Пробуждение пейзажем

В моде модернизация, а хочется говорить о пейзаже, удивляясь, сколь же много он значит в нашей жизни, в жизни наших детей. Задумывались ли вы об этом, что для вас значит общение с пейзажем: был ли у вас в детстве свой, пристрастились ли вы уже во взрослой жизни к какому-то своему пейзажу и что он реально для вас значит? Если в порядке ценности, то для меня пейзаж, пожалуй, выходит важнее, чем автомобиль, дача, да и возможно! работа. Теперь согласитесь, что ребёнку своему только вы и сможете дать урок пейзажа, хотя бы отвезти его, куда следует, и у него это будет с ним на всю жизнь…
Это эссе  я писал по следам опыта общения с Телецким озером.

Фото: фрагмент картины Николая Чепокова "Сны Золотого озера"


ПРОБУЖДЕНИЕ  ПЕЙЗАЖЕМ


Две тектонические плиты, двигаясь, родили разлом в теле земли. Никаких следов той бурной когда-то буквально вулканической любви этих плит давно нет, кроме одного живущего по сей день дитя. Оно сформировалось в стройные гряды гор, прячущих внутри прекрасное озеро, заполненное водой очень холодной и очень чистой. Десятки речек, ручьёв и одна большая река вливают свои воды в озеро. Лишь одна река уносит ровно столько освоенных глубинами озера вод, сколько требуется, чтобы поддерживать колеблющийся от сезона к сезону уровень его благоденствия и обеспечивать половину материнского фонда для великой сибирской реки, катящей, в свою очередь, валы вод через громадную равнину до северного океана. На карте озеро сильно напоминает строение женских внутренних органов деторождения с изящным вытянутым на пятьдесят километров на юг влагалищем, непрерывно орошаемым влагой неутомимого напора реки Чолушман (от «чолуш» - класть крест на крест). Так что наблюдаемая сегодня форма рождения жизни Западно-Сибирской низменности по своему строению задана ясными антропологическими очертаниями местности и, наверно уже поэтому, столь волнующа для всякого оказавшегося здесь путешественника обещанием обновления организма, блаженной тревогой возрождения великих дремлющих в каждом из нас со времён кроманьонцев жизненных сил.      

Моя первая встреча с озером произошла как ошеломляющая телепортация из мегаполиса в иной мир. В начале июля 198… мы с женой и подругой с её парнем быстро собрались в палаточный поход. Парня ещё на старте отсеял из нашего похода и, как потом оказалось, из жизни нашей подруги аэропорт под предлогом отсутствия билета. По прилёте в Горно-Алтайск неожиданно выяснилось, что оставшийся путь до озера из местного аэропорта обслуживает пассажирский вертолёт. И здесь уже мне не досталось билета, но и уже не навсегда, а лишь до следующего через пару часов рейса. Много позднее стало понятно, что озеро в момент первого моего знакомства с ним (жена в студенчестве уже бывала здесь с научной экспедицией) хотело устранить на время сопровождавших меня женщин и предстать тет-а-тет, чтобы произвести правильное впечатление перед длительными и значимыми для нас обоих отношениями. Метафизический смысл этого моего вынужденного уединения перед встречей только сейчас начинает проливаться в памяти на глубокие следы первого впечатления от императивов космического покоя и чистоты озера. Улетает вместе с вертолётом оглушительный шум от его винта над моей головой очень быстро как фазовый переход, как внезапный обрыв в тишину. И вот она – прочно воцарившаяся тишина. Изумрудный сказочный город сосен, кедров и елей, вдруг вставший почти до небес первобытным лесом на горах противоположного вертолётной площадке берега. Величественный покой и слабые, но чёткие вибрации воздуха (не отсюда ли происходит музыкальный инструмент алтайцев камус?) прихотливо летающих здесь ветров. Совершенный  paysage, не без удовольствия открывая себя взору, словно искривлялся в вогнутую поверхность как бы для лучшего восприятия глазом деталей потрясающего многообразия, подобно царственной женщине ню, не стеснявшейся самых интимных и малых узоров своей красоты. Это впечатление всегда передо мной: колыхание густых остриженных трав вертолётной площадки на берегу, словно коротких шелковистых волосков на лобке царственной красавицы, величественно возлёгшей в виду этих великолепных гор и готовой к незабываемой встрече. И пронзительный ворвавшийся в сознание великий покой духа, нашедшего себя здесь и сейчас в этой мощной зелёной вечности.
Это ощущение, что находишься в ювелирно правильно выбранной точке пространства и времени, какой-то тотальной правоты своего только что сделанного выбора, это состояние такого единства с миром, которое боишься так и не встретить в промельке суетной жизни, а тут встречаешь и умиротворяешься, словно после соития с самой вечной жизнью. Только одно это впечатление смиряет твою плоть с её неминуемым исчезновеньем, ощущаемым, так или иначе, каждую минуту. Вдруг краем сознания признаёшь: коль скоро ты это окружающее внял и с этим соединился, то теперь весь ты заодно с этим вечным, никуда теперь не денешься. И это соединение с вечным выглядит естественнее и надёжнее, чем, скажем, возможность присоседиться к образцам творений человеческих (хотя без них ты бы этого, скорее всего, никогда и не понял).  А успеть убедиться хотя бы в том, что жил-был (не приснилось) всё-таки здесь, в этом лучшем из миров, ещё до авральных сборов души в последний час перед своим уходом из него, хотелось бы твёрдо. И встаёт сразу вопрос: ну почему, глядя на воды Телецкого озера, об этом каждый раз подумаешь? Не потому ли, что линия твоего движения через эту точку  пространства оказывается всегда для тебя истинным твоим событием, то есть также  и значимой, если не сакральной, меткой отпущенного тебе времени?  География блужданий суетливого тела оборачивается историей  размышлений нашедшей хотя бы временный покой головы? И возможно даже (мелькнёт и такая мысль) – частью биографии этой местности, явившейся тебе в образе царственной красавицы…    
Следующие два посещения озера состоялись по воле случая или провидения через одинаковые двенадцатилетние промежутки. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы  образы его вод и лесов стали имманентными моей душе, сформированной много тому озёрами Русского севера, так как притягивают теперь меня почти с той же силой, как и те.

А в то первое посещение, хотя палатка – наиболее тонкая оболочка естественной вложенности быта странствующего в пейзаж – и была с нами, но на первые две ночи мы устроились в комнату домика турбазы «Золотое озеро» – всё-таки здесь на северном берегу озера, казалось тогда, будет довольно прохладно по ночам. С утра нового дня мы уже отправились на вылазку налегке вдоль берега по дикой, дикой тропе. У меня был фотоаппарат «Зенит-М» с чёрно-белой пленкой. За вертолётной площадкой пропадали почти всякие следы цивилизации, появлялись вдруг великолепные выходы на берег, впрочем, довольно узкие по площади и редкие, но мы, кажется, не умели этого оценить, вернее плыли по впечатлениям без оценки, как и дышали. На следующее утро мы выдвигались к колёсному пароходику, чтобы устремиться на южный берег озера к тёплым ветрам, к устью реки Чолушман. Поскольку в нашем щитовом номере было «всё включено», а мы уезжали до срока, нас отоварили сухим пайком с шоколадными конфетами «Былина», что особенно ценилось в то розовое в крапинку время на излёте развитого социализма, падавшего шумной несъедобной птицей – перестройкой – в пыль длинных и плоховатых дорог вдали от столиц. Пожалуй, уже в первое посещение озера я незаметно соединился в неторопливом созерцании озера и гор вокруг с другой оболочкой жизни, где нет земных конкурентов в виде ли страстей, в образе ли кумиров мысли, в притяжении ли вещей.      

Первая половина 199… года была особенно напряжённой, и в августе нельзя было не съездить куда-нибудь на Алтай с палаткой и нашими мальчиками 15 и 12 лет, не бывавшими ещё в дальнем походе. В это время мне пришлось провести несколько особо изматывающих дискуссий, бесконечное, казалось уже, число семинаров в разных институтах и городах, а теперь наступила пауза – на 30 сентября была назначена защита докторской. Так что перемена декораций внутреннего состояния, по крайней мере, в связи со вторым пришествием на Телецкое озеро была, наверно, не менее контрастна, чем в первый приезд.
Не сразу, но через день-два мы набрели на замечательное место для нашей стоянки на берегу озера, скрытое высоким лесом, стоявшим ещё к тому же на горке. Небольшой мыс с заводью с одной стороны и с песчаным пляжем, покрытым древним щебнем на другой, обращённой к озеру, стороне мыска. Горка с густым лесом оставляла как бы специально для прогулок узкую метра два шириной полоску ровного берега. В теле поднятого горкой на уровне рук изгиба мощного ствола ближайшей к пляжу сосны кто-то вырубил нечто вроде буфета для расположения чайных принадлежностей, так что сосна как бы приглашала присесть у её ног.  С нами была старая, но не заношенная польская палатка с тентом и силы лазить по всему, что ведёт вверх. Я бы мог даже красиво выразиться, что это были силы инерции семинаров, сохранявшиеся ещё во мне, если бы при одной только мысли о них не начинало подташнивать (словно вынужденный пристальный взгляд на наше существование оборачивается чувством тошноты по Сартру!).
Во всяком случае, уже в первый же вечер на новой стоянке я с ребятами оказался на такой высоте, которой уже был и не рад – живу бы остаться. Когда далеко за полдень мы отправились вверх по речушке, посмотреть сочные краски гор вблизи быстрой воды, у всех нас было превосходное состояние духа первооткрывателей. Наш младший, проявляя при некоторой уже задумчивости характера необычную прыть и резво карабкаясь вверх по ручью, перепрыгивал с камня на камень среди быстрых весёлых струй и уверенно держал роль ведущего группы из нас троих. Мы так увлеклись процессом, что точка разумного поворота назад была давно пройдена, а мы и не подумывали возвращаться, преодолевая всё более изысканные прихотливой сложностью для прохождения места – по стеночке между очередным водопадом и скользкими скальными выступами.  На самом верху мы так и не обнаружили истоки ручья – он сочился здесь сразу отовсюду просто из подо льдов, засевших где-то тут на высоте. Однако когда мы повернули назад, то сразу увидели, как неожиданно круто уходит ручей вниз, а это ведь наш путь назад в начавшихся собираться сумерках, путь туда, где притаилось в густых лесах огромное прохладное озеро с нашей палаткой на берегу и начинающей уже волноваться за нас Вероникой. И вот тут остро осознаёшь степень опасности под прессом сразу двух: и сложности пространства, искривлённого до подступающей тошноты, и свирепо утекающего в темноту времени. Так и бывает в горах. Я вдруг очень ярко представляю все возможные нюансы изощрённой пытки ситуации: достаточно малейшего неточного в сгущающихся сумерках выбора опоры ноги в прыжке с покачивающегося камня на скользкий другой камень, едва заметного несогласованного движения рук для баланса тела – и мне надо будет тащить кого-то из ребят. Тащить куда? В чёрную пропасть?  О своей не меньшей уязвимости просто и не думалось. Кто тебя-то потащит?  Подгоняемые сгущаемыми сумерками в быстром сильно ускоренном темпе мы проходим один крутой спуск по ручью за другим, совершая тысячи движений, каждое из которых чревато ошибкой. На что надеешься? Только на то, что ты здесь заодно с горами, слился с ними, стал их воздухом, на то, что они временно признают тебя, оценив твоё доверие к ним.  Чувствуешь кожей спины, что весь материальный мир здесь для тебя держится на одной только мысли: смилуйтесь камни и вода над нами, позвольте спуститься.  Чуть отступи от этой мысли – и пропал.  Где ещё почувствуешь почти материальную осязаемость самой по себе мысли и вязкую плоть этого неуловимого здесь и сейчас? Когда теряешь девственность? Но не жизнь же тогда теряешь, хотя тогда и может вырваться: теперь и умереть можно…  Так подсели на горный вариант надёжно уловляемого горнего вполне разумные знакомые мне люди и даже продвинутые в науках мудрецы. Что же: сколько ни наполняй знаниями человеческий сосуд, он всегда остаётся открытым. И в пропасть тоже…       

Мы выбрались к палатке и уже в темноте, когда Эрлик (по местным поверьям покровитель тьмы) уже полностью владел пространством, ужинали и пили чай согретый на костре в двух метрах от холодной чаши вод Золотого озера, в задумчивости смотревшего на нас из августовской ночи и из четвертичного периода заодно. В прищуре глаз Алтын-Кёля, посверкивающих под вспышками нашего костра, прочитывался покой и благожелательность к нам. Но и чувствовалось, что эта снисходительная фигура его бытия есть выраженная особенность только этого здесь и сейчас, а завтра всё может быть по-другому.   

На другой день мы отправились исследовать леса дальше вдоль берега, нашли довольно много подосиновиков и белых грибов на одном из южных лесистых склонов, обращённых к озеру. Потом набрели на роскошный кедровый лес. Некоторые кедры были так высоки, что когда пришлось примеряться к лазанию за соблазнительными шишками, я сразу вспомнил ту давнюю удивительную по высоте сосну в лесу рядом с Сийским монастырём, где в маленькой деревеньке я проводил лето моего детства.  Та сосна так контрастировала с окружавшим её лесом, что казалась в два раза выше обычной сосны и видна была отовсюду. Набравшись храбрости, я как-то все-таки взобрался на неё, что мне стоило немало душевного напряжения, но дало опору для развития в стихии того возраста. Наверно тогда я учился соединяться с материальным миром, если чувствовал его живой и ясный вызов. А сосна и была вызовом! Отчётливо представляя тогда, что меня там под сосной не найдут, сорвись я с дерева  (не скажешь же бабушке, что де пошёл осваивать вон ту сосну), пришлось идти на риск, который, правда, себя оправдал, как мне потом казалось, ведь не зря о любом успехе говорят как о взятии какой-то высоты.  Взрослея, ты оказываешься с ней, в конечном счёте, один на один, и чаще её кроме тебя никто и не видит, это всего лишь твой личный бой, но и не меньше, чем твоя победа, если она случается. Взятие высоты в прямом геометрическом смысле как идея, скажем, скалолазания представляется очень соблазнительной в силу, хотя бы, очевидности результата. Она тут доведена до прямого визуального образа, непосредственно познаётся и проверяется. Каждый проходит стадию её постижения и спектр результатов широк: от животного страха высоты до ежегодного упорного восхождения на семи и восьми тысячники. Причём последний случай может быть тоже вариантом страха высоты, только глубоко спрятанного. Мы не способны сознательно поколебать мировые константы, к коим страх обязательно относится, поэтому и распределяемся по шкале рисков от, условно говоря, библиотекарей до предпринимателей, причём не в прямом смысле: иной библиотекарь может брать на себя высокие риски, а некоторые предприниматели могут быть трусоватыми и часто – к их же благу. Вот и первый альпинист, встретившийся мне,  оказался не таким как я мог его себе представлять…

По приезду после окончания вуза в сибирский научный городок  мне поначалу было немного странно видеть здесь увлечённость некоторых уже далеко не юношей серьёзным альпинизмом. Потом я уже их лучше понимал. А когда первый раз переступил порог комнаты в общежитии на Золотодолинской улице для молодых сотрудников и аспирантов, я увидел бельевую верёвку, разделяющую пространство нехитрого быта по диагонали и мускулистого мужчину 37 лет в майке. Он в этот момент занимался глажением белья при тускловатом освещении комнаты, то и дело стремительно перемещался по ней и, случалось, поплёвывал на пол. Был он уже дважды разведён, не являлся сотрудником какого-либо института,  не имел законченного высшего образования, не ходил вообще-то ни на какую работу, да и, пожалуй, не был тут прописан, имея договорённость с тем, кому выгодно было, сохраняя здесь прописку, снимать с семьёй отдельное жильё. Другой мой новый сосед отсутствовал, ему тоже было примерно столько же лет, и он тоже был разведён. Вот его статус был определён – младший научный сотрудник одного химического института (тогда ещё не было промежуточной должности научный сотрудник, и скачок между младшим и старшим сотрудниками был велик – десяток лет), интеллигент в нескольких поколениях. Он был разносторонне интегрирован в жизнь Академгородка, то есть часто отсутствовал. И в тот момент, да и почти всегда, его не было, так что впечатление на меня всё больше производил вот этот встретивший меня с утюгом смуглый субъект с черными, густыми волосами и мрачноватым по временам выражением очень живого лица. Он то и был самый настоящий альпинист с иконостасом медалей в углу комнаты и самодельным стеллажом, утыканным очень неплохой литературой, включая книги известной серии об экстремальных вызовах страху высоты, одиночеству в океане и некоторому другому, слишком человеческому. Игорёк, как называли приходившие к нам его друзья альпинисты, не мог взять всего одну вершину, зияющую в его жизни – покорить повседневность. И была у него ещё одна скрываемая от случайных людей сторона: при довольно солёном и упрощенном бытовом словоупотреблении он оказался лирик – тонкий или толстый (он бы сказал – твёрдый!) – не имеет значения: я видел, что у него это очень серьёзно. К себе относился нормально – иронично. Как-то он дал мне на оценку кипу отпечатанных на машинке своих стихов.
Он избегал дневных улиц городка, где мог быть узнан многими, а это ему не доставляло удовольствия. Случалось, мы прогуливались с ним, впрочем, очень редко, темным летним вечером. Внезапно он мог подобно ястребу броситься под большой куст, зорко вычислив в темной траве кем-то брошенный бычок. Потом жадно затягивался. Такие особенности его поведения только высвечивали наличествующий в нём какой-то свой стандарт высоты, который был им чётко осознаваем. Но только им самим – не другими. И который он не боялся утратить. Как-то в малозначащем разговоре в нашей комнате с участием и других был как бы заход возможной вербовки меня в альпинисты, что было в какой-то момент вполне ожидаемо. В ответ я выразился не очень удачно, что де мне тут хватает адреналина карабкаться по научным каменистым тропам. На этот мой несколько неуклюжий и пахнущий дешёвым шаблоном выпад Игорёк, азартно веселясь, отреагировал молниеносно: такой молодой, а уже еврей!..  Позднее стихи его были изданы теми из его окружения, кто оказался друзьями (и третьей его женой) проверенными. Его смертью. Конечно, в экстремальных природных условиях, но не в горах; не зимой, но с решающим фактором холода; не в воде, но при её участии; сотоварищи, но, оказавшись один, наяву ли, во сне ли, тихо или крича, он унёс с собой свой стандарт высоты.

Эти образы теперь часто промелькивают во мне, когда я смотрю почти на любой геометрически высокий объект, подлежащий освоению, как и в тот раз, выбирая самый подходящий для добычи шишек кедр. А крупные плоды висели на самом высоком дереве, сиявшем соблазнительной кроной в ослепительно голубом небе того нашего счастливого солнечного дня у озера. Потом мы вышли на заливной луг с высоченными стогами сена, и теперь ребята уже осваивали высоту этих огромных душистых, словно застывших в покое сказочных монстров, подставляющих спины для мягкого восхождения на реальную приподнятость над миром.   
На костре вечером мы варили тёмно-синие до deep purple (отдадим дань музыке молодости!) кедровые шишки в котелке, чтобы легко отделить орешки от смолистой чешуи, становящейся коричневой и мягкой. Жарили грибы на хорошей глубокой сковороде, которую предусмотрительно взяли как раз для этой ситуации.  Я ходил босиком около костра и случайно наступил на невидимый раскалённый до бела уголёк, далеко отскочивший из пламени костра.  Довольно сильный ожёг подошвы прошёл неожиданно быстро и естественным путём от воздействия воды озера, в холоде которой я пытался пригасить боль.
По возвращении домой, правда, при первом же купании в ванной рана почувствовалась – в обычной жизни мы всё-таки очень уж далеки от животворной мощи природы. Нас здесь поддерживают науки и искусства, великие и малые творения людей, образцы духа, однако эта плата за отдаление, отстранение и утрату первоначальной силы естества не всегда бывает эквивалентной, и что-то неясно осознаваемое и властно работающее срывает нас периодически с насиженных мест. Мы садимся в Auto. Но кемпинги очень уж быстро становятся филиалами насиженных мест, или того печальнее засиженными зонами. Мы понимаем, что нас влечёт совсем другая форма соприкосновения с естеством, мы надеемся на великий контакт, на свою интуицию и на милость судьбы, проверяемую тем кроманьонцем, который тугой пружиной застрял в умирающей немощи нашей плоти и в душных глубинах нашего ослабевшего духа. А встреча с естеством подаёт нам знаки: неявно, не громко, всегда с риском драмы, а всё-таки надёжно даёт в руки нить в будущее, в геологическое время, в зыбкую вечность… 

Лето 201… года было в Сибири спокойным на жару даже скорее прохладным, и когда во второй половине августа уже было нельзя откладывать поездку на Алтай, мы сильно рисковали: шли частые дожди при налетавшем всё регулярнее нехорошем холоде. Закутанные в тёплые куртки и дождевики, мы с нетерпением дожидались на станции Сеятель тёплого купе поезда № 601  до Бийска. Только за день до этого мы выбрали маршрут, поставив на Телецкое озеро с его возможностью, в крайнем случае, приютить и обогреть путешественника на какой-нибудь базе отдыха, оставаясь Телецким озером при любой погоде. Мы начали уже поёживаться от холодного дождика, когда поезд, наконец, подошёл, раздвинув своим ярким глазом темень августовской ночи. Жена, старший сын и я составляли на этот раз нашу экспедицию. Младший сын-биолог в это время хоть и был дома, но, приехав на каникулы после первого года напряжённой аспирантской работы за границей, хотел по естественным причинам побыть просто в тепле своего дома, да успеть сделать некоторые свои дела здесь в городе. И, наверно, главное, всё-таки было холодно и дождливо без перспективы решительного улучшения погоды – это не могло дополнительно стимулировать нашу инвазию в дикую природу.
Рано утром следующего дня мы уже искали автотранспорт до Телецкого озера возле нового вокзала в Бийске. И тут также всё вокруг было сыро и пасмурно, накрапывал дождик – погода явно не для походов с палаткой, если конечно не учитывать провиденциальную сторону путешествия. А она показала нам свою скрытую глубину и возможности развития ситуации, спустя уже всего три часа. Нас уговаривал ехать до озера владелец довольно новой волги, крепкий без излишка веса мужчина со слегка алтайскими спокойными чертами лица и особой этнической лёгкой смуглостью кожи при живом темпераменте. Жена жестко вела торг, и он, серьёзно уступив, согласился отвезти нас за три тысячи до любого места на берегу озера вблизи посёлка Артыбаш. И вот мы летим (а мы летели, подгоняемые некоторым хорошо скрываемым молчаливым раздражением водителя) по хорошей очень прямой, хотя и сырой трассе, навстречу узкой полосе чистого неба на горизонте. Если сказать, что дорога сильно изменилась в хорошую сторону с момента нашего прошлого посещения озера, то это почти ничего не сказать – мы телепортировались (без вертолёта, который был давно упразднён) за неполных три часа. В 10 утра уже на берегу озера мы укладывали рюкзаки на скамейку – доску на двух чурбаках –  под построенный кем-то рваный навес из полиэтилена, трепещущий под утренним ветерком на конструкции из жердей. Трава вокруг была сырая после недавнего дождя, а небо, небо! сияло чистотой голубого цвета и это сияние разливалось, на наших глазах устраняя все следы непогоды. Случилось, что мы не ошиблись с выбором времени и направления полёта и, не веря ещё своим глазам, только начинали понимать, в какую узкую погодную щель проскользнули. Метаморфоза удивила даже водителя волги, который был тоже явно доволен таким поворотом дела, точнее, разворотом своей волги при таких перспективах на новую поездку. Он пожелал нам удачи, уже совершенно оттаяв. 

Стоянка была вынужденная (надо где-то отпустить с миром водителя) и нам сразу же не понравилась: открытая с дороги и при наличии хорошей погоды быстро пополняемая ненужными нам здесь совсем соседями на авто, да ещё с пьяным возбуждением под вечер и свирепыми псами (для охраны что ли, или дома не оставишь?). Человек здесь воспринимается, прежде всего, как загрязнитель пространства линий, цвета, звука, запаха, как ограничение свободы других. Его доминирующая над дрожащей гармонией сытость и подавляющая все проявления жизни природы самодостаточность не могут не вызывать желания убежать от него подальше. Что мы и сделали, не дожидаясь его скорого появления. Иное дело, конечно, какой-нибудь местный рыбачок, вписанный в пейзаж, но и он теперь на быстроходном катере и с сетью, а не с поэтической удочкой. Всё-таки любое движение его жизни согласуется с воздухом озера и легко отличимо от симуляции жизни человеком-автотуристом.  Это – как правило, но бывает и всё наоборот, правда существенно реже.
Но прежде чем взвалить на плечи тяжёлые рюкзаки, мы с сыном отправились на разведку возможного места стоянки. Бывает такая критическая минута в любом походе – найдёшь или нет то, что стоит того, чтобы претерпеть многое до того. Здесь всё решает опыт и предчувствие, а в нашем случае и наши далёкие в прошлом наезды сюда. А ещё несогласие удовольствоваться тем, что предлагают обстоятельства, а это обычно: недостаток терпения, маловерие, преувеличенная рассудком физическая немощь, ограниченная фантазия, патологический перевес глупости над здоровым авантюризмом, принимаемый за предприимчивость. Нами, во всяком случае, и на этот раз двигал, казалось, здоровый авантюризм или устойчивый риск.
Как только мы взбежали налегке на первую горку, покрытую леском, первое, что нам предстояло быстро воспринять и переварить – нашествие строительного бума частного собственника, полностью изменявшего (осквернявшего) пейзаж. Нанятые строители и жили тут же в вагончиках, а хозяева следили за строительством наезжая на иномарках. Отчуждённый по Марксу труд строителей давал свои особо удручающие здесь в цитадели древней природы побочные результаты – уродовалось всё живое, что хоть как-то попадало под руку, условно говоря, под холодную руку с таким же топором. Только граница заповедника и первый его заградительный кордон совсем уже недалеко от стройки ставил предел обычному безумию индивидуализма нашей жадной человеческой природы. От того движения любителей природы и разнообразия маршрутов советского романтического времени нас грубо и зримо отгородили заборы с табличками «частная собственность», особенно дикими и вызывающими только одно желание – немедленно сжечь – в реликтовых местностях нашей огромной свободолюбивой страны. В душе поднималась и душила горечь обречённости на небытие того великолепного путешествия, свободного соприкосновения с природой не травмирующего её кожу. Свободный по своей природе человек не может удовольствоваться каким-то одним даже самым красивым, как ему кажется некоторое время, местом. Не случайно президенты строят много резиденций и, имея такую возможность, не могут остановиться – их можно легко понять – ибо мы постоянно опредмечиваем, осваиваем всё новое и новое пространство, пока существуем как человеки. И как люди тоже. Так что осевший тут за забором мелкий собственник не становится человечнее, скажем, в смысле Ницше, скорее наоборот незаметно для себя, попирая забором и фиксированным пейзажем свою свободу, поддерживает тренд выведения нового вида человека – homo присевшего. Впрочем, может быть именно таков в сущности своей роденовский мыслитель, нуждающийся в тихом уголке у воды для своих раздумий?

Это была первая мысль – очень естественная, но не самая своевременная и плодотворная здесь в нашей ситуации. Примолкшие мы быстрым шагом, не останавливаясь, почти пробежали, стараясь не разглядывать детали, мимо хаоса нескольких строек и вдруг почувствовали близость как бы своих корней, своей близкой укоренённости в какой-то бесконечно притягательной эклоге. Я уверенно свернул с дороги в сумрак густого леса, ощущаемый даже среди ясного дня. Мы сразу заметили хорошо просматриваемую только здесь, но не с дороги, пробитую кем-то тропу в непролазную чащу высокого леса с буреломом, зелёными сырыми мхами и густыми ветками подлеска. Огромные покрытые мхом стволы старых деревьев в нескольких местах перегораживали тропу, но благосклонность фортуны чувствуется даже через тесноту форточки. Скоро лес стал светлеть, мхи сменились сухими травами, и за охристым золотом стволов проступило озеро и голубоватый каракуль леса противоположного берега, поднимающегося высокой стеной на древних горах. Мы спустились на площадку-мыс с одиноким кустом ивы на травянистом краю, заводью с хвощами с одной стороны мыса и полосой прекрасного пляжа с другой. Кто-то, может быть рыбак с лодкой, здесь был и оставил красную пластиковую ёмкость, которую мы тут же упрятали с глаз долой. И было ещё чистое выложенное камнем место для костра, да валявшаяся рядом чуть погнутая металлическая труба для подвешивания чайника либо котелка над огнём. Всё – других следов и присутствия человека здесь не предвиделось, по крайней мере, неделю!
Подойдя к мощным корням сосны нависшей с краю над площадкой, мы увидели хорошо знакомый нам «буфет» – вырубленные в корнях сосны ниши-полки, казалось, совсем не изменились, и сосна также как и 12 лет назад приглашала под сень своего естества. Вокруг было совершенно чисто, если и были следы – их смыло большой весенней водой. Озеро изменялось и у нас на глазах: во все наши дни здесь вода каждый раз освобождала полоску суши, предлагая свой особый подарок нам, расположившимся с палаткой всего в трёх метрах от плескавшей о берег волны.   

В пешем путешествии вы ничем не связаны, даже время можно варьировать – обратные билеты мы почти никогда не заказываем. Самые интересные ощущения и впечатления дарит неожиданная радость. Полянка какая-то вдруг открывается у воды с неким сочетанием рельефа берега, изгибов деревьев, камней, открывающихся видов, простора, воздуха, пространства, леса, контура гор. И одновременно проглянет какая-то уютная камерность места, защищённость от ветра, дорог, прохожих. И главное – защищённость от какого-то глаза, в виду которого вы постоянно находитесь и всегда ощущаете его жестковатый плед или плен, а тут вдруг на некоторое время освобождаетесь. Когда наш постоянный дом, воспринимается нами  как крепость, то это защита не столько от случайных личностей и их чуждых нам ценностей, сколько от этого мирового глаза, укоренённого в сознании, может быть, уже миллионы лет.
Хорошо бывает и в одиночку путешествовать, когда пейзаж притягивает, вызывает даже любовь к себе, захватывает, доводит до паранойи сначала в хорошем потом и нехорошем смысле. Одному в лесу, например, долго оставаться очень трудно, и видимо есть точка необратимости, что и наблюдалось не раз, когда человек выживал физически, и после его счастливого (для родственников, прежде всего) спасения не мог, увы, вернуться к приемлемому человеческому существованию. Но есть позитивная блаженная паранойя растворения в желаемом: очень простом пейзажике и, наоборот, прихотливом пейзаже или каком-нибудь случайном вроде бы малозначащем разговорце. Не могу представить позитивную шизофрению – натягивание своего «я» на мир – но, может быть, кому-то и это состояние тоже представится иногда симпатичным или, по меньшей мере, продуктивным для изменения мира и пусть его блуд труда, как удачно выразился Дмитрий Быков, тогда будет на пользу.
Хорошо, если растворение в желаемом ведёт не только к изменениям своего состояния, но и  к знанию, иногда даже, в той или иной мере, к знанию революционному.  Настоящая революция – всегда внутренняя и внешне выглядит как путь через мимикрию, поддавки, через уступки, через прорастание в противоположном, поэтому тут, пожалуй, расхожусь с акцентами на позитиве шизофрении (в хорошем смысле) Жиля Делёза, хотя его ризома – это как раз путь к прорастанию в другом.  Не удержусь тут от прихотливой своей оценки истинного научного труда. Примером такого мне представляется труд Дарвина и Планка: работает человек честно над обычной горой серой породы днями, месяцами, годами и вдруг чувствует, что прорастает в состояние революции внутри себя, боясь поначалу проговорить самому себе до конца содержание самим собою открытого. В итоге после всех трудов –  из серой же породы скромный столбик на Гёттингенском кладбище с именем и одноимённой мировой константой под ним. Кстати Планк – не только хороший пианист, но и альпинист. Почти каждый отпуск он проводил в Альпах. Так что если уж он поддался искушению лазания по горам, то теперь почти нет сомнений, что присутствует какая-то своя особая музыка в геометрии высоты, а, может быть, какая-то приподнимающая homo присевшего высота звука.

В найденном на этот раз месте мы уже были 12 лет назад, и потому оно по определению не могло выполнить заказ на новизну, о свойствах которой в приложении к познаваемому в походе пейзажу я уже упоминал. Убедившись в том, что лучшее место для стоянки в данный исторический момент тут вряд ли можно найти, мы спокойно, не торопясь и не ликуя особо, установили палатку, развели костёр, сварили свой первый в этот приезд обед. Солнце уже стояло над горами и становилось всё теплее после полосы дождей, а обещалось, по всему, ещё и длительное тепло. Днём мы ходили разведать расписание катера до водопада Корбу, раздобыть хлеб, молоко, сметану. Припасти еды, когда всё продумано ещё до путешествия и вроде взято с собой – это, тем не менее, случается в походе всегда, когда есть такая возможность (близость базы, деревни) как-то само собой,  помимо сознания.  Сам по себе автономно начинает работать независимый хронометр жизни тела, видимо мудрого тела кроманьонца внутри нас, почувствовавшего знакомую обстановку.   
Собственно не так уж далеко мы тут на мыске оторвались от цивилизации. Рядом за лесистой горкой строилось бунгало счастливого владельца, хотя и без каких-либо звуков – лес хорошо изолирует не только от видео, но и от аудио. Но – всё-таки рядом. Но и не чувствовалась их суета никак. А вот первой же ночью в палатке (мы улеглись рано – в 9)  часов с 10 вечера стали слышны моторы проезжающих с проверки сетей рыбаков деревни. Волны от их лодок хлопали о берег и накатывали, казалось, прямо нам на ноги. А с 12 ночи на нас обрушились волны акустического шторма дискотеки от цитадели танцплощадок под огромным шатром, который мы заметили ещё на разведке днём. Лес уже не спасал, так как тихая и гладкая ночью поверхность озера – идеальный волновод для разбегания по нему звуков подросткового ночного сумасшествия. Эти звуки перерастали между нашими полуснами, выходами из палатки под огни ослепительных алтайской ночью звёзд и чётко видимого Млечного пути (после прочувствованного и обильного вечернего чая и вынужденного верчения в спальниках почти синхронно ритмам современной дискотеки) в состояние внутреннего содома, угара и некой отстранённости от реальности. А вот что радовало: в заводь с хвощами прилетали и плюхались десятка два уток соответственно после вечерней и утренней зари, когда была ещё или уже тишина. И если утки, ночуя тут рядом в хвоще, сохраняли свою идентичность и не сходили ночью с ума от плесканий выходившей из берегов энергии цивилизации, то почему с нами должно что-то произойти? С нами происходило что-то совсем другое и не ночью, а при начинавшем разгораться дне, когда воцарялась прозрачная, освежающая все дали, тишина.   

Поднявшись утром, я увидел, ощутил, воспринял, прежде всего, свет. Он медленно изменялся и изменял всё вокруг, включая и внутреннее моё состояние, жил своей неторопливой жизнью и увлекал в неё. Я только теперь рассмотрел его стратегию здесь. Восток и, соответственно, восходящее солнце были за лесистой горой. Туда же медленно поворачивало пространство озера, поэтому свет в утренние часы выходил мягко рассеянным этим пространством, не показывая ещё вполне свой источник. Все краски озера и лесов на горах были сглажены нежным просыпающимся воздухом, осветлявшимся и наделяющим контрастом сочной зелени цветущую полной жизнью ойкумену. Когда я шёл по берегу, глядя навстречу выдыхаемому солнцем из-за горы дрожащему в зыбкой неопределённости свету, возникало чувство, что идёшь на цыпочках мимо зыбки младенца, мирно посапывающего в своей вечности.  Кожа озера переливалась мелкими нежными серебристыми складками только у берега, а в основной части являлась продолжением лесов и по цвету и по едва заметным его изменениям, избегая безжизненной плоскости зеркала открытых степных озёр. От разливающейся тишины и покоя останавливалось дыхание. Вызывала крайнее удивление сама возможность такого прямого контакта с этим миром, очевидное существование границы ковыляющего на подпорках по берегу мозга, всматривающегося в нечто прямо противоположное ему, вдыхающего без посредника воздух этого дружественно настроенного умиротворённого нечто. Но откуда появляется эта уверенность в дружественности?
Защищённость от возможных завоевателей, от вынужденного даже самого краткого общения с каким бы то ни было человеком (который всегда тебя искажает своим присутствием): от культурного хронофага до людей сервиса. И полная настоящая исчерпывающая с огромным запасом обеспеченность важнейшими, как оказывается, вещами: солнечным светом, живым воздухом, прохладной чистейшей водой (которую пить – просто нагнуться), девственным лесом, древней устойчивостью рельефа, ковалентного глазу своим разнообразием и соразмерностью. И ещё одним пустячком – свободой от недугов тела и душевных долгов, когда давление времени отступает. Нет ни жары, ни холода, ни комаров, ни единого кровососа. Нет ни водорослей, ни единого запаха, кроме тонкого аромата хвои леса и свежести озера. И есть лишь день впереди, весь твой, весь в сиянии солнышка, в обдувании ветерка, в шелестении водички, в открытии твоего естества естеству всего этого вот так прямо, разувшись, сняв штаны и рубашку. Пламя костра будет надёжно и быстро готовить пищу, греть чай, ведь для тебя с ним это давно так же естественно как дышать. И будет день, и следующий, и следующий, и следующий…   
Когда это вдруг осознаёшь, пугаешься мысли, что можно было проскочить в суете это главное, после чего не страшно уходить навсегда. Ведь конец всему приходит совсем буднично без подготовки, даже если он растягивается как у Ивана Ильича, в любом случае есть точка, после которой изменить ничего нельзя, а остальной отрезок – уже терпимая более или менее, но агония.   

Как попадаешь в эту минуту, которая длится целыми днями? Сколько препятствий крупных и мелких не позволяют к ней приблизиться. Тысячами противоречий, как поток, стиснутый жесткими утёсами выбора, прокладывает она, эта минута, путь к озеру покоя. Слишком много ловушек Лабиринта грозят утратить мир в душе, близких, себя в других, мысль в суете. Прозрачная своей простотой минута согласия с собой приближается постепенно и вдруг овладевает полностью. Можно брякнуть, что вы её увидите, когда она засияет гармонией структуры, хрустальными с вкраплением цветной мозаики фигурами света и музыки какого-то высокого храма. Но и в наилучшем употреблении любые слова – лишь проекция этого состояния и, менее того, лишь весть о нём, недосягаемом глазу со-бытии, случившемся тут с тобой.
Почувствовав на минуту видимо то самое царствие внутри себя, я, однако же, не вознёсся (славе всевышнему!), а продолжил пребывать в этом только начинавшемся и усиливающем с каждой новой секундой солнечную благодать дне.   
Сначала только одна верхушка горы зажглась сиреневым оттенком от лучей солнца, скользивших по касательной. Потом потоки света стали нарастать быстрее. Длинные чёткие тени высвечивали рельефно все детали пейзажа на горах противоположного берега, каждую сосну, каждый кедр и выход скальной породы на поверхность. Постепенно приливавший синий тон лавины света растопил дальние мелкие тени, и солнце воцарилось над ойкуменой. Пространство нашего мыска с лесистой горой рядом и заводью хвощей, упиравшейся тоже в высокую поросшую кустами и лесом гору, давало возможность почти весь день целиком находить тень и из неё подглядывать за шествием солнечного свето-представления.  Так что было хорошо видно, как цветовые оргии контрастно сгущались вокруг всех оттенков зелёного и голубого с синим.  Иногда уже казалось, над озером взлетел гигантский и одновременно тихий салют с сияющими сплошным спектром огнями, да и завис как оглушительный праздник света и цвета. 
               
Кажется, что можно делать весь день на берегу озера без лодки, что может занимать часами ваш ум? Созерцание внутреннего состояния, которое выходит за пределы, сливаясь с пейзажем. Какое-то длящееся и длящееся умиротворение, покой, невесомость тела и даже упоение, но чем? Ведь всё вокруг успеваешь рассмотреть вроде бы довольно быстро. Но не изменения. Они идут непрерывно, меняя каждую деталь и всё в целом и оставляя вас при всём этом как избранного на пире. Взятые книги отложены, никакая удочка не нужна, никакого покорения глади озера на предлагавшейся неоднократно лодке или катере отчётливо не хочется, как и восходить лишний раз на окрестные горы тоже особо не тянет. Но сидеть подолгу или лежать, тем более, тоже не заставишь себя. Застаёшь себя за непрерывным променажем по всего полутора-метровой по ширине совершенно свободной «набережной», уходящей далеко по берегу от нашего мыса. Несколько раз за день зайдёшь в обжигающие холодом и освежающие, кажется, каждую клетку организма воды и плывёшь, как, наверно, плывут в полынье, но при вполне жарком солнце снаружи.
Всё-таки состояние полной безопасности и ощущение глубокого твоего укоренения в пейзаже определяющее. На фундаменте этого ощущения уже мысль устремляется в свободное плавание, поверх (или под?) вербальности, поэтому движется быстро, не запинаясь за длинноты слов и фраз.  Так бывает: идёшь спокойно по снежному морозному лесу на лыжах, углубившись в какие-то размышления, и замечаешь, навстречу движется лыжница. В знак приветствия говоришь машинально, какая сегодня хорошая лыжня. Но тут же успеваешь догнать, что ведь пару дней назад была встреча нового года, надо бы ещё фразу произнести  pro rata моменту жизни и тогда вдруг неожиданно для себя выдаёшь фразу: красиво вы ходите!.. Она, конечно, улыбается, проходя мимо меня, но видно: не понимает, что значит эта фраза (она идёт на лыжах так себе и не заблуждается). Разминувшись с ней, я пытаюсь сам разобраться в смысле своих! слов. Вызванная на поверхность и конвертируемая в слова, моя мысль выдаёт мне следующее объяснение. Я немножко зацепил терминологию теории игр, элементы которой опять преподавал в этом семестре, и смысл фразы был в этом. А именно: «Вы, юная леди, сделали хороший личный ход в выбранной вами стратегии проведения каникул, выйдя на лыжню в 25 мороза, когда все кроме нас с вами сидят и киснут по домам в усыпляющем тепле». Так бывает, если вас внезапно оторвали от состояния погружения в свои, так сказать, мысли, хотя какие они до извлечения мысли: так, один мыслефон. И писание для меня этого вот, текста, случается по ходу как конвертирование в слова и, надеюсь, в смыслы какого-то такого мыслефона или фономыслия (офономыслие – одним словом!). Как бы выразиться поподлучше – не знаю.   

Ступая по россыпи мелких гладких камешков, я смотрел сквозь прозрачную воду на отдававшую золотом картину прибрежного дна на мелководье, потом переводил взгляд на живое колыхание роскошного тела озера, затем на горы с тысячами совершенно разных фигурок кедров и сосен. Потом возвращался к ближайшей сосне с изогнутым стволом словно для моего тут сиденья, садился на него, оказываясь в мягкой полутени, дышал слабым ароматом смолы  и трав с чуть разогретым уже песком под ногами, наблюдал за шмелём, садившимся на цветы-дикоросы рядом, бабочку на крупных листьях, перелетевшую таки мне на рубашку, которую я успел надеть после бодрящего купания. Жена с сыном  где-то тут же занимались своими делами. 
Иногда я оказывался на стоянке полдня совсем один и не тяготился особенно одиночеством, обнаружив, что есть какое-то своё очарование в этой ситуации, причём отличное от той, когда одиночество, безусловно, необходимо (да собственно оно всегда сопутствует углубленным занятиям, только не осознаётся). А здесь было другое: близкие есть – и их нет, но они здесь, хотя их сейчас и нет рядом, и ты балансируешь на некой комфортной автономии со своим погружением в праздного себя, именно в себя, потому что они – твоё другое – они здесь. Иначе как бы ты видел, различал отчётливо: что есть ты, ты-то – что в этих вот обстоятельствах? То есть согласно этой метафизике они нужны, чтобы ты не терял самоидентификацию в самом частном, самом подробном своём бытии. Я переводил взгляд то на поверхность воды, волновавшуюся проезжающей где-то вдали лодкой, то на склоны, сбегавшие круто к озеру, и задавался вопросами.  А не для этого ли  переживания пейзажа, контакта с ним осуществляется вся наша маята с культурой (больше, увы, с псевдокультурой), все эти потуги что-то рассмотреть в галереях современного искусства?  Не для этого ли дан затёртый объективами Париж, засиженный голубями Рим,  бесконечные музеи, фестивали, балет, большая часть литературы, все эти течения музыки, не для этого ли решительно везде сопровождающий нас с детства дёрн культуры? А в итоге всего мы, отяжелённые и отяжелевшие,  выходим на один помост с лёгким кроманьонцем, не обременённым такого рода культурой, смотрим туда же, куда смотрит интегрированный в туда он (который где-то глубоко в нас), но не видим то, что мы уже должны видеть? А что мы уже должны видеть? Если не знаем – что, то и не можем, тем самым, совершить последний культурный скачок к пониманию мира, скачок к своей в нём самоидентификации? И уходим из него разочарованными? Плакали покой и воля? Опять я смотрел на волну у берега и каменистое жёлтое дно, высвеченное солнцем.
Прямых ответов на эти вопросы пока не обнаруживалось, и я возвращался к размышлениям о роли близких людей в своей самоидентификации. Мы наблюдаем, как люди запада нередко находят в наших приютах и усыновляют не просто детей, а именно больных неизлечимыми болезнями детей, например, церебральным параличом. И правильно делают. Ведь в их, на самом деле, бесконечной с большими возможностями старости, когда одиночество, тем не менее, неминуемо, именно эти дети, а не их собственные здоровые и успешные отпрыски, находясь рядом, будут единственными опорами всё более трудно удерживаемой стариками самоидентификации. И в их странствии по миру при контакте с пейзажем. Одному в старости странствовать невыносимо (если ещё видеть, как уходят без следа силы на писательство или художество), разве красиво умереть где-нибудь в Венеции.   
Так, может быть, прав тот, кто строит тут бунгало, готовя возможность продуктивно погрузиться в себя в неизвестном своём будущем даже в состоянии, не дай бог, паралича?  К нему точно выберутся сюда далеко уехавшие дети, а внуки тут обретут важный опыт контакта с пейзажем. Будем так надеяться, ведь мы дышим одним воздухом одного генерального пейзажа, под богом которого ходим. И нам приходится сидеть за одним столом и с отчасти убийцей пейзажа. Но не мы придумали правила.

Ночью кто-то долго шуршал в головах за стенкой палатки, там, где под тентом лежали рюкзаки с продуктами. Я, наконец, выбрался наружу, расстегнув на пути все четыре молнии (одну на спальнике и три на удобной подаренной коллегами на юбилей  палатке с тентом) и стал разрезать темноту по периметру палатки, крутя  фонариком с хорошим лучом на светодиодах. Звёзды жгли небо белым жёстким светом, но их свет был лишь свет для себя и никак не мог помочь мне тут внизу. Никого я так и не увидел (даже и коварного семиголового Дельбегеня, который тут, по преданиям, должен иногда появляться) – как ни старался. Утром мы сидели за чаем под почти уже семейной сосной с полками, и я пошёл к рюкзакам взять печенья и конфет к чаю. Вытряхнув содержимое рюкзака на песок, я вдруг обнаружил маленькую лесную мышку – тёмную с довольно коротким хвостиком. Она была как-то нетороплива, я взял её за хвостик и принёс к нашей компании, демонстрируя виновника ночного переполоха. Не все, конечно, были рады усадить её за стол, да это и не требовалось – мышка так наелась крошками в рюкзаке, что еле передвигалась, и я помог ей убраться в траву над «буфетом» вверх по горке в свою стихию в подлесок.
В один из дней поднимаясь на гору в поисках тропы до заповедника, мы общались тут в лесу и с двумя пушистыми лайками, по-видимому, бродячими, но выглядели они очень здоровыми с чистой густой шерстью.  От стоянки я их загодя отогнал, и они быстро нашли других знакомцев, вообще передвигались они по лесистым горам очень быстро и умело, были настоящими аборигенами. Крупные дикие животные здесь тоже были, но не пугали нас своим появлением, а на катере, когда мы ездили на прогулку по озеру и на водопад, нам говорили, указывая на склон горы, что видели на днях, как на открытое место, видимое с озера, там, в горах выходил медведь. А некоторые животные, скажу даже напротив, кажется, помогали нам, исправляя те искажения в ойкумене, которые мы временно внесли своим появлением со своими болячками. В один день такой же солнечный в палатку, где лежала жена и читала книгу, залетела большая оса и – надо же случиться! – укусила её точно в копчик. Вероника очень переживала и мы вместе с ней, так как у неё после укуса бывает сильный отёк. Помазали «звёздочкой» – вьетнамской мазью, что мы могли ещё сделать, жала в ране вроде не было, не обнаруживалось. Однако отёк не случился и, более того, я был склонен считать, что оса, зафиксировав дисгармонию в облетаемом ею пространстве, нашла проблемное (sic!) место – позвоночник –  и «навела порядок». По-своему, конечно, навела. Никаких других ос мы не видели тут ни до этого случая, ни после. Так что, чему больше жена была обязана своим последующим улучшением самочувствия  – тайцзицюаню, которым стала заниматься примерно в то же время, или тому корректирующему укусу – мне трудно сказать. Думаю, тому и другому в равных долях.   

Мы с удивлением заметили, что во всё время пребывания здесь вели какой-то не очень, честно говоря, свойственный нам правильный режим сна и бодрствования, и это при таких сильных воздействиях ночных концертов, устраиваемых с совсем ненужной регулярностью дискотекой. Мы ложились рано и очень рано вставали. А ведь после сна в спальнике на жестковатом дне палатки далеко не всегда удаётся рано подняться, чаще, наоборот, оттягиваешь это удовольствие подольше. Так случилось, что мы находились на границе между миром, так сказать, цивилизованным и резко контрастирующим с ним другим миром. Причём эта граница колебалась так, что ночью мы были в цивилизации, а днём пребывали уже вне неё, в непосредственном контакте с тем, что трудно определить. Потому что выявилось оно столь отчётливо, именно благодаря этой границе, и было реальностью, но не внешней, а неотделимой от моего, во всяком случае, внутреннего состояния.  Граница влияла и создавала или, по меньшей мере, усиливала этот эффект. Мы раньше углублялись довольно далеко в горы – далеко от всяких границ цивилизации. Там случаются, бывает, разные вещи, которые надо вовремя замечать и учитывать, но такое состояние, причём длительное и устойчивое, какое случилось здесь, я не припоминаю. 

Удалось сделать несколько неплохих снимков пейзажа в разные моменты времени дня, которые отражают какую-то часть и  внутреннего состояния, и чего-то ещё. Как любые такие снимки они лишь бледные проекции случившейся реальности события.  Названия их выходили сами собой: «Предчувствие утра», «День выкатился» и т.п. В один из дней я попытался, во что бы то ни стало, уловить воздух места, пейзажа и снимал очень много и с разных ракурсов, казалось, все детали. Видеоряд дополнительно закрепил какие-то ассоциации, и я не мог не написать об этом то, что здесь приведено. Надо сказать, желание написать об этом устойчиво сохранялось несколько месяцев как надежда зафиксировать особое состояние соединения.

Накануне отъезда мы легли ещё раньше, чем обычно – вставать надо было не позднее полчетвёртого утра. Встали легко, собрались и проделали двух с половиной  часовой переход с рюкзаками до остановки автобуса, отправлявшегося в Бийск из деревни за мостом через реку Бию, которая вытекала как раз здесь из Телецкого озера. Водитель торопился, и мы приехали в Бийск на час раньше, а этот подаренный нам промежуток времени, в свою очередь, позволил взять билеты и успеть погрузиться на автобус до Новосибирска, прибывавшего вечером около девяти. Так мы избежали длительного ожидания идущего в ночь обратного поезда (заменив вид транспорта) и сэкономили на возвращении около десяти часов. Дорога от Бийска показалась очень длинной: автобус слишком равномерно и монотонно поедал пространство километры за километрами, а глазу не за что было зацепиться: равнина поглощала все попытки опоры и мысли не собирались ни на каком предмете. 

Приобретя как-то альбом с поздними рисунками Николая Рериха, я обнаружил, что он рисовал очень много, видимо в день по рисунку, в преклонном уже возрасте и всё время примерно один пейзаж с вариациями контуров гор. Рассматривая эти рисунки, в какой-то момент понимаешь, что рисование это было в тот заключительный период его жизни родом каллиграфии, соединения себя с предметом в каком-то напряжённом поиске. Пейзаж жил в нём как часть его собственной природы, ведь всё это делалось по памяти. Неужели предельная высота духа, к которой пробирался и, быть может, пробрался этот человек, покоилась в примитиве этих странных цветных гор, этих линий, этого света? Обманчивые своей простотой сточки  Лермонтова (перевод Гёте) служат каким-то камертоном всё той же мантры, и цепляют, и волнуют (личности самих авторов волнуют меньше): «Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины полны свежей мглой…»? Что тут скрывается? Откровение постигнутого пейзажа и необычное по силе, очень редкое в реальном  человеческом бытии соединение с ним? Мы исчезаем, упрощаясь, растворяемся в этом пейзаже? Или же соединяемся и выходим на новый уровень?   

Неприкаянная душа мчится по русской равнине и, перепрыгнув Урал, мчится по сибирской равнине, постигая раздолье пространств и удаль своей стихии. Да кто её остановит? Кто её удержит хоть на время? Нет преграды. Нет и покоя. Откуда берутся силы? А холод подгоняет, а то и жара вынуждает! И снежные просторы заливает своим бесконечным светом солнце, высоко высветив голубую высь, и зелёные бескрайние местности летом. Куда мы мчимся, где передохнём? Бог даст –  завернём на Алтай, на озеро Телецкое.   
       
2010-2011