит – границей как бы крайней
И, как трава, с души взошло.

Тебе одной скажу я честно,
Подарком кто-то наградил,
А кто? Сие всегда безвестно,
Когда и кто тебя любил.

Узнала – после тех студентов,
Ты помнишь, был такой десант,
Как результат всех сантиментов,
Изверг на мне он свой талант.

-- Но, всё же, надо полечиться,
Нельзя болезни запускать,
Нельзя же ими так гордиться,
Гостей не стоит заражать.

В ответ затопала ногами,
Порвала на себе платок:
-- Мужчин считаю я врагами,
Я их калечить буду впрок.

Не только пусть болеют сами,
А заражают жён, семью;
-- Они ведь, Женя, вместе с нами
Не знают про свою беду.

Болезнь возможна лишь в начале,
Он может про неё не знать,
Тогда, с какой же ты печали,
Решила всех их заражать?

Не будь, подруженька жестокой,
Ведь если не лечить болезнь,
Тебе самой же выйдет боком,
Споёшь последнюю ты песнь.

А доктор, Женичка, он – что же,
Не мог всё точно распознать,
-- Везёт мне, Томочка, наш Боже,
Так спрятал, что и не видать. 

В отеле продолжались будни,
Разбор полётов в вольный час,
С рассказом случаев про блудни,
Как всё свершалось без прикрас.

Почётный гость явился к Ванде,
Не кто иной, как генерал,
И скрылась с ним, как по команде,
Два раза в месяц навещал.

Подобный гость, но ежедневно,
(Директором был прозван он),
Он только с Зоей неизменно
Вершил природный моцион.

Как много случаев разврата,
Им вспоминалось в этот час,
Как приходилось муки ада
Терпеть в постели каждый раз.

У Жени был клиент однажды,
Колол иголками ей грудь;
А ксендз один, он с «чувством жажды»
Не мог такой интим минуть.

-- В рубашке белого лишь цвета
Укладывал меня в кровать,
Напудривал лицо, при этом,
Три свечки ставил, чтобы спать.

Когда казалась я, как мёртвой,
Как зверь, кидался на меня;
Тут Манька тоже стала жертвой,
И случай в памяти храня:

-- Казаться заставлял невинной,
Кричала, плакала бы я,
А он весь гордый, как с повинной,
Плясал довольный вкруг меня.

-- А у меня один учитель
Мне арифметику «вязал», --
Так Катя вспомнила обитель,
Как он ей думать приказал:

Не он, а будто я – мужчина,
И он, как женщина, кричал:
«Я вся твоя, я вся – невинна,
Возьми меня, возьми меня!»

Но, снова Женин приступ гнева,
Она, вся вспыхнув, как огонь,
И в стиле прежнего напева,
Взбесившись, как ретивый конь:

-- Так все вы, девочки, как дуры!
Зачем прощаете им всё,
Зачем нам эти процедуры,
А вместе с ними и враньё?

Сама была глупа я раньше,
Теперь – мне пятки целовать,
На четвереньках ползать чаще,
Раздеть, вложить меня в кровать.

Я требую большие суммы,
Я обираю, как могу,
А многие настоль безумны,
Видать, не все у них в мозгу.

Мерзавцы, дарят мне портреты
Невест и дочерей, и жён,
Я размещаю их в клозеты,
Теперь он мой – семейный трон.

Наш женский пол по большей части,
Мы – постоянны все в любви,
Мужчины все почти во власти
Измен, смешением крови.

«С работы» возвратилась Ванда,
Как бы с оплёванной душой,
Полученная ею травма
Пролила свет на мир другой.

-- Смеялась над тобой, Тамара,
Что Сенька-вор – любовник твой,
Теперь я вижу, вы с ним – пара,
В любви к тебе он – всей душой.

Я поняла, что вор, убийца
Честнее может быть в любви,
А чин высокий может виться
Вокруг тебя в плену всей лжи.

Вот мой – вояка он «храбрейший»,
Имеет в свете три семьи,
Зато он – генерал «честнейший»,
Погряз в смешении крови.

Позорит общество морально:
Жена и пятеро детей,
Да гувернантка – в крае дальнем,
А с нею – пара сыновей.

И дочь – от первого же брака,
И ей в подарок – вновь дитя…
Мерзавец, улична собака,
Достоин вечного битья.

Но он – в миру у всех в почёте,
Хотя известно всем и всё,
Живёт, как жаба на болоте,
Гордится за своё жнивьё.

Поплыли вновь воспоминанья
О детских, юности годах,
Для полного их воссозданья
В несчастных девичьих умах.

Опять же продолжала Ванда:
-- Когда мне было десять лет,
То мать моя, природой данна,
Меня продала в «белый» свет.

Владельцем стал какой-то доктор,
Его просила пощадить,
Но он был также доктор-проктор,
Он мог со всех сторон любить.

Как ни кричала: «Мне всё больно!»
А он в ответ: «Ты подрастёшь,
Ты станешь женщиной невольно,
Зато ты жизнь скорей поймёшь!»

Тут вдруг, небрежно и печально,
Спокойно, Зоя – о себе:
-- Я тоже – женщина «сначально»
В моей потрёпанной судьбе.

Лишил невинности учитель,
Как дома не было жены…
Но вдруг, назад в свою обитель,
Хотя следы в ней и свежи;

Вернулась Любка, исхудавши,
С кругами чёрными у глаз,
Почти совсем уже пропавши,
Насквозь промокшая сейчас.

И голосом, почти пропавшим,
Просила Женю ей помочь,
Её, как явно пострадавшей,
И, как заблудшую их дочь.

Просить отеля руководство
Её обратно в дом принять,
Явить к ней жалость, благородство,
Её уже не прогонять.

Девицы приняли товарку,
Налили ей стакан вина,
Они держали дружбы марку,
Неважно, чья здесь в том вина.

Из кухни принесли покушать,
В сухое облачив бельё,
-- Теперь, дурёха, будем слушать
Про там твоё житьё, бытьё.