Таланту И. А. Бунина. Весной, в Иудее

   Эти далекие дни в Иудее, сделавшие меня на всю жизнь хромым, калекой навек,
были в самую счастливую пору моей молодости, - говорил высокий, стройный человек,
желтоватый лицом, с карими блестящими глазами
и короткими, мелкокурчавыми серебряными волосами,
ходивший всегда с костылём по комнате и по дороге
по причине не сгибавшейся в колене левой ноги, -
я участвовал тогда в небольшой экспедиции, имевшей целью исследование
восточных берегов Мертвого моря, легендарных мест Содома и Гоморры – у всех на виду,
жил в Иерусалиме, поджидая своих спутников, задержавшихся в Константинополе,
и совершая поездки в одну из бедуинских стоянок по дороге в Иерихон, к шейху Аиду.
  В первый раз я съездил к нему для переговоров с проводником, Солнце пекло страстно, 
потом я стал ездить в его стоянку один, купив у него же чудесную верховую кобылку, - стал ездить даже не в меру часто.
  Была весна, Иудея тонула в радостном солнечном блеске, вспоминалась «Песнь Песней»:
«Зима уже прошла, цветы показались на земле, время песен настало,
голос горлицы слышен, виноградные лозы, расцветая, издают благоухание...»
Прекрасно стало.
    В эти светоносные весенние дни, всё казалось мне бесконечно радостным, счастливым:
в первый раз был я тогда на Востоке, совершенно новый мир видел перед собою! О, да!
В этом мире я видел нечто необыкновенное: племянницу Аида.
    Иудейская пустыня - это целая страна, она неуклонно спускалась в саму Иорданскую долину.
Та стоянка, куда я ездил, где шейхом был Аид, являла такую картину:
широкий песчаный лог между холмами и в нём небольшой стан шатров из чёрного войлока -
четырехугольных, довольно мрачных своей чернотой, что на желтизне песков расположилась,
всюду собаки, лошади, мулы, козы - до сих пор не понимаю, чем и где всё это кормилось.
   И странно было видеть, как тепло, несмотря на зной, были одеты мужчины:
кубовая рубаха до колен, ватная куртка, а сверху аба –
длинная и тяжёлая, широкоплечая одежда из пегой шерсти, чёрного и белого цвета хламида;
на голове - кефийе - жёлтый с красными полосами платок,
распущенный по плечам, висящий вдоль щёк
и в два раза охваченный на макушке тоже пегим, двуцветным шерстяным жгутом,
созданным давным давно сразу или для красоты и удобства потом.
    Всё это составляло полную противоположность женской одежде:
у женщин на головы накинуты кубовые платки, лица открыты,
на теле одна длинная кубовая рубаха с острыми, падающими чуть не до земли рукавами неоткрытыми.
   Мужчины обуты в грубые башмаки, подбитые железками,
а женщины ходят босыми  - вдоволь!
И у всех ступни чудесные, подвижные и от загара уж совсем как уголь.
   Мужчины курят трубки, женщины тоже.
Когда я во второй раз без проводника приехал в стоянку, меня приняли как друга уже.
   Шатёр Аида был самый просторный. Аид вышел мне навстречу,  я шёл к нему.
Он сделал поклон и прикладывание правой руки к губам и ко лбу.
Шейх за каждым словом говорил мне: хаваджа, господин,
а я ему: почтеннейший шейх бедави (то есть сын пустыни, бедуин).
   Кстати, знаете ли бы, как по-арабски называется Иордан, друг мой?
Очень просто: Шариат, что значит всего-навсего источник, водопой.
   Я увидал племянницу Аида в тот самый день,
когда сидел у него в шатре уже как «друг», в тот же день
она прошла мимо шатра, держась прямо, неся на голове большую жестянку с водой,
поддерживая её правой рукой.
   Не знаю, сколько лет ей было, думаю, что не больше восемнадцати,
узнал впоследствии одно - узнавал о ней одной:
четыре года перед тем она была замужем, а в тот год овдовела, не имев детей,
и перешла в шатёр дяди, будучи сиротой и очень бедной.
    «Оглянись, оглянись, Суламифь!» - подумал я.
(Ведь Суламифь была, верно, похожа на неё:
«Девы иерусалимские, черна я и прекрасна» - словно в ночи пламя огня.)
   И, проходя мимо шатра, она слегка повернула голову, повела на меня глазами:
глаза эти были необыкновенно тёмные, таинственные, лицо почти чёрное, как ночью дни,
губы лиловые, крупные - в ту минуту они больше всего поразили меня. Впрочем, одни ли они!
   Поразило всё: удивительная рука, обнажившаяся до плеча,
державшая на своей голове жестянку с водой,
медленные, извилистые движения тела под длинной кубовой рубахой.
полные груди, поднимавшие рубаху, красоты неземной.
   И нужно же было случиться так, что вскоре после этого я встретил её –
в Иерусалиме у Яффских ворот!
Она шла в толпе навстречу мне и на этот раз несла на голове не воду,
а что-то завёрнутое в холст – что-то плотное, наоборот.
Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.
   Ты узнала меня?
   Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу меня,
усмехнулась, стала веселей:
Узнала, хаваджа.
    Что это ты несёшь?
    Козий сыр несу, хаваджа.
    Кому? Не мне?
     Всем. Здесь  продажа.
     Значит, продавать? Так неси его ко мне.
     Куда?
    Да вот сюда, в гостиницу – туда.
 Я жил как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме у площади,
слитом с другими домами, но левую сторону той небольшой площади.
   И она без всякой робости пошла впереди меня по крутой и тесной каменной лестнице дома,
на одном повороте лестницы она приостановилась: там, глубоко внизу за узким окном,
виден был древний водоём -
«Водоём пророка Иезекииля», зеленоватая вода которого лежала, как в колодце,
в квадрате соседних сплошных домовых стен с решётчатыми окошечками необычного вида, -
та самая вода, в которой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой своей пленившая царя Давида.   
   Приостановясь, она заглянула в окно и, обернувшись, будто мы оба всё поняли сами,
с радостным удивлением взглянула на меня своими удивительными глазами.
Я не удержался, поцеловал её голое предплечье - она взглянула на меня вопросительно:
поцелуи не в обычае у бедуинов.
Войдя в мою комнату, она положила свой сверток на стол
и протянула ко мне ладонь правой руки. Закон платы был для меня не нов.
Я положил в ладонь несколько мелких монет, потом, замирая от волнения,
вынул и показал ей золотой фунт. Её охватило сомнение.
   Она поняла и опустила ресницы, покорно склонила голову и закрыла глаза внутренним сгибом локтя.
    Когда опять принесёшь сыр? - спросил я, провожая её через полчаса на лестницу нехотя.
   Она легонько помотала головой - скоро нельзя.
И показала мне пять пальцев: пять дней.
   О, сколько много дней!
Недели через две, когда я уезжал от Аида и отъехал уже довольно далеко,
сзади меня хлопнул выстрел – и пуля с такой силой ударилась в камень передо мной,
что он задымился подо мной. Понять это было легко.
   Я поднял лошадь вскачь, пригнувшись к седлу, - хлопнул второй выстрел
и что-то крепко хлестнуло мне под колено левой ноги! Отскочило вновь?
Я скакал до самого Иерусалима, глядя вниз на свой сапог, по которому, пенясь, лилась кровь.
   Дивлюсь до сих пор, как мог Аид два раза промахнуться. Как узнал про неё?
Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что это я покупал козий сыр у неё?
1946
_______
Весной, в Иудее.
— Эти далекие дни в Иудее, сделавшие меня на всю жизнь хромым, калекой, были в самую счастливую пору моей молодости, — говорил высокий, стройный человек, желтоватый лицом, с карими блестящими глазами и короткими, мелкокурчавыми серебряными волосами, ходивший всегда с костылем по причине не сгибавшейся в колене левой ноги.
…
«Оглянись, оглянись, Суламифь!» — подумал я. (Ведь Суламифь была, верно, похожа на нее: «Девы иерусалимские, черна я и прекрасна».)
И, проходя мимо шатра, она слегка повернула голову, повела на меня глазами: глаза эти были необыкновенно темные, таинственные, лицо почти черное, губы лиловые, крупные — в ту минуту они больше всего поразили меня... Впрочем, одни ли они! Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся до плеча, державшая на голове жестянку, медленные, извилистые движения тела под длинной кубовой рубахой, полные груди, поднимавшие эту рубаху...
…
   Когда опять принесешь сыр? — спросил я, провожая ее через полчаса на лестницу.Она легонько помотала головой:— Скоро нельзя. И показала мне пять пальцев: пять дней. Недели через две, когда я уезжал от Аида и отъехал уже довольно далеко, сзади меня хлопнул выстрел — и пуля с такой силой ударилась в камень передо мной, что он задымился. Я поднял лошадь вскачь, пригнувшись к седлу, — хлопнул второй выстрел, и что-то крепко хлестнуло мне под колено левой ноги. Я скакал до самого Иерусалима, глядя вниз на свой сапог, по которому, пенясь, лилась кровь... Дивлюсь до сих пор, как мог Аид два раза промахнуться. Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что это я покупал козий сыр у нее.
1946    /И.А. Бунин./   
______
Иван Алексеевич Бунин  - родился 10 (22) октября 1870 года в  Воронеже, Российская империя,  русский писатель, поэт и переводчик. В 1933 году Иван Бунин - первый из русских писателей - стал лауреатом Нобелевской премии по литературе за «строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы». Будучи представителем обедневшей дворянской семьи, Бунин рано начал самостоятельную жизнь; в юношеские годы работал в газетах, канцеляриях, много странствовал. Первым из опубликованных произведений Бунина стало стихотворение «Над могилой С.Я. Надсона» (1887); первый стихотворный сборник вышел в свет в 1891 году в Орле.   В 1909 году избран почётным академиком по разряду изящной словесности Императорской Санкт-Петербургской академии наук. В 1920 году эмигрировал во Францию – умер в 1953 году в  Париже, Франция.