Валерия Волобуева Жизнь, как она есть

Валерия Волобуева
Жизнь, как она есть
(автобиография)

«… Есть место одно, сердцу милое, тайное,
Куда прихожу я в мечтах и во сне.
То тайное место имеет название –
Далёкое детство в далёкой стране…»
(Вера Суворова)

Я себя помню очень рано. Под кроватью у моей бабушки, Евгении Григорьевны, стояла корзинка, полная яиц. Я ещё не ходила, а ползала.  Как-то раз я заползла под кровать, нашла эту корзинку и по одному перетюкала все яйца. Домочадцы слышали время от времени какой-то «тюк» – и тишина. Только когда я закончила свою работу, меня обнаружили, потянули за распашонку, и я буквально «выплыла» на этих яйцах.
А ещё я помню, как меня, завёрнутую в стёганое одеяло, несли из бани. Я всё норовила «прокопать» дырочку в упаковке, Наконец, мне это удалось. Какой вкусный морозный воздух и звёздное небо открылись мне!
Родилась я 12 мая 1937 года в том же селе Берёзовка Красноярского края, где жили  моя бабушка-белошвейка и дед Иван Иванович – кузнец. Рассказывали, что в день моего рождения было сильное половодье. Маме перед родами надо было ехать в больницу через мост, который держался на канатах. Мама рассказывала, что в это время буйно цвела черёмуха, воздух был просто перенасыщен томительным запахом весенних цветов и трав.
Позже я с мамой несколько раз приезжала к бабушке с дедушкой. У бабушки было много красивых лоскутиков (она шила на заказ), а дедушка водил меня «на кузню». Однажды подручный деда дал мне клещи с раскалённой заготовкой, чтобы я охладила её в бочке с водой. Не удержав эти клещи, я утопила всё в бочке и очень испугалась, что дед меня будет бранить, хотя дедушка никогда меня не ругал, просто он был главный в семье, и все ему беспрекословно подчинялись.
А дом-то мой был в другом селе – Агинское, у отрогов Саянских гор. Это удивительное место. Село большое, старинное. Крепкие рубленые дома с четырёхскатными крышами. Заборы высокие, тоже из толстых брёвен. Массивные ворота с навесом. Вокруг села – Саянские горы. Чуть поближе к селу спускались сопочки, поросшие боярышником, земляникой и удивительными ароматными цветами.
Наше детство проходило там, на этих косогорах. Чуть растает снег, мы играем в «лапту», «лунки», голой пяткой сделав ямку для войлочного мяча в сыроватой земле. Мяч делали сами из коровьей шерсти. Зимой мама, как и другие женщины села, возила на санках бельё полоскать в проруби.
Главная улица Советская спускалась к широкой, полноводной и очень чистой, просто «хрустальной», реке Анжа. А сбоку, вдоль этой улицы, как бы огибая село, текла другая речка – Агушка – с глинистыми берегами, и воды в ней было «воробью по колено». Вдали виднелись величественные Саянские горы с заснеженными вершинами или меловыми и мраморными склонами. Ну, очень живописно! А какое раздолье для детворы! Но один из берегов Агушки был болотистым, и в трясине не раз утопали лошади и коровы. Я видела, как их, с большой натугой, вытаскивали бабы (мужики-то на фронте), подложив под брюхо верёвки, ремни. Чаще всего животные ломали ноги, и их приходилось тут же прирезывать.
Жили мы в бывшем купеческом доме. Купца, конечно же, расстреляли. А какая это была добротная и практичная усадьба! Дом разделён на две половинки. В одной, состоящей из кухни и комнаты, жили мы, а в другой – ветеринарный врач со своей семьёй. Обе половины разделялись широким, длинным помещением – кладовкой, а во времена купца это была торговая «лавка». Сохранились ещё полки по бокам этой «лавки» и крыльцо на улицу. Во дворе дополнительно стояли два домика.
В одном, приземистом, жил конюх из пожарки со старой женой и детьми. Так как мои родители всегда были на работе (мама – учитель, папа – агроном), меня часто оставляли у этих Терновых. Их младшая дочь Нюра была моей ровесницей. В школу мы тогда ещё не ходили. Их большая изба была на четверть занята русской печкой.  Сразу у входа, налево, на стене висели хомуты, сбруи, вожжи – всё, что чинил отец Нюрки. Пол был некрашеный, но чисто выскоблен с песочком. Половицы широкие, стены бревенчатые, не крашеные. На одной стене два окошка и рядом, на другой стене – одно окошко. Окна с одинарными рамами, зимой всегда замёрзшие. И лёд на окошках всегда образовывал множество «пещер».
Здесь мы играли зимой. «Пещеры» были жилищем наших малюсеньких куколок, которых мы шили сами. Их можно было уложить в спичечный коробок, превращаемый нами в люльку. В избе в потолок был ввинчен толстый крюк, на него крепилась люлька для внука.  Этот малыш месяцев 6-7-ми тоже был нашей «игрушкой». Удивительно, что он никогда не плакал, только покряхтывал, когда мы его таскали по очереди или заворачивали в тряпьё.
 Зимой мне часто приходилось ночевать у Терновых. Нам с Нюркой и Шуриком стелили шубы на пол и шубами же укрывали. Тётя Терновая (так её звали все, а имени никто и не знал) вставала очень рано, затемно, растапливала печь. Мы лежали и глядели на разгорающееся пламя. Мать Нюрки сначала длинной палкой перемешивала в воде, в ушате (широкое деревянное ведро), картошку, а потом её, вымытую,  выкладывала в чугунок и на таганке, поставленном на «загнётку» (перед входом в русскую печку), варила эту картошку, иногда «в мундире», иногда очищенную. Вечерами мы облепливали железную печку пластиками картошки и с удовольствием ели горячую, с пылу-с жару, слушая рассказы взрослых. Иногда в большой деревянной ступе мать Нюрки толкла просо или овёс на кашу. А отец Нюрки ещё умел хорошо подшивать валенки,  «подбивать» сапоги деревянными гвоздиками. Сам готовил дратву для подшивки. Это такая толстая льняная нить, пропитанная «варом» (попросту, битумом).
Зимой коровёнку для дойки они заводили прямо в избу. Тут же давали ей пойло, а подоив, задом толкали её за дверь, во двор. Мать Нюрки вечерами из кудели (волокно льна) или овечьей шерсти пряла. Прялка была красивая, резная, состояла из двух досок. На одной можно было сидеть, а на другой, вертикальной, был прикреплён (примотан верёвкой) большой клок шерсти или кудели на большом деревянном гребне. Очень весело крутилось веретено. Была у них и прялка с колесом. Старинная, красивая. Вместо утюга – рубель и скалка. Зимой мать Нюрки иногда ткала  льняное полотно или «дерюжки» (половички). Всё это делалось при лучине, так как керосина в войну было не достать. Для нас забавой ещё были лучины, из которых мы мастерили что-то вроде самолётиков. Помню, мне так хотелось самой залезть на печку, где после катания на санках грелась детвора.  Прыгала я, прыгала и всё же залезла, в конце концов. То-то было радости!
А иногда Нюрку оставляли у нас. Наше жильё состояло из большой кухни и горницы. Зимой было почему-то очень холодно. На полу у нас лежала большая шкура бурого медведя, старая, вся в проплешинах, очень тяжёлая. Откуда она была у нас, не знаю, возможно, от купца осталась. А ещё лежали оленьи шкуры, тоже для тепла. А вот весной и летом было хорошо. Я любила, когда снимали вторые рамы с окон, солнечный свет освещал всё вокруг, и мы ловили «солнечных зайчиков». Был у нас патефон и много пластинок. Отец очень любил музыку. Петь он не мог, но прекрасно высвистывал любую мелодию, а ещё мастерски подражал голосам птиц, жужжанию пчёл и мух.
У нас дома было около двухсот различных патефонных пластинок. Среди них голоса Энрике Карузо, Надежды Неждановой, Вари Паниной, Лидии Руслановой, Петра Лещенко, Вадима Козина, Поля Робсона, Сергея Лемешева, Ивана Козловского, Клавдии Шульженко, Федора Шаляпина и др., записи фрагментов оперетт и опер. С раннего детства я знала почти весь репертуар любимых певцов.
К нам часто заезжали «из тайги» какие-то люди, знакомые отца, ночевали.  И я, забравшись на колени какого-либо пасечника, говорила:
– Дедушка, хочешь, я тебе песню спою?
Меня ставили на табуретку, и я пела чистейшим голосом, подражая певицам с пластинок, «Однозвучно гремит колокольчик», «Летят утки», «Тонкая рябина», «Валенки», «Эх, Андрюша!», или: «Уж я пила, пила, пила и до чего ж теперь дошла…» (фрагмент из оперетты). Это впоследствии пригодилось мне и в увлечении оперой. На стене у нас были кнопками прикреплены репродукции из журнала «Огонёк». Я хорошо знала С. Лемешева, Г. Уланову (даже пыталась скопировать её жесты и движения).
Зимой, как правило, в каждом доме, за печкой или за занавеской, находился телёночек или ягнёночек. А ещё у нас была собачка Малыш, маленькая, чёрненькая с белой мордашкой. Малыш заливался звонким лаем, если я показывала ему язык.
Летом мы пропадали на речке Агушке. Там было много глины, из которой мы лепили множество интересных вещей, а потом играли с ними. Однажды пошли мы с Нюркой на речку, и я увидала большую щуку, выбросившуюся на берег.
– Нюрка, смотри, щука! – воскликнула я.
Подружка была смекалистой девчушкой, тут же сообразила:
– Ты беги, собирай народ, а я покараулю щуку.
Я побежала в село, но почему-то никого не встретила, возвращаюсь на речку, а там – ни Нюрки, ни щуки.
Какой-то прохожий мне говорит:
– Пока ты бегала, твоя Нюрка уже щуку затолкала в чугунок.
Но я не обиделась, потому что на берегу в это время нашла кусок хозяйственного мыла. Вот это была находка! Ведь во время войны мыла вообще не было.
И ещё был случай с сообразительной Нюркой. Как-то неподалёку мы набрали земляники, каждый в свою кружечку. Вот Нюрка мне и предлагает:
 – Давай продадим – будут деньги.
И она ведь продала за один рубль нашу ягоду. А ещё я помню такой случай с этой Нюркой. Спасаясь от бодливой коровы, мы забрались под колхозный амбар. И вдруг увидали струйку зерна, сыпавшегося из щели в полу. Сообразительная Нюрка быстро подставила подол платьишка, набрала этого зерна, заставила и меня это сделать. И мы принесли Нюркиной матери добытый овёс, который она потом толкла в деревянной ступе большим пестом.
Где ты, голубоглазая, озорная Нюрка? Мне говорили, что её после войны увезла в Ленинград одна эвакуированная женщина – тётя Саша. Очевидно, это случилось уже после смерти Нюркиной матери.
Жили у нас во дворе, в другом маленьком домике, высланные мать с дочкой – немки, а отец их томился в лагере. Их приютила старушка, у которой сын был на фронте. Удивительная чистота царила в этой избушке. Мать, Эмма Александровна, вела немецкий язык в средней школе, а дочка её, Аля, была чуть старше нас. Даже кукольный уголок этой Али был в идеальном порядке. Единственная кастрюлька всегда до блеска начищена песком. Они были очень добрыми людьми. Почему-то запомнилось, что даже свою тёлочку они никогда не ударили прутом, а лишь слегка пошлёпывали ладошкой, провожая в стадо.
Я помню, как началась война. Возле нашего дома находился военкомат, и новобранцев муштровали на площади. А потом приходили «похоронки», почта была напротив, через дорогу. Жуткий женский вой до сих пор стоит в ушах. Моему отцу дали  бронь – надо было выращивать хлеб для фронта, а может быть потому, что у него были очень толстые стёкла у очков. Отцы у всех были на фронте, а матери допоздна работали на колхозных полях, мы, дети, помогали им. Никто с нами не «нянчился», мы сами быстро взрослели.
В школу я пошла в 1944 году. О ней у меня самые приятные воспоминания.  Одноэтажное, бревенчатое строение начальной школы. Сразу у входа, направо, помещение, в котором стоял длинный стол и две скамьи по бокам. Дальше большой зал со сценой. Слева располагались четыре класса. Школа была четырёхклассной.
В жизни у меня много было учителей, но никогда я не забуду свою первую учительницу – Зинаиду Ивановну Петухову. Она была удивительным человеком. Интеллигентная, в чёрном платье со стоячим белым, кружевным воротничком, с пучком седых, вьющихся волос на затылке. Голос ровный. В классе всегда стояла тишина. Так завораживала она своим рассказом, что никому и в голову не приходило шалить и шуметь. В классе стояли большие чёрные парты на шесть человек. Скамьи были прикреплены к партам намертво. Зинаида Ивановна была женой белогвардейского офицера, которого расстреляли в Гражданскую войну. У неё было двое детей, которые к тому времени учились в институте в Красноярске. Нам на уроки она приносила наглядные пособия – муляжи овощей и фруктов. Я до седьмого класса не знала лимона, думала, что он плотный, как яблоко. Писали мы в тетрадях, сделанных из газет, чернилами из свёклы и сажи. Учительница проявляла заботу о голодавших детях, предлагала нам подкормить их, если у кого-то дома есть лишняя картофелина или пузырёчек молока. А то подвяжет рубашонку какому-то мальчугану верёвочкой.
У нас дома тоже не было хлеба, несмотря на то, что отец выращивал этот хлеб. Помню, однажды я уснула в очереди за хлебом. Летом дети часто обходились подножным кормом. Предоставленные сами себе мы ели щавель, луковицы саранок, пУчки, кандык, какую-то болотную траву, наверное, осоку, у корня которой нежные, белые, сладкие стебли. А ещё было много конопли, мы жарили зёрна на костре. Ели жмых. Ловили пескарей. Вокруг было очень много грибов, но их почему-то не собирали и не ели, может быть, потому, что не было масла, а может, просто не знали, как готовить. Грузди заготавливали редко и только те, у кого была соль. Основной едой была толчёная картошка с топлёным молоком и драники. А иногда и мороженая (сладкая) картошка. Летом собирали клубнику. Чернику, в основном, сушили.
Весной, когда оттаивала земля, мы бродили по пустому ещё огороду и, что интересно, находили очень много осколков диковинной посуды. Мы их называли цацками. Такие удивительные росписи на посуде: и розы, и васильки, и незабудки, и другие узоры. А иногда даже изображения барышень. Наверное, сейчас таким находкам обрадовался бы любой музей.
К школе меня, как и других детей, не готовили. Мы сами нарезали ивовые прутики, связывали их в пучочки по десять штук. Это были счётные палочки. В первый класс я пошла в Берёзовке, у бабушки. Все пошли, вот и я пошла. Но всех-то записывали, а за мной должна была приехать мама и увезти меня домой, но что-то задержалась, и поэтому меня никто не записал. В школе всех стали выкликивать по списку, а меня – нет. Все уже разошлись по классам, а я стою, волнуюсь, плачу. На плече – холщовая торба с ивовыми палочками и букварём, который мне дала моя тётя. Кто-то обратил на меня внимание:
– Ты чья, девочка? Откуда?
Кто-то подсказал:
– Да это внучка кузнеца.
Так я оказалась в классе и училась там три дня, а потом приехала мама, и я пошла уже в школу в своём селе Агинское. Школьное утро начиналось с зарядки. Все ученики выбегали в зал, строились в четыре колонны. На сцене сидел мальчик с гармошкой и играл. А мы, все дети, выполняли комплекс упражнений, которые сначала показывали молодые учителя, а потом – способные ученики. Иногда в руках у нас были флажки. На переменах мы водили хороводы, играли в «ручеёк», «кандалы», «золотые ворота», ходили «паровозиком» и очень много пели. А ещё запомнила, как отмечали 28-ю годовщину Октября. На сцене был концерт, дети четвёртого класса ставили сказку «Как солдат варил кашу из топора». Мы, малыши, строили пирамиду, читали стихи, пели песни: «Вставай, страна огромная», «Смело, товарищи, в ногу» и др.
Незабываемым событием был Новый год. В зале поставили ёлку. Игрушки мы делали сами: цепи из газет, игрушки из ваты и клейстера, обсыпанные мелкими осколками битых стеклянных игрушек. Выпускалась новогодняя газета «За учёбу», тоже украшенная битыми осколками. Все мы получили по стакану киселя и по чёрной лепёшке, а ещё в ладошку каждому из нас дали конфетку-шарик, или как её ещё называли «Дунькина радость». Я этот шарик дома положила в кружку, доверху наполнив водой, думала, что получу много сладкой воды, но, увы…
С праздника мы поздно вечером шли домой, а на площади стояли машины «студебеккеры» с красными сигнальными огнями и сибирские крепкие парни в белых полушубках. Их отправляли на фронт. А потом мы шили кисеты для солдат, приносили носки и варежки, связанные нашими мамами и бабушками, и, конечно же, наши детские рисунки.
В детстве много рисовала. Так как родители мои работали допоздна, чаще всего оставалась в доме одна. Мне стелили на пол  лист серой обёрточной бумаги (другой просто не было), ставили блюдце с водой и химический карандаш (чтобы не лизала языком). А ещё у меня был «клад»: сине-красный карандаш. Рисовала ёлку, зайчиков, куклу, немецкие подбитые самолёты, танки, солдат в будёновках. У меня очень хорошо рисовал отец, и я кое-что понимала в этом виде творчества.
Всё время мечтала о кукле. Мастерила, как могла, сама. Видя всё это, отец мне сам смастерил куклу, деревянную, по принципу Буратино. Головка была глиняная, руки и ноги – без ладоней и ступней, но зато могли вращаться. Я очень любила эту куклу. Купала, одевала, шила. А потом от воды она просто лопнула. То-то было слёз! Уже после войны мне подарили целлулоидного пупсика, и я им играла до десятого класса.
Отец часто брал меня в соседние колхозы. Ехали в телеге, запряжённой лошадкой. Любила лежать на сене во время движения телеги и петь. А голос во время тряски дрожал, и это было так забавно. Отец с детства учил меня определять поле «на глаз» – что там растёт, что колышется на ветру: пшеница, рожь, просо, овёс или гречиха. Иногда мы заезжали на колхозную пасеку, но почему-то больше одной ложки мёда я не могла проглотить.
А какие великолепные букеты составлял отец из полевых цветов и разнотравья! Иногда мы «путешествовали» на велосипеде. Я сидела впереди, на раме, а на руль прикреплялся букет для мамы.
Из командировки по таёжным сёлам отец часто привозил старинные детские книги. Они интересно пахли: затхлостью, стариной. Сказки Андерсена, «Красная шапочка», «Три поросёнка», про Емелю – все их знала наизусть и пересказывала друзьям. Дома у нас тоже всегда были книги. Сначала они умещались на этажерке, а потом под них пришлось сделать стеллажи. В селе проживало много высланных замечательных людей. Они часто приходили к отцу. Помню, как очень плакал один инженер, как сейчас помню фамилию Волков. Он отбыл срок – 10 лет, и тут ему сказали, что ошиблись с приговором.
В Агинской школе я закончила второй класс, и отца перевели в село Сухобузим. Там была большая двухэтажная кирпичная школа. В пионерской комнате стояло пианино, на котором даже кое-кто играл. Помню День Победы. Как народ ликовал! Но похоронки приходили ещё долго.
Стали возвращаться фронтовики. Вернулись и приехали к нам два маминых брата: дядя Коля и дядя Володя (примечание: документально-художественная повесть о Владимире – «Младший брат» (автор Валентина Ионова) – был напечатан в «Притяжении», № 1 (4) 2018). У обоих – грудь в орденах. Но дяде Володе пришлось очень туго. В начале войны он сразу попал в плен, прошёл концлагерь, с помощью одной немецкой девушки, Анхет бежал из плена. Позже нам передали её фотографию: миловидная, белокурая, в клетчатом платочке.
После плена дядя Володя служил в разведке, получил много наград, был ранен. Лечился в Москве, в госпитале, где и обнаружили на его руке номер, выжженный в концлагере. После возвращения домой он должен был ежедневно являться в комендатуру для отметки. Дядя Володя очень хорошо рисовал и работал художником в сельском клубе и в школе. Потом у него открылся туберкулёз и сахарный диабет: концлагерь не прошёл даром. Первого мая тридцатилетнего дяди Володи не стало. Его очень уважали в селе. Он был мужественным, терпеливым, добрым, талантливым и красивым.
Приехала к нам и ещё одна мамина сестра, Лида. Она училась в Москве, в институте. По дороге её, разинюшку, обокрали, и явилась она к нам в таком виде: на ногах – рукава от телогрейки, на плечах – телогрейка без рукавов, и вся замотана в какое-то тряпьё, да ещё и в чесотке вся. Мама её отмыла, вылечила. И, так как Лида имела высшее образование, то её оставили работать в школе учительницей. Она была очень красивой и умной девушкой.
В селе Сухобузим когда-то жил известный художник Суриков в доме напротив нас. В этом доме жила семья моей новой подружки, Верки Матониной. Отец мне показывал репродукции работ Сурикова: «Взятие снежного городка», «Боярыня Морозова» и другие. До меня тогда плохо доходил смысл величия художника. Позже, уже взрослая, я познакомилась с книгой Наталии Кончаловской  «Дар бесценный». Открываю книгу, а на первой обложке –  о, боже! – дом Матониных, где мы играли в детстве. До сих пор я помню запах буфета в их доме – кофе, какие-то пряности.
Беззаботное детство закончилось в 1948 году, когда моего отца – секретаря райкома партии – арестовали и посадили, а нас с мамой выселили из квартиры. Мама в ту пору была на хорошем счету в школе, имела две правительственных награды: медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и медаль «За трудовую доблесть». Отец тоже имел такие же медали и орден Трудового красного знамени, был участником ВСХВ в Москве  в 1938 году. Он был очень честным, преданным партии коммунистом. По анонимке его посадили надолго.  Нам стало в селе жить невмоготу. Меня очень обижали бывшие друзья: бросали за шиворот дождевых червей, лягушек. Я сначала плакала, а потом научилась обороняться и мстить, чем вызвала неудовольствие и возмущение их родителей. А мне жаловаться было некому.
В 2002 году мне удалось побывать в селе Сухобузим. Я даже встретилась с моими обидчиками. Первой их фразой было:
– А помнишь, как мы тебе за шиворот бросали червей и лягушек?
Как тут забудешь? Конечно, помню.
Надо сказать, что село пришло в большой упадок, лишь, как островки оазисов, шикарные постройки новых русских. Была я и в школе. Она мне показалась просто убогой. Возле школы ни одного деревца или кустика. Церковь, которую сломали во время войны, переделывали в клуб, но и он сгорел. Со времён последней поездки туда прошло почти 15 лет. Сейчас, возможно, всё по-другому – не знаю. А речка, где мы хлюпались, совсем высохла. Я нашла на кладбище могилку бабушки и поставила памятник, небольшой, скромный, насколько позволили мне мои средства.
После того, как мы лишились жилья, нас приютили староверы, но маме власти предложили уехать, сменить место жительства. Был ещё учебный год, класс ей не на кого было оставить, поэтому маме милостиво разрешили доработать до конца учебного года. Отец нам сначала писал, а потом замолчал. Мама забеспокоилась, и по совету директора школы мы поехали к месту отсидки отца в село Абан Канского района. На перекладных, на случайных попутках добрались мы до нашего отца, но в зоне его не оказалось. Нам посоветовали пройти «на парники».
К калитке фруктового сада вышел к нам навстречу отец, очень растерянный и осторожный. Мы прошли с ним в дом, где он жил с женщиной и её дочкой одиннадцати лет. Дом был добротный, окружённый теплицами, парниками и цветами. Женщина встретила нас агрессивно. Но нам было некуда деваться, мы очень устали и, переночевав на чердаке, отправились в обратный путь.
Вот тогда мама твёрдо решила покинуть Сухобузим. Все наши  вещички были уложены в сундук, он и сейчас хранится у нас. Мамина сестра Ольга прислала нам вызов с Дальнего Востока. Так мы очутились в селе Арга возле города Свободного. А через два года мама встретила моего отчима, Шарапова Ивана Васильевича, он сделал ей предложение, удочерив и меня. По профессии отчим был инженером-экономистом. У него в Комсомольске жил брат – первостроитель Василий Петрович Шарапов, который работал прорабом. Он прислал нам вызов.
Так мы в 1952 году и  оказались в Комсомольске-на-Амуре. Я закончила десять классов в средней школе № 1 имени Орджоникидзе. Здесь же работала моя мама, Шарапова Нина Ивановна. В этой же школе она стала Отличником народного просвещения, а позже получила звание «Заслуженный учитель РСФСР», была делегатом IV съезда профсоюзов в Москве.
Я увлекалась рисованием и пением. Рисовала не только акварелью, но и маслом. Очень любила цветной карандаш. Вырезала из куска известняка скульптуры, выпиливала лобзиком, занималась выжиганием, очень любила вышивать. Окончила музыкальную школу по классу аккордеона, а позднее – по классу фортепиано.
Мечтала стать архитектором, окончила строительный техникум. Дипломный проект защитила на отлично. Одну из выпуска, меня оставили на преподавательской работе. Вела лабораторию электротехники, черчение и рисование. Но, к сожалению, архитектором не стала, вышла замуж, у меня родились два сына. Их устроила в детский сад. И 37 лет проработала музыкальным работником в детских садах, школах города, во Дворце культуры «Судостроитель», а летом – на туристическом теплоходе «Василий Поярков», в пионерских лагерях. Я могла отдыхать вместе с детьми, когда уезжали в дом отдыха или санаторий, и одновременно подрабатывать музыкальным работником.
В родном городе живу 65 лет. В этом году мне исполнится 80. В Комсомольске-на-Амуре родились мои дети и мои внуки. Жизнь продолжается. Пусть нашим детям и внукам живётся лучше, чем нам. Пусть мои дети оставят положительный след своим трудом во славу моего любимого города. Вот такая история моей жизни!
Кстати, отца моего, Фиряго Ивана Фёдоровича, реабилитировали через пять лет после ареста, извинились, что ошиблись. У него появилась другая семья, родились двое детей. И сейчас я их нашла. Виктор – юрист, Людмила – инженер-химик. Живут в Красноярске, имеют детей и внуков. Мы все ждём встречи.
А моя любовь к пению привела меня в Комсомольский Народный оперный театр. Я пела партии:
Ольга – «Русалка» А. Даргомыжского,
Филиппьевна – «Евгений Онегин» П. Чайковского,
Лаура – «Иоланта» П. Чайковского,
Одарка – «Запорожец за Дунаем» Гулак-Артемовского,
Цыганка – «Алеко» С. Рахманинова,
Графиня – «Пиковая дама» П. Чайковского.

Исполняла множество романсов и дуэтов с М.М. Серебренниковым.
В Народной опере пели замечательные певцы-комсомольчане:
Е. Абаскалов, М. Серебренников, Г. Чефранов, Г. Абакумова, О. Ворощук, В. Просятковский, А. Прокопович, Э. Жеребцова, А. Лисина, Г. Зозуля, Л. Малахова, А. Макарова, Л.Банина, В. Храневский…
Многих из них уже нет, к сожалению.  Когда не стало оперного коллектива, возник «Клуб любителей классической музыки» при Дворце культуры железнодорожников. В составе «Клуба» мы и сейчас поем с хором «Элегия» для различной аудитории: от школьников до ветеранов.
Я пишу музыку на стихи поэтов-комсомольчан: Антонины Кухтиной, Татьяны Мирчук, Веры Суворовой, Николая Багринцева, Юрия Николаева, Татьяны Колесниковой, Гранита Пересторонина, Татьяны Щербининой и др. Мои песни исполняет Народный Академический хор «Элегия» (руководитель А.Н. Батог) при Дворце АСЗ и солисты Борис Архандеев, Татьяна Паликова, Валентина Езобенко. Великолепно звучат в их исполнении романсы и лирические песни, а также дуэты и трио. Некоторые песни пою и я. У меня более 30 песен, все исполняются. Звучат они на концертах, по радио, на телевидении и во время гастрольных поездок на агитпоездах. К 75-летию города был выпущен сборник моих песен с нотами «Мелодии души» на стихи поэтов нашего города.
Наша песня «Амурметалл» (слова Антонины Кухтиной) стала гимном завода «Амурметалл», а исполнил её артист драмтеатра Владимир Куличенко. Песня «Хабаровский край», также на слова Антонины Кухтиной, звучала на всех станциях БАМа и по краевому радио. Песня «Строевая» (того же автора слов) взята в репертуар железнодорожных войск и «Ансамбля песни и пляски ДВО», а также в военное училище города Уссурийска. Её впервые задорно и вдохновенно на краевом фестивале в городе Хабаровске исполнил Константин Кравченко, на тот момент учащийся ПТУ-14, и получил Диплом первой степени. Песни мои, как птицы, всегда в полете. И это радует.
У меня есть еще одно увлечение, я вышиваю картины, используя различные нитки, бисер, бусины, разноцветные ткани. Картин уже более ста. Лоскут – моя палитра, а игла – кисть. Темы картин навеяны песнями, романсами и наблюдениями за природой.
Картины выставляла в Музее изобразительных искусств города Комсомольска-на-Амуре, в Хабаровском доме творческой интеллигенции, в Министерстве культуры города Хабаровска, во всех Домах культуры, библиотеках и школах нашего города и района, и в Москве.
В мае 2005 году я стала Лауреатом Всероссийского конкурса в городе Москве в номинации «прикладное искусство» среди 60-ти участников. К 75-летию города Комсомольска-на-Амуре я вышила герб города бисером и подарила панно (размером 1000 на 40 см) городскому Музею изобразительных искусств.
Мои картины есть в частных коллекциях в Канаде, Испании, Японии, Германии и, конечно, в России – гг. Москве, Санкт-Петербурге, Красноярске, Хабаровске, Таганроге, Краснодаре, Комсомольске-на-Амуре, Владивостоке и др.
За творчество награждена нагрудным знаком ВЦСПС – Лауреат солистов Второго Всесоюзного конкурса самодеятельного творчества. Неоднократно награждалась Дипломами I степени на краевых фестивалях «Нам рано жить воспоминаниями» в городе Хабаровске.
Получила «Благодарственное письмо» от мэра города Хабаровска за песню «Легендарный Хабаровск» (слова Антонины Кухтиной), за песню «Хабаровский край» (слова Антонины Кухтиной) – Благодарность от министра культуры города Хабаровска.
В телепередаче «Озарение души» ГТРК «Дальневосточная» города Комсомольска-на-Амуре освещалось мое творчество, а также на радиопередаче «Семейный канал» и в газетах «ДВК», «Вечерний Комсомольск», «Наш город», «Тихоокеанская звезда», «Дальневосточная магистраль», «Ваше право», «Панорама», «Гудок», «Дальневосточный Комсомольск», «Пилот», в журнале «Семейный очаг», в книге «Дела, люди, судьбы».
Сама  тоже выступаю в печати со статьями, например «Любовь моя – опера», «Звучал Леонкавалло над Амуром».
Очерк «Люди Амура» был передан по радио в городах Хабаровске, Комсомольске и прозвучал на телепередаче (где я была ведущей) «Мангбо найни» (в 80-е годы я работала с нанайским ансамблем «Гивана», тогда он получил звание Лауреата Второго Всероссийского конкурса).
Часто провожу творческие встречи с демонстрацией картин и исполнением песен. Но самые лучшие мои произведения – это мои дети: Дмитрий, Павел, Федор. Я рада, что они выросли хорошими людьми.
Недавно не стало моей любимой мамы, заслуженной учительницы школы №1, Нины Ивановны Шараповой, она прожила 90 лет, царствие ей небесное. Со мной мой супруг – Анатолий Федорович, радуют внуки: Даша, Никитка, маленький богатырь Сашенька, озорная непоседа Ева и внимательные невестки – Оля и Наташа. Очень люблю свою дачу, где труд, активный отдых и творчество в полной гармонии. (примечание: а два года назад у Валерии Ивановны появился первый правнук).
Я – не писатель. Взявшись за перо, ставлю задачей себе рассказать о душевной красоте моих друзей и о том, как можно интересно жить в любом возрасте, если ты чем-то сильно увлечен.

Опубликовано на сайте ХРО РСП в 2020г