Таланту И. А. Бунина. В одной знакомой улице

   Весенней парижской ночью шёл по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени,
под которой металлически блестели фонари,
чувствовал себя легко, молодо и думал про огни:
   В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой тёмной лестницей,
С завешенным окном...
    Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня!
Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко – и я, 
студент, какой-то тот я,
в существование которого теперь уже не верится... юность моя.
   Там огонек таинственный
До полночи светил...
   И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его; 
и окно светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской его...
    Ах, что за чудо девушка,
В заветный час ночной,
Меня встречала в доме том
С распущенной косой...
    И это было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью,
уехавшая в Москву на курсы. А потом…
 Я поднимался на деревянное крылечко, занесённое снегом,
дёргал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах жестью дребезжал звонок -
и за дверью слышались быстро сбегавшие с крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась –
и на неё, на её шаль и белую кофточку несло ветром, метелью. Кто такую зиму придумать мог?
   Я кидался целовать её, обнимая от ветра, и мы бежали наверх -
в морозном холоде и в темноте лестницы,
в её тоже холодную комнатку, скучно освещённую керосиновой лампочкой –
это был наш рай, прибежавши с улицы.
   Красная занавеска на окне, столик под ним с этой лампочкой, у стены железная кровать.
Я бросал куда попало шинель, картуз и брал её к себе на колени, сев на кровать.
   Я чувствовал сквозь юбочку её тело, её косточки,
распущенной косы не было, была заплетённая, довольно бедная русая,
было простонародное лицо, от голода прозрачное, глаза крестьянские, тоже прозрачные,
 губы той нежности, что бывают у слабых девушек,  но влекущие, непростые.
   Как не по-детски пламенно
Прильнув к устам моим,
Она, дрожа, шептала мне:
«Послушай, убежим!»
   Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская глупость: «Убежим!»
У нас не было «убежим».
Были эти слабые, сладчайшие в мире губы,
были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слёзы,
тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы!
   И губы её уже горели, как в жару, когда я расстёгивал кофточку её,
целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой остриём.
  Придя в себя, она вскакивала, зажигала спиртовку, подогревала жидкий чай
и мы запивали им белый хлеб с сыром в красной шкурке,
без конца говоря о нашем будущем как бы невзначай,
чувствуя, как несёт из-под занавески зимой, свежим холодом,
слушая, как сыплет в окно снегом...
   «В одной знакомой улице я помню старый дом...»
Что ещё помню? Помню, как весной провожал её на Курском вокзале потом,
как мы спешили по платформе с её ивовой корзинкой и свёртком красного одеяла в ремнях, 
бежали вдоль длинного поезда, уже готового к отходу, мелькали чьи-то погоны
и мы заглядывали в переполненные народом зелёные вагоны...
    Помню, как наконец она взобралась в сенцы одного из них и мы говорили, прощались
и целовали друг другу руки, как обещал ей приехать через две недели в Серпухов - было.
Больше ничего не помню. Ничего больше и не было.

/Иван Алексеевич Бунин. 1870, Воронеж. 1953, Париж/
_________
В одной знакомой улице
    Весенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой металлически блестели фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал:
В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном...
   Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко — и я, студент, какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится...
Там огонек таинственный
До полночи светил...
  И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской...
Ах, что за чудо девушка,
В заветный час ночной,
Меня встречала в доме том
С распущенной косой...
   И это было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью, уехавшая в Москву на курсы... И вот я поднимался на деревянное крылечко, занесенное снегом, дергал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах жестью дребезжал звонок — и за дверью слышались быстро сбегавшие с крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась — и на нее, на ее шаль и белую кофточку несло ветром, метелью... Я кидался целовать ее, обнимая от ветра, и мы бежали наверх, в морозном холоде и в темноте лестницы, в ее тоже холодную комнатку, скучно освещенную керосиновой лампочкой... Красная занавеска на окне, столик под ним с этой лампочкой, у стены железная кровать. Я бросал куда попало шинель, картуз и брал ее к себе на колени, сев на кровать, чувствуя сквозь юбочку ее тело, ее косточки... Распущенной косы не было, была заплетенная, довольно бедная русая, было простонародное лицо, прозрачное от голода, глаза тоже прозрачные, крестьянские, губы той нежности, что бывают у слабых девушек...
    Как не по-детски пламенно
Прильнув к устам моим,
Она, дрожа, шептала мне:
«Послушай, убежим!»
   Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская глупость: «Убежим!» У нас «убежим» не было. Были эти слабые, сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слезы, тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы, и губы ее уже горели, как в жару, когда я расстегивал ее кофточку, целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой острием... Придя в себя, она вскакивала, зажигала спиртовку, подогревала жидкий чай, и мы запивали им белый хлеб с сыром в красной шкурке, без конца говоря о нашем будущем, чувствуя, как несет из-под занавески зимой, свежим холодом, слушая, как сыплет в окно снегом... «В одной знакомой улице я помню старый дом...» Что еще помню? Помню, как весной провожал ее на Курском вокзале, как мы спешили по платформе с ее ивовой корзинкой и свертком красного одеяла в ремнях, бежали вдоль длинного поезда, уже готового к отходу, заглядывали в переполненные народом зеленые вагоны... Помню, как наконец она взобралась в сенцы одного из них и мы говорили, прощались и целовали друг другу руки, как я обещал ей приехать через две недели в Серпухов... Больше ничего не помню. Ничего больше и не было.
  25 мая 1944    /И.А. Бунин./   
______
Иван Алексеевич Бунин  - родился 10 (22) октября 1870 года в  Воронеже, Российская империя,  русский писатель, поэт и переводчик. В 1933 году Иван Бунин - первый из русских писателей - стал лауреатом Нобелевской премии по литературе за «строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы». Будучи представителем обедневшей дворянской семьи, Бунин рано начал самостоятельную жизнь; в юношеские годы работал в газетах, канцеляриях, много странствовал. Первым из опубликованных произведений Бунина стало стихотворение «Над могилой С.Я. Надсона» (1887); первый стихотворный сборник вышел в свет в 1891 году в Орле.   В 1909 году избран почётным академиком по разряду изящной словесности Императорской Санкт-Петербургской академии наук. В 1920 году эмигрировал во Францию – умер в 1953 году в  Париже, Франция.