Метафора жизни и смерти

Метафора жизни и смерти
                Я вопрошал природу, и она меня в свои
                объятья приняла.
                М. Лермонтов
                И стебелёк травы достоин великого 
                мира, в котором он растёт.    
                Р. Тагор
                <…> Жаль было покинуть мир, где
                росли баранья трава, волчье лыко,
                вороний глаз, светляк, козьи рожки,
                медвежьи пучки, кокорыш, петушья
                нога, кошачьи шапки, золотые розги,
                водо-глаз, змеиная трава, песьи вишни,
                душистые кудри, конская грива, фиалка
                собачья и медвежий виноград.
                К. Вагинов
                Ибо всякая плоть, как трава, и всякая
                слава человеческая, как цвет на траве;
                засохла трава, и цвет её опал.
                1Пет.1:24
«Как рожь на полях, так в лугах тоже зацвели все злаки, и когда злачинку покачивало насекомое, она окутывалась пыльцой, как золотым облаком. Все травы цветут, и даже подорожник. Какая трава подорожник, - а тоже весь в белых бусинах. Раковые шейки, медуницы, всякие колоски, пуговки, шишечки на тонких стебельках приветствуют вас. Сколько их прошло, пока мы столько лет жили, и не узнать; кажется, всё те же шейки, колоски, старые друзья! Здравствуйте, милые, здравствуйте!»  Это Михаил Пришвин. Его небольшой этюд: живописный, созданный,  кажется, единым движением кисти  этого художника и в то же время сохранивший изумительные подробности, доступные только весьма пытливому взгляду: «она окутывалась пыльцой, как золотым облаком». Интересно заметить, что трава  не видится им как некое зелёное марево, единое, неразличимое на отдельные травяные особи. Термин разнотравье приобретает у него явленную многоликость растений  под единым понятием трава. Нечто похожее сложилось у меня в мальчишеском детстве. И стало возможным потому, что оно протекало под влиянием армянского уклада жизни моего окружения.  В конце сороковых годов  прошлого века мои родители купили дом в одном из курортных городов на кавказском юге России, в районе компактного проживания армян, потомков тех, кому царская власть разрешила поселиться в годы геноцида армянского народа  турецким государством. В городе эту часть местности называли Армянским Нью–
Йорком.  Это название сменило старое – Гора Пост: в период завоевания Кавказа здесь, на невысоком холме, находился сторожевой казачий пост для охраны возникшего тут поселения от набегов горцев.
  В возрасте семи-восьми слово трава у меня ассоциировалось сразу с другими слова, такими как нана, тархун,  базилик, кинза, мокрица, чрчрок, майора, орегано,  авелук,  киндзминдзук, партулак. Ни цветение, ни особая внешняя привлекательность самих этих растений  не делали их привлекательными в моих глазах. Многие из перечисленных трав приобретали значимость в некоторой своей совокупности – в женгялов хаце. Вкус моего детства - это, прежде всего, вкус этих армянских лепёшек с травой: горячих, сочных, душистых и маслянистых. Особенно  вкусно было, когда тётушка Анаит  давала  эту лепёшку мне прямо с саджа -  с чугунной плиты, под которой  был разведён сильный огонь, и  на ней пеклось это бесподобное яство в сухую, без всякого  масла. День выпечки этого  был праздником для этой семьи и некоторых приглашённых соседей. После полудни  во дворе  Аршак-дяи разводился  под большим  тутовым деревом  на земле костёр, затем  устанавливался садж. Пока он нагревался, женщины  на большом  деревянном столе начинали резать траву и замешивать тесто, а затем формировать первый десяток женгялов хац. 
В отдалении, в тени орехового дерева, расстилался большой разноцветный домотканый палас, на середину которого ставили с десяток блюд с чуреком, козьим сыром, брынзой, помидорами, огурцами, редисом и печёнными синенькими. Подвешенный на треноге закипал на подложенных поленьях двенадцатилитровый чайник. Глава семьи называл его «ротным», уверяя, что ему его подарили танкисты, что освобождали город от немецких оккупантов в обмен на три пригоршни  домашней махорки.  К моменту созревания лепёшек взрослые садилась на палас вокруг еды, разливался пахучий многотравный чай, и начиналось пиршество, прерываемое криками одобрения в адрес нескольких женщин, что, не покладая рук, продолжали печь и печь этот несравненный джангалов гац. Что касается нас, пятерых мальчишек, то нам не позволялось сидеть с взрослыми, что не мешало тем же женщинам следить не только за процессом выпечки, но и затем, чтобы нам доставалось  всё то, «что на нас смотрело», как говаривала одна из наших благодетельниц: «Юра-джан*, что на тебя смотрит? Скажи, и тебе я дам». Не менее памятным был и день накануне этого застолья. Ранним утром три  армянские женщины из этого двора вместе  со своими  и соседскими детьми отправлялись на лесистые склоны горы Машук за съедобной травой.
• Джан – по-армянски «милый».
Они собирали особые травы, а нам поручали собирать только одну – мокрицу. Именно она диктовала время сбора: её надо было собирать до момента  цветения, прежде чем  на ней появится маленькие беленькие цветочки. Трава росла в тени, она как бы ползла по земле, образуя  нечто похожее на сеть, крепко укреплённую  корешками в земле. Мы собирали эту траву, которая являлась основой для будущих лепёшек, в плетёные из тонких прутьев ивы корзины, женщины же собирали в большие фартуки, завязанные на талии. Через некоторое время Анаит командовала прекратить сбор, и мы располагались на какой-нибудь поляне. Сначала перекусывали нехитрой домашней снедью и запивали её принесённым из Перкальского источника нарзаном.  Затем начинали перебирать собранные  травы, удаляя мусор, испорченные побеги и несъедобные растения. Работа была медленная и скучная. Поэтому через некоторое время женщины начинали в полголоса петь армянские песни. Обычно начинала и вела песню младшая из них – Асмик. Запах перебираемых трав, прекрасная панорама лежащего внизу города и чарующая мелодия песен оставили в моей памяти неизгладимое впечатление. Как сейчас слышу  одну из напеваемых тогда песен:
Ов сирун сирун...                О краса, краса,
Инчу мотецар?                Зачем ты подошла?
Сртис гахникэ                Тайну моего сердца
Инчу имацар?                Ты зачем узнала?
Ми анмех сиров                Невинной любовью
Ес кез сиреци...                Я тебя полюбил…
В последующие годы еще два эпизода моей жизни были непосредственно связаны с травой. Один назывался «Зелёная вахта», другой – « Зелёный пожар». Как-то выпало сухое и знойное лето. Сушь стояла страшная, даже деревья стали сбрасывать листву. В эту пору и пришла  беда в пригородные колхозы и совхозы:  выгонные пастбища для коров сгорели, а зимние запасы были на исходе. И тогда власти решили организовать направить заготовку зелёной массы трудовые коллективы заводов и учреждений, а также школьников города. Каждой школе дали разнарядку в рамках операции «Зелёная вахта», организованную Горкомом комсомола. Учителя пошли по квартирам, ведь
были каникулы, собирать своих подопечных. Сотни школьников с мешками, серпами, ножами  ринулись на те травяные островки, что сохранились  в эти изводящие жару и сушь. Аршак –дяи, когда мы, трое учеников одной школы, включая его внука Возгена, получили своё задание, решил эту нашу проблему весьма успешно: запряг в тележку осла по имени  Амест (скромный), бросил в таратайку несколько мешков, посадил нас в неё, взял осла под узды и повёл его  на склон Гора Пост, где среди кустарников  всё ещё было много травы. На месте он раздал нам ножи, показал, как резать ими, а сам взялся за небольшую косу.  Потом, набив шесть мешков, отправил нас домой, а сам поехал в нашу школу, что была в центре города. Там записал свой груз на нас и потребовал выдать справку на сданный груз, чем очень удивил принимающего «зелёный урожай» учителя.  В течение последующей недели мы регулярно загружали Аместа мешками с травой, а он бодренько семенил в школу, став к этому времени знаменитостью на школьном дворе. Ведь Аршак-дяи, по доброте своей душевной, совершал на ослике несколько кругов  по близлежащей улочке, посадив в таратайку школьную мелкоту.
Другой эпизод, имеющий отношение к траве, назывался «Зелёный пожар». Конец весны и начало лета того года были ненастными: мелкий продолжительный дождь то и дело переходил в ливень с гром молниями. В редкие солнечные  земля не успевала просыхать.  Потом наступили погожие деньки. Буйство зелени было ошеломляющее: всё неудержимо росло. И наступила беда. Пригородный совхоз «Овощевод» обратился к горожанам за помощью: силами своих работников он не справлялся с сорной травой на своих полях, что грозило гибелью молодых  побегов овощных культур, а, следовательно, в дальнейшем отсутствием их на прилавках городских магазинов. Мой отдел образования был направлен на прополку кабачков. И пропалывать их надо было руками, так как среди высокого бурьяна молодые побеги невозможно было найти. Около тысячи горожан целую неделю противостояли этой  «зелёной стихии».  В последующие годы встречи с травой у меня были спорадическими: в основном во время каких-то вылазок на природу. Но вот в 1972 году в журнале «Наука и жизнь» в нескольких номерах была напечатана  серия очерков Владимира Солоухина под общим названием «Трава». Я ранее был знаком в основном с его  поэтическим творчеством. Нравились многие стихотворение, а вот эти стоки часто читал наизусть на  своих уроках русской словесности:
Лежу в траве
(Иль на песке в пустыне,
Иль на скале, на каменном утесе,
Или на гальке, там, где берег моря),
Раскинув руки, вверх гляжу, на звёзды.
Мгновенья в жизни выше не бывает,
Мгновенья в жизни чище не бывает.
Ни труд, ни бой, ни женская любовь
Не принесут такого же восторга.
О глубина вселенского покоя,
Когда ты весь растаял в звёздном небе,
И сам, как небо, потерял границы,
И всё плывёт и кружится тихонько.
Не то ты вверх летишь, раскинув руки,
Не то протяжно падаешь.
И сладко,
И нет конца полету (иль паденью),
И нет конца ни жизни, ни тебе.
Жить на земле, душой стремиться в небо.
         Эти очерки избавили меня от утилитарного взгляда на эту непреходящую составляющую нашего бытия  - на траву. Этот писатель открыл мне целый мир: красочный, ароматный, разнообразный, как результат удивительной мудрости и изощрённости  Создателя этого мира.
Разве не убедительно  вот такое восхищение Солоухина:
«Если нет мозга, если нет нервных путей, значит, не может быть ни чувствительности, ни разума. А между тем растение живёт, осуществляет сложные химические процессы, строит само себя, заботится о продлении вида, о потомстве, путешествует, завоёвывает пространство, осуществляет грандиозную, основополагающую для всей жизни на земле задачу фотосинтеза, то есть превращение солнечного света в органическое вещество, и, наконец, оно чувствительно в самом вульгарном смысле этого слова, если реагирует на свет, на температуру, на влажность и даже – иногда – на прикосновение, не говоря уж о том, что в момент любовного акта начинает дышать чаще и глубже. Струны нет, а флейта поёт».
С подачи Солоухина тогда же обратился к  Морису Метерлинку, с творчеством которого, в основном с пьесами, был ранее знаком. Но его «Разум цветов» был полным откровением для меня. А  его вывод:
«Тем не менее, цветы дают нам право с большой уверенностью предположить, что дух, исходящий из них и оживляющий все предметы, тождественен по существу с духом, оживляющим наше тело», - лишний раз убедил меня в единстве всего живого на земле по природе своего происхождения, ибо по взглядам  своим я давно креационист.
Мир травы, мир её цветов давно обручен  с человеческим бытием в непосредственной   повседневности.  У Бориса Пастернака есть удивительное  стихотворение «Любка», в котором ему удалось воссоздать эту онтологическую данность.
Недавно этой просекой лесной
Прошёлся дождь, как землемер и метчик.
Лист ландыша отяжелён блесной,
Вода забилась в уши царских свечек.
                Взлелеяны холодным сосняком,
                Они росой оттягивают мочки,
                Не любят дня, растут особняком
                И даже запах льют поодиночке.
Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье.
            Тогда ночной фиалкой пахнет всё:
            Лета и лица. Мысли. Каждый случай,
            Который в прошлом может быть спасён
            И в будущем из рук судьбы получен.
Последние три строки звучат убедительным заключительным аккордом: лето, мысли, каждый случай, прошлое, настоящее – всё пахнет ночной фиалкой, всё ей созвучно, всё ею пережито. Мудрый Пастернак всё же не был первопроходцем в разработке темы «трава как неизменный атрибут  русской поэзии». Ей, траве, посвящены многие сотни поэтических опусов. Так что для рассмотрения данной проблематики имеется достаточно внушительный материал. И он весьма разнообразен, что бы понять, как широка палитра восприятия травы  в русской поэзии. Прежде всего, обращают на себя внимание произведения, которые созвучны вот такому обобщению Солоухина:
«Травы, то холодея под росами, то разогреваясь на солнце, колеблемые ветром и омываемые дождём, поблескивающие под луной и хрустящие от мороза, травы, вступающие в общение со всеми без исключения химическими элементами, сущими на земле, а сверх того со светом, с космическими излучениями и друг с другом, воспроизводят в своих бесчисленных лабораториях такое количество сложнейших химических соединений, что и до сих пор, на уровне современной химии и медицины, эти соединения изучены очень мало».
В многохитростный мир растений приводит нас поэтический гений Николая Заболоцкого через мировосприятие его поэтического персонажа – Лодейникова.
     Трава пред ним предстала
     Стеной сосудов. И любой сосуд
     Светился жилками и плотью. Трепетала
     Вся эта плоть и вверх росла, и гуд
     Шёл по земле. Прищёлкивая по суставам,
     Пришлёпывая, страною шевелясь,
     Огромный лес травы вытягивался вправо,
     Туда, где солнце падало, светясь.
     И то был бой травы, растений молчаливый бой,
     Одни, вытягиваясь жирною трубой
     И распустив листы, других собою мяли,
     И напряжённые их сочлененья выделяли
     Густую слизь. Другие лезли в щель
     Между чужих листов. А третьи, как в постель,
     Ложились на соседа и тянули
     Его назад, чтоб выбился из сил.
                <…>
     И сквозь тяжёлый мрак миротворенья
     Рвалась вперёд бессмертная душа
     Растительного мира.
Другой российский любомудр, Константин Бальмонт, замер, очарованный таинством чуда растения, перед его функциональной  осмысленностью.
    Зародыш, в малом виде, есть полное растенье,
     В нем корень, стебель, листья возможно различить,
     Едва заметно семя, но жажда наслажденья
     Зелёную, из мрака, исторгнет к свету нить.
     Корень вниз растёт, а стебель кверху убегает.
   Но различность устремленья разве расторгает?
   Если б не было деленья этих двух стремлений,
   Мы не знали бы цветенья красочных растений.
   Главный корень — вечно вниз,
   А другие — всюду,
   Вправо, влево расползлись,
   Выше, ниже, но впились
   В почвенную груду, —
   В эту толщу, где они
   Слышат ночь, и слышат дни,
   И доныне искони
   Все стремятся к Чуду.
Весьма разные чувства испытывает поэт, вглядываясь  в травяной мир. И наиболее  явное - это любование им. Вот затаил дыхание  Самуил Маршак, очарованный этой данностью.
       Бродят в траве золотые букашки.
       Вся голубая, как бирюза,
       Села, качаясь, на венчик ромашки,
        Словно цветной самолёт, стрекоза.
                Вон тёмно-красная божья коровка,
                Спинку свою разделив пополам,
                Вскинула крылья прозрачные ловко
                И полетела по божьим делам.
Спиридон Дрожжин на утренней зорьке  встречает рассвет, впечатлённый картиной родных степных просторов, где трава непременный атрибут.
             Трава, как бархат, зеленеет,
             Звенят ручьи, и ветер веет
              В лицо мне воздухом полей
              Любимой родины моей.
              Вослед за утренней зарёю
              Выходит солнце над горою...
Изящный, несколько томный ноктюрн сочиняет  Александр Блок, в нём присутствуют все необходимые детали: ночь, лунная синева, росные травы, возлюбленная и романтичные объятия. Можно только любоваться этой картиной, обманчивой,  призрачной, созданной то ли мечтанием, то ли сновидением.
       Травы спят красивые,
        Полные росы.
        В небе - тайно лживые
        Лунные красы.
        Этих трав дыхания
        Нам обманный сон.
        Я в твои мечтания
         Страстно погружён.
        Верится и чудится:
        Мы - в согласном сне.
        Всё, что хочешь, сбудется -
        Наклонись ко мне.
       Обними - и встретимся,
       Спрячемся в траве,
        А потом засветимся
         В лунной синеве.
Трава неприхотлива и имеет много мест обитания. Тут и поле, и луг, и лес, и подзаборье, и придорожье,  и канавы, и бугры, и склоны холмом, и дворы, и даже асфальт, и скалистые горные кручи.
Белла Ахмадулина полагает, что из всех этих мест обитания первенство принадлежит лугу.
          Зелёный луг - всему начало,
          он - всех, кто есть, и всё ж - ничей.
Конечно, луг – ничей. Но интересные метаморфозы с ним приключаются, когда на некий миг он становится весьма значимым для отдельного поэтического персонажа. Скажем, для Игоря Кобзева – это олицетворение Родины.
               Иду по лугу, а в душе
               Такая сласть отрада,
               Что лучше этого уже
               Мне ничего не надо!
               Я знаю – вот он – русский дух,
               И вот как Русью пахнет…
Павел Катенин находит в нём чертог, где отдыхает его душа, где даётся свобода мыслям и духу, убежавшим от теснин прозы жизни.
Зелёный луг! Зелёный луг!
Как расстилаешься ты гладко,
Как отдыхает тут мой дух,
Как тут задумываться сладко!
<…>
       Зелёный луг! Зелёный луг!
       Пока цветёшь, стелися гладко!
       И успокой мой томный дух
       И дай задуматься мне сладко!
 В этом контексте понятен призыв Виктора Шамонина-Версенева сбежать от тягот повседневности в прелестный мир травяного покрова по имени луг.
                В луга, в луга,
                Забыть печали.
                Там пахнут свежие стога
                И манят дали,
                Там росы чистые и свет,
                Парит там ангел над цветами,
                Там, в травах, скину пару лет,
                Там ночь потрогаю руками,
                Там я найду себе приют…
Вот этот дивный мир в восприятии Ирины Бугримовой.
                Какая прелесть летний луг!
                Трава блестит, росой сверкая.
                Гоняет ветер лёгкий пух,
                Ромашки белые качая.
                В траве синеют васильки,
                Пчела над клевером летает,
                Прохладой веет от воды.
                И всюду бабочки порхают.
                Нежнейших крылышек узор,
                Цветов мелькающие блики,
                Сверчков многоголосый хор
                И сладкий запах земляники.
Свои краски добавляет к этой жизнеутверждающей картине  Владимир Набоков.
    Я выхожу на луг. Здесь тени облаков
     бегут по мураве. Здесь каждая былинка
     живёт по-своему; таинственно звенит
     в прозрачном воздухе жужжанье насекомых.
А Александр Балтин  и вовсе готов признать, что луг может даровать бессмертие.
     Луг за ноги травой цепляет.
     Роса сверкает поутру,
    В ней солнце золотом играет.
     И я не верю, что умру.
Это всё притом, что луг нечто камерное, имеющее собственную  самодостаточную значимость. А ограниченность в пространстве только усиливает его харизму. Это как в  жанре инструментальной миниатюры -  ноктюрны и интермеццо - камерной музыки. Именно о музыкальной стороне восприятия лугового ландшафта пишет Иван Кашпуров.
          Кузнечики на скрипочках
          Пиликают окрест,
          Встаёт трава на цыпочки
          И слушает оркестр.
                Трава пружинит мускулы –
                Дрожат в росе лучи.
                А луговая музыка
                Со всех сторон звучит.
         Шалфеи, маки дикие,
         Кукушник, зверобой
         Повиты нежной викою,
         Кивают головой.
          Луга весь день качаются,
          Даль музыкой полна…
И стоит ли удивляться органическому совпадению настроений ноктюрна Михаила Глинки «Трава забвения» и стихотворения современной подмосковной поэтессы Полины Орынянской.
                Дикие травы, дрожащие жадно от края до края
                сонного луга, упитого жаром июля,
                гнутся, послушны густому лиловому ветру,
                шепчут, сбивая дыханья горячие волны.
                Я вспоминаю (я слышу!) похожее… Помнишь? –
                выдох, наполненный долгим томительным криком.
                Влажная кожа даже на ощупь янтарна,
                губы сухи, словно солнцем сожжённые листья.
                Пить…
                Тонкими пальцами в воздухе перебирая,
                щупая бабочек бледных с ленивым желаньем,
                гладя горячие икры идущего мимо,
                как же вы дышите сладко, дикие травы…
Лиризм, раздумчивость воспоминаний, щемящая сердце острота восприятия и некая интимная доверчивость в передачи личного чувства  – вот чем покоряет камерность этих двух произведений. Но есть иная музыка: величественная, всё охватывающая,  монументальная.  Это грандиозные симфонические полотна Бетховена и Рахманинова, Гайдна и Чайковского. С ними, с этими значительными по размерам музыкальными  явлениями, луг никак не может быть сравнён. Только  степь, с её необозримостью и бескрайностью, эпичностью и историчностью, может быть сравнима с симфоническими шедеврами. Именно это величие степи видим мы у Петра Вяземского.
                Бесконечная Россия
                Словно вечность на земле!
                Едешь, едешь, едешь, едешь,
                Дни и вёрсты нипочем!
                Тонут время и пространство
                В необъятности твоей.
                Степь широко на просторе
                Поперёк и вдоль лежит…
Если Петра Вяземского степь поражает размерами, то Ивана Никитина она впечатляет своей повседневной жизнью, дающей душе и разуму человека многое для осознания и впечатлений. 
                Спокойно небо голубое;
                Одно в бездонной глубине
                Сияет солнце золотое
                Над степью в радужном огне;
                Горячий ветер наклоняет
                Траву волнистую к земле,
                И даль в полупрозрачной мгле,
                Как в млечном море, утопает;
                И над душистою травой,
                Палящим солнцем разрежённый,
                Струится воздух благовонный
                Неосязаемой волной.   <…> 
                И, спрятавшись в коврах зелёных,
                Цветов вдыхая аромат,
                Мильоны лёгких насекомых
                Неумолкаемо жужжат.   
Если проследить взгляд поэта в приведённых фрагментах, то создаётся впечатление, что он использует кинематографический приём в передаче пространства: переходя от одного крупного плана к другому,  создаёт иллюзию фронтального восприятия:  небо, волнуемые ветром травы, убегающее вдаль зелёное марево, маленький цветочный оазис с потаённой жизнью насекомых. Опустив камеру, поэт, переполненный восторгом от увиденного, не может сдержать  своих эмоций.   
            О степь! люблю твою равнину,
            И чистый воздух, и простор,
            Твою безлюдную пустыню,
             Твоих ковров живой узор,
                Твои высокие курганы,
                И золотистый твой песок,
                И перелётный ветерок,
                И серебристые туманы…
Как утренняя степь, так и полуденная, и вечерняя – всё покоряет поэта. Но ночная степь вызывает у него душевный катарсис: она даёт ему почувствовать  волшебную сладость бытия.
                О, как божественно прекрасна
                Картина ночи средь степи
                Когда торжественно и ясно
                Горят небесные огни,
                И степь, раскинувшись широко,
                В тумане дремлет одиноко,
                И только слышится вокруг
                Необъяснимый жизни звук.
Отдаёт должное великолепию степи и Анна Барыкова.
                Разубрана вся степь раздольная цветами;
                Прогретая насквозь, вся дышит, вся живёт
                И звонкими певцов-малюток голосами
                Свободы и любви весенний гимн поёт.
                Букашки, мотыльки и пчёлы золотые -
                Всё счастливо кругом, всё полно красоты!
                Завидую я им; они - цари земные!
                Какой-нибудь цветок куриной слепоты
                Счастливее меня. Головку поднял гордо,
                Доволен сам собой да капелькой росы;
                Свободно он растёт и в солнце верит твёрдо…
Однако это пиршество жизни не вызывает у неё жизнеутверждающего настроения. Драматическое противоречие тревожит её сознание: в степном мире торжествует любовь и свобода, в человеческом -  кровь и насилие:
                Мне слышны страждущих далёкие стенанья
                Сквозь шелест ветерка и птиц весёлый хор.
                Природы праздничной волшебные картины
                И свежий аромат безбрежных степей
                Напоминают мне сожжённые равнины,
                Где груды тел лежат и льётся кровь людей.
У Дмитрия Пригова есть любопытное стихотворение, наполненное намёками и какими-то таинственными отсылками вглубь веков.
                Степь и полынь. И непомерной грустью
                Качнуло небо вбок. Как память. Не они ль?!
                Не с этих ли полей над горьковатой пустью
                Нам голос был? И в нём - степь и полынь.
                Не с этих ли полей - во все концы, как память,
                Полынь. Как птица. И не долететь
                До края... Степь... И, как свеча, над нами
                Качнулось небо в бок. Полынь и степь.
Может быть, у Павла Васильева можно найти некое прояснение тайнописи приговского текста.
                Родительница степь, прими мою,
                Окрашенную сердца жаркой кровью,
                Степную песнь! Склонившись к изголовью
                Всех трав твоих, одну тебя пою!
                К певучему я обращаюсь звуку,
                Его не потускнеет серебро,
                Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
                Кривое ястребиное перо.
Какая точная коннотация: «родительница степь»! Ведь именно там, в степи, решалась судьба русского люда, испытывался и закалялся его этнос. Со всей определённостью об этом пишет Александр Блок.
                Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,
                В твоей тоске, о Русь!
                И даже мглы — ночной и зарубежной —
                Я не боюсь.
                Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
                Степную даль.
                В степном дыму блеснёт святое знамя
                И ханской сабли сталь...
И теперь проясняется связь приговской полыни с запоминающимся блоковским образом:
                Сквозь кровь и пыль...
                Летит, летит степная кобылица
                И мнёт ковыль...
Да и полынь-траве, видимо, тоже досталось от её копыт, когда она неслась вскачь по древнерусской степи.
Уж где траве не угрожают копыта резвых кобылиц, так это в лесу, в краю дриад. Им дарят свои  душистые соцветия лесные травы – ещё один мир зелёного царства. Не только дриады, лесные волшебные обитатели, но и человек  находит в них много для себя притягательного, хотя они не так разнообразны, как луговые и степные. Красота их более скромная, если не сказать, что и более потаённая. Что не мешает Константину Бальмонту  признаваться в любви к ним.
               Я люблю лесные травы
               Ароматные,
               Поцелуи и забавы,
               Невозвратные.
Ему в унисон вторит Юрий Соловьёв, особо выделяя их «неброскую
сущность».
          Лесные  мне пО сердцу  травы,
          Цветов «деревенский» наряд.
          И сочная прелесть купавы
          Милее мне роз во сто крат!
                И там, где тенистые ивы
                Укрыли стремнину ручья,
                Вдыхает прохладу крапивы
                Неброская сущность моя.
А сколько в русской поэзии мимоходом сделанных зарисовок лесной травы.
Вот бунинский перл:
        В берёзовом лесу, где распевают птицы, <…>
        в шёлковой траве сквозь темь лучи горят…
У Екатерины Максимовой травы покорили лес своей душистостью:               
                В тихих чащах чисто, ясно,
                лес овеян духом трав.
 Трудно согласиться  с Натальей Прохоровой, лишившей лесные травы голоса, зрения и слуха.  Но вот их запахи ею оценены достойно: они служат  романтическим отношениям.
               Цветы лесов невзрачны и тихи,
               Как светлячки призывно, хладно тлеют,
               Они немы, невидящи, глухи,
               Но как они, зато, любить умеют!
               Они струят флюиды сквозь эфир
               И узнают по запаху друг друга…
Саша Чёрный услышал в лесу, как «в тишине непереходной чуть шуршат жуки травой».  А Иван Тургенев внимал иным звукам в лесной чащобе: «тихо на мягкой траве шепчут приветные речи прозрачные, лёгкие листья...» У Юрия Левитанского лирический персонаж даже занялся  мелким вредительством:
             Иду не спеша, помалкиваю,
             палкой своей помахиваю,
             с мокрой травы в лесу
             стряхиваю росу.
Неизвестно, продолжил ли он  свои забавы на лесной опушке, однако русский художник Иван Шишкин точно на ней побывал, что позволило ему в 1893 году написать с виду незамысловатый этюд «Цветы на опушке леса». Но сколько в нём притягательной простоты и неброскости. Незначительных размеров поляна, и, при этом, какое  на ней разнообразие травяного мира под пологом расступившегося леса: по цветовой гамме, по размеру, по видовой принадлежности. Гармония буколической красоты, объединяющая это пространство, зачаровывает, и, кажется, вот-вот начнётся волшебная сказка: прольёт слезу на ней васнецовская Алёнушка, выглянет из высокой травы гном Жана-Батиста Монжа да промелькнёт  среди дерев силуэт  врубелевского  Пана. Через многие десятилетия, в 1988 году,  лесная опушка приютила Булата Окуджаву, и травяные обитатели очаровали его душу, став соавторами удивительной поэтической элегии:
      Сижу на опушке лесной, 
      гляжу на цветы луговые. 
      Вот венчик ромашки резной, 
      её лепестки роковые.
                Отсчитаны нечет и чёт, 
                и силы земные початы, 
                и грозное время течёт, 
                не зная ни сил, ни пощады.
     Вот знойный горит горицвет.
     Осоки блистанье стальное...
     В душе моей горе и свет,
     а там уж  - и всё остальное.
Травяное раздолье в степи, на лугу, в лесу - благодатный мир для поэтического воображения, для создания чарующих картин зелёного пиршества. Таких, как, например,  та, что вышла из-под пера Ивана Никитина.
    Горячий ветер наклоняет
    Траву волнистую к земле,
     И даль в полупрозрачной мгле,
     Как в млечном море, утопает;
            И над душистою травой,
            Палящим солнцем разреженный,
            Струится воздух благовонный
            Неосязаемой волной.
Однако  есть и такие места, где участь травы незавидна. И главный стимул для неё там – выживаемость.  Всеми силами отстаивает она своё право на жизнь при дорогах, в канавах и рытвинах, под заборами на затворках дворах. Уж не говоря о битве за существование на скальных откосах и горных каменистых кручах.  Поэты не смогли равнодушно взирать на тяжкую участь этих изгоев степей и лесов. Вот сострадает  придорожным травам  Константин Бальмонт.
             Вот, полуизломаны, лежите вы в пыли,
             Вы, что в небо дальнее светло глядеть могли,
             Вы, что встретить счастие могли бы, как и все,
             В женственной, в нетронутой, в девической красе.
    Спите же, взглянувшие на страшный, пыльный путь,
    Вашим равным — царствовать, а вам — навек уснуть.
    Богом обделённые на празднике мечты…
Болит сердце  и у сибирской поэтессы Ирины Крисановой при размышлении о тяжкой судьбине сей спутницы российских дорог.
         Роль травы придорожной -
         Пыль глотать у дороги,
         Да стелиться тревожно,
         Видя путников ноги...
             И примнут сапогами,
             Разрешенья не спросят...
Елизавета Баева  не только озабочена судьбой придорожной травинки, но готова принять деятельное участие в её трудной доле, попытаться облегчить  её  жизненные тяготы.
             Подорожник мой, трава белая,
             Подколесная пыль на нём.
             Коль могла бы я - тучей сделалась,
             Проливным пролилась дождём.
                Придорожную пыль смывала бы,
                Пыль - на листья, что в рану - соль.
                Сердце к зелени прижимала бы,
                Может, стихнет старая боль?!
Иная тональность возникает у поэтов, когда они размышляют об удивительном феномене: откуда берутся силы у травяных росточков, чтобы пробиться сквозь толщу асфальта. Эту картину наблюдает Самуил Маршак.
      Стебли трав, пробившись из земли,
      Под плитой тяжёлой не завяли,
      Сквозь кору асфальта проросли
      И глядишь  - тюрьму свою взорвали.
Сила воли, тяга к солнцу, неодолимая жажда жизни пробившейся сквозь асфальтовое покрытие травы вдохновили Марину Хлебникову на философское обобщение о тщетности, по мнению многих, усилий, обречённых на неуспех. 
      Через асфальт проклюнулась трава,
      слепой росток, тонюсенькая жилка
      на свет и дождь открыто заявила
      природой закреплённые права.
          Через асфальт былинками, травой
          протеплилась упрямая надежда…
                Смеялись все, а верил лишь невежда,
                что камни пробивают головой…
Жизненный подвиг такой травы, по её мнению, служит уроком человеку, который оказался перед, видимо, несокрушимой преградой.
         В основах сопромата ни бум - бум,
         не знает формул, тёмен в словесах,
         но лезет, как травинка, наобум,
         удачу, не прикинув на весах.
                Топчи его каблучным смертным боем,
                асфальта серость надвое умножь,
                но даже сквозь бетон над головою
                он помнит то, что солнце есть и дождь!
Есть ещё одна сложная судьба, отягощённая невзгодами и лишениями, - это судьба сорных трав, чьё право на существование поставлено под сомнение рачительным хозяином на огородах, приусадебных участках и во дворах. Сочувствием к ним прониклось  сердце Леонида Васильева
               Робкие, бледные, пыльные, сорные;
               Мелкие листики, тонкие прутики,
               Нежные звёздочки, едкие лютики,
               По свету грустящие, света просящие...
               К небу направлены тонкие лучики -
               Вы лишь, пугливые, вы, подзаборные,
               Травки ненужные, бледные, сорные,
               Цветики мелкие, листики колкие,
               Травки-колосики, тонкие-тонкие..
Однако для Анны Гедыминой  в сорной траве интересна её двойственность: с одной стороны, она испытывает радость бытия, а с другой  - чтобы это чувствовать, ей надо уничтожить тех, кто также тянется к солнцу и дождю.
                Но любит жизнь свою неправую
                На поле сорная трава.
                И в ней запрятана душа,
                Которой радостно и больно,
                И страшно - чувствуя, дыша,
                Злодейство совершать невольно.
Как из обыденности, из примелькавшейся повседневности извлечь нечто поэтическое? Казалось бы, зряшный труд. Но вот Федор Сологуб, как пушкинский «деревенский старожил» или обломовский барин, скучает у окна. И что видится ему.
              Порос травой мой узкий двор.
              В траве лежат каменья, брёвна.
              Зияет щелями забор,
              Из досок слаженный неровно.
И далее  его скучающий взгляд  замечает невзрачную сорную траву. 
                Из растворенного окна,
                Когда сижу один, лениво,
                Под тем забором мне видна
                Полынь да жгучая крапива.
И вдруг искра поэтическая сверкнула: достаточно было  этой обыкновенной крапиве прогнуться под натиском  налетевшего ветра.
            И ветер, набежав порой,
            Крапиву треплет и качает…
И возникли у поэта тягостные мысли о своей судьбе, столь схожей с этой сорной травой.
            Играет ею, вот как мной
            Судьба капризная играет.
                И я, как та крапива, жгусь,
                Когда меня случайно тронут.
                И я, как та крапива, гнусь,
                Когда порывы ветра стонут.
 Возникает поэтическое мировосприятие, и мы уже готовы, вслед за поэтом, шептать щемящее душу признанье: «И я, как та крапива, гнусь, когда порывы ветра стонут». Трудно здесь  не вспомнить  известные ахматовские строки:
                Когда б вы знали, из какого сора
                Растут стихи, не ведая стыда,
                Как жёлтый одуванчик у забора,
                Как лопухи и лебеда.
Сто лет тому назад, 14 июля 1918 года, Иван Бунин, размышляя о природе земного человеческого счастья, создаёт примечательную поэтическую миниатюру.
           И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
           И лазурь, и полуденный зной…
           Срок настанет - господь сына блудного спросит:
           «Был ли счастлив ты в жизни земной?»
                И забуду я всё -  вспомню только вот эти
                Полевые пути меж колосьев и трав -
                И от сладостных слёз не успею ответить,
                К милосердным коленям припав.
Степь, полевое разнотравье – вот что в этих размышлениях  поэт являет в как символ счастья и высокоозначенной единственности, с которыми  расстаётся человек, уходя из земной юдоли. Полевые, луговые, лесные  и  иные травы для многих стихотворцев заключают в себе важные сакральные смыслы. Не об этом ли признание Игоря  Северянина?
                Цветы не думают о людях,
                Но люди грезят о цветах...
                Цветы не видят в человеке
                Того, что видит он в цветке…
Так что же  сущностное видится пиитам в травянистых растениях: в их цветках, стеблях и корнях?
Саше Чёрному, в парижской эмиграции, – Родина, её оставленные навсегда пределы.
                А вот и дар: средь рваных лопухов
                Цветёт чертополох... Как это слово гулко
                Раскрыло дверь в забытые края...
И возвращается автор с пустыря домой, неся в руке сей дар, что бы пролить свидание с родной стороной.
                Три цветка,
                Лиловых три пушка
                В оправе стрельчатых ажурных игол листьев,
                Сорвал я осторожно,
                Зажал в платок,
                И вот  - несу домой.
                Пусть в уголке на письменном столе
                В бокале погостят.
                О многом я забыл - как все мы позабыли, -
                Они помогут вспомнить.
Андрей Дементьев  значение травы, как некоей приметы отчего края, доводит до эпического обобщения.
                Я — русский.
                Я из той породы,
                Чья кровь смешалась с небом и травой.
                Чьи прадеды в зелёный храм природы
                Входили с непокрытой головой.
                И били молча низкие поклоны
                Клочку земли — в страду и в недород.
Обращает на себя внимание пронзительная строчка: «Чья кровь смешалась с небом и травой». Ведь в этом случае небо не только то место, откуда стоит хлеборобу ждать живительного дождя. Оно, небо, –  прежде всего адресат высоких религиозных нравственных императивов, место пребывания Всевышнего.  Следовательно, Бог и трава – вот то двуединство, что определяло  мир русского человека с давних пор.
  Важная ценность травы понимается и Ларисой Миллер, приравнивающая  свой мир без этой зелёной прелестницы к потере чувств, к забвению родной речи или  к лишению общения с миром высокого искусства.
                Пахнет мятой и душицей.
                Так обидно чувств лишиться,
                Так обидно не успеть
                Все подробности воспеть.
                Эти травы не увидеть
                Всё равно, что их обидеть.
                Позабыть живую речь
                Всё равно, что пренебречь
                Дивной музыкой и краской.
Однако для Арсения Тарковского трава  выступает в иной ипостаси. Она для него гуру, дающий  ему удивительную возможность  проникнуть в таинственный заповедный мир.
                Я учился траве, раскрывая тетрадь,
                И трава начинала, как флейта, звучать.
                Я ловил соответствие звука и цвета…
 И это мир, простой и  естественный в своей красоте, лежащий под его ногами, выучил поэта главному: видеть и писать только правду.
                Я любил свой мучительный труд, эту кладку
                Слов, скреплённых их собственным светом, загадку
                Смутных чувств и простую разгадку ума,
                В слове п р а в д а мне виделась правда сама,
                Был язык мой правдив, как спектральный анализ,
                А слова у меня под ногами валялись.
Широкий спектр воздействия травы на души и сердца землян. Скажем,  Андрей Макаревич открывает для себя её врачующую ипостась: она навеки снимает усталость, да и боль становится сносной тогда,               
               Когда поднимались травы,
               Высокие, словно сосны,
               Неправый казался правым
               И боль становилась сносной.
                Зелёное море пело,
                Навек снимая усталость, -
                Весне не будет предела!
                Казалось...
А  Барминой Людмиле достаточно приблизить лицо травяному чуду, тогда…
                Ромашки коснуться несмело,
               прижаться к щеке лепестком.
               Чтоб... сразу душа молодела,
               уткнувшись в ромашки ничком. –
Оказывается,  трава обладает молодильными средствами, и не надо прыгать в чан с кипящим травяным настоем. Нужно только вдохнуть свежесть полевой ромашки. И, конечно, такой подвижнический талант травы может  вызвать у лирических персонажей  поэтических произведений только разного рода признательности.
 Вот признание Константина Бальмонта.
           Вы шлёте мне ласки,
           В бессмертном избытке,
           Жасмин, маргаритки,
           Анютины глазки.
Вторит знаменитому автору Сергей Гладков.
            Спасибо траве, что накормит меня,
            Поделится жизнью зелёной...
            Пойду я, восторгом и счастьем звеня,
            Навечно в Природу влюблённый!
И остался один только шаг до гимнов траве.
Вам виделись улыбки в  её зелёном мареве?  А вот следующий автор видел. Ведь Надеждина Надежда  не  скупится на щедрость признания в любви  зелёной мироносице.
                Я люблю траву
                за то, что она зелёная.
                Это роста
                яростный цвет.
                Если горе жжёт,
                как железо калёное,
                Я лицом
                припадаю к траве.
                Там
                цветов приветливые улыбки,
                Там
                в зелёных ущельях тмина и мяты…
 Для Инессы Лукъяновой , как и для Арсения Тарковского, трава  - несомненный учитель, передающий своему воспитаннику  многие правила жизни.  И гимн  траве у Инессы написался искренний и проникновенный.
 
Сколько надо отваги –
Выживать в зной без влаги!
Как же жизнь эту нужно любить!
Я слежу за травою,
Чуть склонясь  головою,
И учусь у неё просто жить.
Сколько надо уменья,
Огибать все каменья
И как гибко всё отвечать…
Я смотрю на травинки,
Не смахнув с глаз слезинки,
И у них я учусь выживать.

Сколько надо терпенья,
Подниматься без мщенья
После туфель, ботинок, сапог…
Как у трав научиться
Не страдать и не злиться,
Не боясь ни врагов, ни тревог?
Сколько сил, сколько воли
Надо в маленькой роли
Тонкой-тонкой и бледной травы…
И смотря лишь под ноги,
На зелёной дороге
Я учусь не склонять головы!




 
 Другой автор, Евгений Проскуряков, тоже пытаясь понять величие травы, приходит к неожиданному умозаключению. Оказывается, люди, впитав в себя все достоинства трав, сами стали как травы: и нежны, и стойки, и незлобивы,   и чутки к чужой доле.          
                Так вот, и люди: есть в народе
                людская дивная Трава...
Об этом же свидетельствуют Борис Слуцкий:
             Не занимая никаких постов,
             не соблюдая никаких постов,
             беря примером лишь одну траву,
             как хочется, расту я и живу.
И Эмили Диксон:
                Как мало у Травы забот!-
                Любой бы благом счёл
                Полеты бабочек следить-
                Внимать гуденью Пчёл-
                И целый день качаться в такт
                Порывам Ветерка-
                И на коленях Солнца луч
                Покачивать слегка-
                Потом нанизывать всю ночь,
                Как жемчуга, Росу…
Однако полноту тема человек-трава нашла в пронзительном, щемящем душу стихе Ники Турбиной.
            Я - полынь-трава,
            Горечь на губах,
            Горечь на словах,
            Я - полынь-трава...
            И над степью стон.
            Ветром окружён
            Тонок стебелёк,
            Переломлен он...
            Болью рождена
            Горькая слеза.
            В землю упадёт -
            Я - полынь-трава...
И заключительным аккордом в славословии  травы  должен быть гимн органическому единству человека и  травы Константина Бальмонта.
 
Как трава,
Человек на Земле,
Как трава, растёт.
Зачинаясь во мгле,
Утра ясного ждёт.
За селом возрастёт
И цветком расцветёт,
А в селе —
Воск и мёд.

Почему же светла
Божья служба в ночи?
Потому что жила
Здесь трава  и пила
Божий дождь и лучи.

Почему же была
Свадьба душ весела,
Обошел мёд кругом?
Потому что пчела
Над травою была,
В брак вошла
Со цветком.
 
И если продолжить ряд неожиданностей в роли травы в жизни человека, то стоит упомянуть Казантип. Но  не мыс на черноморском побережье Крыма, а ежегодный фестиваль современной электронной музыке, проходящий там.  В оглушающем  грохоте ритмов  неожиданно прозвучали слова песни, написанной Сергеем Бойко, одним из самых известных ди-джеев страны.
                Солнечный день.
                Я присел на траву.
                Солнечный день.
                Я снова живу.
                Радуюсь жизни своей на земле.
                Радуюсь солнцу и зелёной траве.
                В радости муха, в радости слон,
                Рад неудачник и рад чемпион.
                Радости все на этой земле.
                Рады все люди зелёной траве!!!
                Зелёной травеееее!!!
Конечно, сидеть на траве большое удовольствие. Но поэтизацию получило совсем другое наслаждение – лежание на траве. Казалось, чего тут такого, взять и лечь на траву. Полежал, отдохнул и вновь пошёл по родным просторам. Но сколько смыслов и чувств вызывает это, казалось бы, незатейливое времяпрепровождение у поэтов.  Вот благостное состояние души и тела, обретённое  на зелёном ковре природы, переданное Борисом Пастернаком.
     В траве, меж диких бальзаминов,
     Ромашек и лесных купав,
     Лежим мы, руки запрокинув
     И к небу головы задрав.
                Трава на просеке сосновой
                Непроходима и густа.
                Мы переглянемся и снова
                Меняем позы и места.
        И вот, бессмертные на время,
        Мы к лику сосен причтены
        И от болезней, эпидемий
        И смерти освобождены.
                С намеренным однообразьем,
                Как мазь, густая синева
                Ложится зайчиками наземь
                И пачкает нам рукава.
 И если лирический герой Бориса Пастернака вдоволь вкусил этой благости, то поэтический персонаж Людмилы Барминой только мечтает  вновь прилечь  на траву, чтобы пережить уже знакомые ему ощущения.
                Упасть бы в траву луговую,
                пьянея от запаха гроз
                и слушать, как птица тоскует,
                и трогает душу до слёз.
                И небом - зонтом любоваться,
                и с облаком мчаться в  полёт.
                Простором полей наслаждаться
                и видеть, как солнце поёт.
                И грудью вдыхать воздух чистый,
                медовый лугов аромат…
Второго августа 1896 года Фёдор Сологуб  создаёт поэтическую хронопись своего  возлежания на траве, когда была позабыта усталость,  душа воспарила в эмпиреях,  мечта обрела адресность для своего полёта и когда  была потеряна связь с бренным телом, а кровь наполнилась жизненным током.
              Затаился в траве и лежу, —
              И усталость мою позабыл, —
              У меня ль недостаточно сил?
              Я глубоко и долго гляжу. 
                Солнцем на небе сердце горит,
                И расширилась небом душа,
                И мечта моя ветром летит,
                В запредельные страны спеша. 
             И на небе моём облака
             То растают, то катятся вновь.
             Позабыл, где нога, где рука,
            Только в жилах торопится кровь. 
И как тут вновь  не вспомнить Владмира Солоухина, его очерки «Трава».
       Лежать на траве. Опуститься, опрокинуться навзничь, раскинуть руки. Нет другого способа так же плотно утонуть и раствориться в синем небе, чем когда лежишь на траве. Улетаешь и тонешь сразу, в тот самый миг, как только опрокинешься и откроешь глаза. Так тонет свинцовая гирька, если её положить на поверхность моря. Так тонет напряжённый воздушный шарик (ну, скажем, метеорологический зонд), когда его выпустишь из рук. Но разве есть у них та же стремительность, та же легкость, та же скорость, что у человеческого взгляда, когда он тонет в беспредельной синеве летнего неба. Для этого надо лечь на траву и открыть глаза.
                ***
        Лежишь на траве? Купаешься в небе? Летишь или падаешь? Дело в том, что ты и сам потерял границы. Ты стал с небо, а небо стало с тебя. Оно и ты стали одно и то же. Не то летишь, возносясь – и это полет по стремительности равен падению, не то падаешь – и это падение равно полёту. У неба не может быть ни верха, ни низа, и ты это, лежа в траве, прекрасно чувствуешь.
    И писатель с другой стороны земного шара – американец Джон Стейнбек – разделял эту точку зрения русского коллеги по творчеству.
     Давным-давно, когда моя жизнь протекала в дневном мире, я временами пресыщался суетой и уходил в гости к травам. Лежа ничком, близко-близко к зелёным стебелькам, бывший великан сливался воедино с муравьями, тлями, букашками. И в свирепых джунглях трав я забывался, а забвение – это тот же душевный покой.
     Умиротворяющая свойственность травы на лежащего на ней человека многим знакома, но переживал ли кто такой накал страстей, как испытал лирический персонаж Константина Бальмонта, ведь у него
          Весь разум взят, всё сердце жаждой взято.
          Секунды бьются в пропасти без дна.
А как умиротворяюще всё начиналось
                Лежать в траве, когда цветёт гвоздика
                И липкая качается дрема.
                Смотреть, как в небе сумрачно и дико
                Растут из шаткой дымки терема.
 И вдруг он осознаёт, что
что в юном сердце есть хотенье,
Истома, быстрой крови бьётся жгут.
Она. Она. С ней праздник, полный рденья,
Безумный танец бешеных минут.
И тут начинается вакханалия чувств в ожидании возможного прихода возлюбленной: они полонили сердце и душу, обвинили время в жестокости медленного движения, солнцу предлагается скорее покинуть небосвод. Личность переживающего в ночи достигает гигантских размеров: она « царь всего от севера до юга».
                Жестокость золотого циферблата.
                О солнце! Заходи. Придёт она.
                Весь разум взят, всё сердце жаждой взято.
                Секунды бьются в пропасти без дна.
                Они поют, и в каждой — боль пронзенья.
                Хочу. Люблю. Где солнце? Ночь уж тут.
                Луна горит. В ней правда вознесенья.
                Я сжат кольцом томительных минут.
                Он острый, край серебряного круга.
                И мгла кругом. В цвету небесный куст.
                Я царь всего от севера до юга.
                Огонь в огонь. Уста до алых уст.
И многие, думается, поостерегутся следовать совету Ларисы Миллер:.
            Не губи траву, воитель,
            Лучше ляг в неё ничком.
            На тебя здесь зла не держат
             И тебе не отомстят...
             Пощекочут и понежат.
             На ушко прошелестят.
«Пощекочут и понежат» - это, конечно, несомненно, но вот чем это обернётся далее… Лучше постеречься. Хотя, может быть, авторитет метра поэтического слова Николая Заболоцкого отгонит все страхи:
            И, внимая весеннему шуму
             Посреди очарованных трав,
             Всё лежал бы и думал я думу
             Беспредельных полей и дубрав.
Вряд ли можно заметить кого-либо, кто вступал бы в разговор с забором, трамвайной или автобусной остановкой, с плиточной дорожкой на аллее парка. Хотя монолог чеховского недотёпы Гаева, обращённый к «дорогому, многоуважаемому шкапу», вполне допускает, что такое может произойти. К тому же, в последние время на улицах города стало появляться много людей, вроде, говорящих сами с собой. Меня это поначалу слегка напрягало, пока я не понял, что это новая возможность мобильной связи. И всё же среди поэтов, находятся такие, которые беседуют с травой, а не пытаются что-то сообщить невидимому собеседнику, к тому же находящемуся неизвестно где. Вот  Алексей Толстой с беспокойством вопрошает степную траву.
                Ты зачем зашумела, трава?
                Напугала ль тебя тетива?
                Перепелочья ль кровь горяча,
                Что твоя закачалась парча?
                Или ветром по полю умчалось без края
                Неизносное горе мое?
Не смог удержаться от приветствия в адрес молодой весенней зелёной луговой поросли Сергей Городецкий. Ему явно по душе её оживлённое состояние.
                Здравствуй, весенняя первая травка!
                Как распустилась? Ты рада теплу?
                Знаю, y вас там веселье и давка,
                Дружно работают в каждом углу.
                Высунуть листик иль синий цветочек
                Каждый спешит молодой корешок
                Раньше, чем ива из ласковых почек
                Первый покажет зелёный листок.
Заметив на лесной поляне белый венчик ромашки, Сергей Орлов не удержался и спросил, надеясь получить ответ. И он его получил:
                - Эй, ромашки,
                Дайте мне ответ:
                Вы откуда,
                Если не секрет?
                - Не секрет, -
                ответили ромашки, -
                Нас носило солнышко
                В кармашке!
А Алексея Плещеева поинтересовался причиной раннего появления фиалок. Ведь их можно увидеть весной раньше многих цветущих трав. И получил вполне убедительный ответ:
                - Скажи, фиалка, отчего
                Так рано к нам ты воротилась,
                Когда в полях ни одного
                Ещё цветка не распустилось?
                - Бедна нарядом и мала,
                Я меж других цветов незрима,
                И если б с ними я цвела,
                Ты, может быть, прошёл бы мимо.
Удивительно,  травам важно, чтобы мы их замечали и видели её неотразимость.
И действительно, в этом она преуспела. Даже своим запахом она привечает.
Какое множество оттенков этого запаха почувствовал Терентiй Травнiк.
                Доведётся, так в охапку
                Летом травы собери –
                Зноем эти травы пахнут
                Да позёвкою зари.
                Да сутулостью закатной
                С провечеренной росой,
                А ещё – туманом пахнут
                И тальяночной гульбой.
Пахнут молоком коровьим,
Запылённостью дорог,
Разухабистым раздольем.
Что ещё сказать бы мог?
             Пахнут стёжками витыми
             Да погудкой певуна,
             А ещё – моей Россией,
              Пророссиянной – до дна!
Вот и Василий Фёдоров надышался ароматом трав. И воспарила его поэтическая душа.
Цветы и травы
Пахнут так,
Нельзя не захмелеть.
С горы вся даль распахнута,
 Что хочется лететь.
                Лететь, лететь
                И песни петь...
                О чём? Да ни о чём.
                Лететь, лететь
                И сердце греть,
                Чтоб пелось горячо.
От счастья
Сердце выроню…
Коктебельскому затворнику, Максимилиану Волошину, вдохнувшему аромат полыни и лаванды, удалось услышать песнопение трав: мрачное и величественное.
          - Травы древних могил, мы взросли из камней и праха,
             К зною из ночи и тьмы, к солнцу на зов возросли.
             К полдням вынесли мы, трепеща от сладкого страха,
             Мёртвые тайны земли.
                В зное полдней глухих мы пьянеем, горькие травы.
                Млея по красным холмам, с иссиня-серых камней,
                Душный шлём фимиам - благовонья сладкой отравы -
                В море расплавленных дней.
Много достоинств у травы: и пригожая она, и пахучая, и глаз прельщающая, и обаятельная, и очаровывающая… Но наделил её человек ещё одним качеством, которое она в себе не взращивала.  Она  таинственным образом  могла управлять памятью человека, возвращая ему чувства и переживания, которые он испытывал в далёком прошлом. С детства мне знакомо стихотворение «Емшан» Аполлона Майкова из цикла «Отзывы истории». Его целиком много раз мне рассказывала моя мать, которая выучила этот текст, ещё будучи  ученицей одной из петербургских гимназий.
Зачином к балладе являются четыре строки, сообщающие о дивном даре пучка степной травы – емшане, или полыни.
                Степной травы пучок сухой,
                Он и сухой благоухает!
                И разом степи надо мной
                Всё обаянье воскрешает…
Когда-то половецкие ханы-завоеватели ОтрОк и Сырчан вынуждены были спасаться бегством под ударами воинства князя Мономаха. Первый бежал на Кавказ, а другой в родные половецкие степи. И вот через многие годы появилась возможность у кавказского сидельца вернуться в родные степи, ведь умер грозный Мономах, и смута овладела Русью. Но тщетно зовёт Сырчан брата в родимый край: ему и на Кавказе хорошо. И вспомнив наказ князя Сырчана:
            «Ему ты песен наших спой,-
             Когда ж на песнь не отзовётся,
              Свяжи в пучок емшан степной
              И дай ему — и он вернётся», -
 прибег к последней уловке певец-посланец, протянув строптивому  хану «пучок травы степной»

      И взял пучок травы степной
      Тогда певец, и подал хану -
       И смотрит хан - и, сам не свой,
       Как бы почуя в сердце рану,

  За грудь схватился… Все глядят:
  Он - грозный хан, что ж это значит?
   Он, пред которым все дрожат,-
   Пучок травы целуя, плачет!

        И вдруг, взмахнувши кулаком:
       «Не царь я больше вам отныне!-
Воскликнул.- Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!»

Наутро, чуть осел туман
И озлатились гор вершины,
В горах идёт уж караван -
 ОтрОк с немногою дружиной.

Минуя гору за горой,
Всё ждёт он - скоро ль степь родная,
И вдаль глядит, травы степной
Пучок из рук не выпуская.
 
  Катрены с перекрёстной рифмовкой и четырёхстопный ямб придали этому 
  произведению стройность  и напевность народной  исторической песни.
  Иные истории пытается Александр Пушкин воскресить, найдя
                Цветок засохший, безуханный,
                Забытый в книге …
Эта цветущая трава не пахнет, но какому рою вопросов она способствует появлению у поэта. На  создание каких романтических и элегических  картин побуждает  сознание пиита этот «безуханный и засохший цветок»!
 
        И вот уже мечтою странной
        Душа наполнилась моя:

        Где цвёл? когда? какой весною?
        И долго ль цвёл? И сорван кем,
        Чужой, знакомой ли рукою?
        И положен сюда зачем?

        На память нежного ль свиданья,


Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?

И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?

 
Здесь стоит ещё раз вернуться к балладе «Емшан» и заинтересоваться этимологией  этого названия степной травы. Дело в том, что филолог Сатпаева Ш. К. полагает, что Ф. Тютчев, по памяти записав давно услышанное казахское  название  этой травы, допустил невольное искажение. Трава это называлась емш;п, а не емшан, где ем –обозначало исцеление, а ш;п – трава. То есть полное название обозначало – лечебная трава.  Следовательно, эта трава исцелила душу хана ОтрОка, очистив её от жажды власти и от невосприимчивости к священным понятиям – Родина и родная земля.  И это неожиданное  использование трав:  для врачевания и ворожбы – привлекли внимание многих поэтов. Скажем, вышеупомянутый здесь Терентiй Травнiк сочинил стилизацию под народную песню-закликание, в которой  содержится знахарский призыв к собиранию заветных трав. В нём содержатся и перечень целей, к которым может привести питие зелья, настоянного на них, и указания на места, где эти травушки произрастают, и  советы по технологии изготовления  волшебного зелья.
               Ой, вы травы, для отравы
               Да для слёз, и для забавы,
               Для ворожбы, да от нужды…
                От хвори скрюченной,
                От боли мученной…
               По косогорам кривеньким
               Да по оврагам хроменьким,
               По чащам да по просекам,
               да по болотам коченным…
                По росе златоягодной,
                По мостам стругогладанным
                За травой-муравой
                Ты иди, мой родной,
                Набери стебельков
                И опавших цветков,
                Натолки, натопчи
                И ещё нашепчи…
 Желаете присутствовать при колдовском обряде изготовления травяного зелья? Извольте.  Вот как Евгения Севрюгина описывает его.
                Полынь-траву и жёлтый ноготок
                Смешаю для утех любовной страсти,
                Добавлю мака огненный цветок,
                Дающий над сердцами силу власти.
                В тот час, когда в ночи тоскует выпь,
                Когда все травы обретают силу,
                Я дам вам то, чего так ждёте вы,
                Но тайну унесу с собой в могилу.
Вместе с Натальей Гаванской можно погрузиться в таинственный мир знахарства, узнав попутно о тайных свойствах некоторых трав: одолень-травы,  зверобой-травы и молочай-травы.
 
Одолень-трава, успокой меня,
Сбереги его, любо моего,
Отыщу тебя на закате дня
В мураве лугов чудо-колдовство.

Или при реке, вдоль её брегов,
Полыхнёт огнём рудожёлтый цвет,
Сила в нём живет от любых врагов,
Соберу цветки и спасу от бед.

Корешок возьму, засушу в печи,
Растолку с утра, буду хлебы печь.
Одолень-трава, помоги в ночи
Нашептать мольбы, свет любви сберечь.

Зверобой-трава, раны залечи,
Тяжело душе, больно жить зело,

Замолю грехи под огнём свечи,
И растает боль, и уйдёт все зло.

На болотце ждёт молочай-трава,
Соберу её, принесу домой,
Отварю отвар, нашепчу слова,
Поднесу тебе, сокол вольный мой.

В Аграфены ночь при рдяной луне
Отыщу вершки с одолень-травой,
Оберег к челу приложу во сне,
Он спасёт, родной, в жизни роковой.




 
Если вас заинтересовал этот мир ворожбы,  то Ирина Афонская предоставит вам такую возможность, записав краткую исповедь некоей ведуньи, знающей тайный язык трав, сведущей, когда и где собирать нужные травы, имеющей связь с полночной тёмной силой и владеющей словами для нашёптывания при изготовлении магического снадобья. А созданная  авторам стиха атмосфера таинственности просто очаровывает.
Вскипают на огне отравы.
Дурманит запах. Печь топлю.
Я заготавливаю травы
и в деревянном доме сплю.

Я знаю их язык зелёный,
и мне ли в срок не угадать,
какую на заре у склона,
какую в полночь собирать.

К тропе спускаясь с горной кручи
и вдаль идя на лунный свет,
я уношу домой пахучий,
росой обрызганный букет.

Во тьме кричит ночная птица,
и серп луны пронзает тьму.
А после скрипнут половицы
в моём притихнувшем дому.

Проходит дрожь по тёмной чаще,
в кустах испуганных ракит,
когда по веткам шелестящим
полночный ветер пролетит.

Он стукнет в ставни знак условный:
в окошко кинет ягод горсть,
а я открою дверь проворно:
входи скорее, милый гость.

Умея говорить с травою,
и с ветром полночи дружить,
могу полночною порою
я над судьбою ворожить.


 
И вот перед нами жертва этих колдуний. И дурман трава, и сон-трава сделали своё  чёрное дело. Эдуард Асадов услышал и записал горестную историю человека, вкусившего злодейского травяного напитка.
 
Хоть ты смеялась надо мной,
Но мне и это было мило.
Ни дать ни взять – дурман-травой
Меня ты втайне опоила.

Я не был глуп и понимал:
К твоей душе не достучаться.
Но все равно чего-то ждал —
С мечтой ведь просто не расстаться!

Нет, взгляды, что бросала ты,
Совсем не для меня светили.
И птицы счастья, и мечты
С моими рядом не кружили.

Я все рассудком понимал,
Смотрел на горы и на реки, —
Но будто спал, но будто спал,
Как зачарованный навеки.
 
И чуть ты бровью шевелила  -            
Я шел безгласно за тобой.
А ты смеялась: «Сон-травой
Тебя я насмерть опоила!»
 
Что касается лечебных свойств трав,  то сетевые ресурсы интернета заполнены всевозможными рифмованными перечнями трав с показаниями для применения. Поэтическая сторона в этих случаях явно уступает прагматической. Наиболее популярен в этом плане опус Любовь Зотовой, кисловодского врача. Вот некоторые выдержки из её стихотворных лечебных рекомендаций.               
     Лечит мята невралгию,
     А свекла  - гипертонию,
     Земляника гонит соль,
     А шалфей - зубную боль
Чтобы было больше сил,
Не забудь про девясил.
Астму вылечи иссопом,
Мочевой пузырь - укропом
Этот врач никак не может посоветовать своему подопечному черемицу, очень распространённую во многих местах траву. Ведь она весьма ядовита: из-за неё и сердце прихватит, и с головой что-то не то будет. Но посмотрите, как живописна она у Валерия Кузнецова.
 
      Сердце, сердце, не боли ты,
      Дай беде уйти!
      Чемерицей ядовитой
       Поросли пути!

       Выбегает чемерица
       На простор и синь,
       Рядом с нею серебрится
        Горькая полынь.

       Тёмной славы не боится –
       Что ей звук пустой! –
        Гордо держит чемерица
        Сочный стебель свой.

И теснит немало истин
Истиной своей
Веет холодом от листьев
В зной и суховей!

Кто пойдёт по черемице,
Ступит в тот мороз,
Тот до слёз развеселится,
Загрустит до слёз…

Ты беги от той поляны,
Путь к ней позабудь –
Иль её дыханьем пьяным
Разорвётся грудь!
 
  И возникает дилемма. Что это? Любование злом или зло любования? Трудно определиться с ответом.  Для Ирины Черняховской  не до благостного изображения этих врагов человеческого здоровья среди трав. Она прибегает к сухой фактографии. Ей не  до  изобразительности. Предупреждён – значит спасён
          Запомнить трудно растения ядовитые,
          В них яды - фитотоксины.
          Словно они смертью побитые,
          Они вам не апельсины...
          Стадии: онтогенез и фенофаза.
           Белена, Болиголов пятнистый,
           Как в белене, после угарного газа,
           Вороний глаз четырехлистный.
           Чемерица Лобеля,  Клещевина обыкновенная -
           Циогеновые гликозиды.
 А у Наталии Радивилиной всё же возобладало чувство прекрасного. И ядовитая трава у неё  вновь получила прелестный облик. Судите сами.
 
Снег на солнце быстро тает,
Обнажая бугорки.
Вот тогда и расцветают
Эти дивные цветки.

Появляются не летом,
Чтоб морозец не пугал,
В лёгкий-лёгкий пух одеты -
Знает тот, кто в руки брал.

Прижимать приятно к щёчке
Фиолетовый наряд,
Словно маленьких щеночков
Приласкать, погладить рад.

Сон-травою называют,
Иногда ещё – прострел…
 
Один из сетевых авторов сразу среагировал на эту публикацию  шуточным четырёхстрочием.
             Чай попил из сон-травы,-
             И приснились мне волхвы.
             Принесли привет от вас,
             Я проснулся в тот же час!
 
Спохватилась  тут  же поэтесса и добавила для вящей убедительности.
              Чай, конечно, выпить можно,
              Только очень осторожно!
               Ядовита, хоть мохната! -
               Аккуратней с ней, ребята!
Простенько так ответила, но очень мило.
Пытливый взор поэтов увидел в травах много достоинств: тут и их красота, и возможность влиять на душу, и утилитарные свойства, но есть ещё одна сторона их бытийствования – это отмеренный природой срок жизни, естественное умирание, смерть.   Вглядываясь в незатейливую прелесть луговых трав, Константин Бальмонт с горечью роняет скорбные слова, предрекая им неизбежный печальный исход.
               Вы умрёте, стебли трав,
               Вы вершинами встречались,
               В лёгком ветре вы качались,
               Но, блаженства не видав,
               Вы умрёте, стебли трав.
В хладную пору, уже познав неминуемую конечность  жизни всего живого на земле,  Дмитрий Мережковский  призывает травы смириться перед ликом смерти, не уповать на солнце: ведь их ждёт покой.
         Дни всё короче, а ночи морознее...
          Вы, ни живые, ни мертвые, бедные, бледные
                Травы осенние, поздние.
         Там, среди зябнущих, голых стволов,
          Вы из-под савана первых снегов,
          К солнцу с последней мольбой простираетесь,
                Не покоряетесь, -
                Тускло-зеленые, нежные, -
            Боретесь вы с белизною снегов,
                О, безнадежные! 
            Солнца ненастного злые лучи
                Не согревают,
                Только играют,
               Как в поединке стальные мечи...
                Острые, злые лучи,
                Не лицемерьте!..
             Лживому солнцу, о травы, не верьте,
             Верьте покою, отдайтесь же смерти! 
                Ниже, всё ниже свинцовая твердь,
                Злая, как смерть... Над деревьями голыми
                Каркает ворон и крыльями машет тяжелыми,
                Празднует смерть...
                Ниже, всё ниже свинцовая твердь.
И заключает поэт своё стихотворение строками с  неожиданным параллелизмом. Судьбы этих осенних трав и сердца лирического персонажа схожи: их предало солнце, оставив их без тепла и заботы. Мир человека и травы идентичен в обстоятельствах  ухода из жизни.
           Сердце моё, как былинка, - в снегу, - безнадежное,
                Слабое, нежное!
                Солнцу не верь ты холодному, 
                Вечно бесплодному,
                Страшному, злому, как смерть!..
Но Феликс Чечик не согласен с именитым автором. Впадая в тот же параллелизм, он видит в конечности жизни не зло, а справедливость, и смерть прекрасна тем, что после неё жизнь продлится в памяти, в тех, кто любит ушедших.
           Быстротечность увяданья,
           умирание травы.
           Притупляются с годами
           ощущения, увы.
                Так я думал по дороге
                из больницы, где моя
                мама умирала от лейкемии,
                а по левую руку, чуть ли не до небес,
                простирался выгоревший
                луг.  И, глядя на него
                и вдыхая сладкий запах,
                я понял, как это ни банально,
                что жизнь прекрасна,
                потому что справедлива.
     И прекраснее её только
    смерть, которой нету вовсе,
    смерть – синоним слова «вновь».
    Только память. Только осень.
    И любовь.
Вот и Наталья Гучева остановилась перед сфинксом смерти, пытаясь понять предопределённость  отпущенных сроков на земле для травы и человека. Перебирая некоторые составляющие этой определённости: и покорность принятия, и надежду на чудо отсрочки, и воздание за грехи при жизни, и достаточную её обыденность и естественность, автор её приняла сердцем. И стала писать «На смерть трав», где, вослед за великим образчиком, воздаст и травам за их служение миру и людям, и тем,  кто делал их жизнь невыносимой.
           Лазейку отыскав во время без лимита,
            в неспешности минут смотреть на смерть травы  -
            она пришла к утру, тиха и ледовита,
            укрыла в саван сквер и тело мостовых.
                И тайны нет ни в чём, но тайна есть повсюду.
                Спокойно спит трава, отдав земле зерно.
                Конечно же, смешно по-детски верить в чудо,
                но отвергать его - бездарно и грешно.
               Растишь в себе зерно, но плевела не дремлют -
              понятно, не чиста, но кто здесь без греха?
              Всё смелет в свой черёд в муку усталый мельник
              и зачерпнёт в ладонь, и сдует: "Чепуха..."
                Однажды он к тебе придёт и тихо спросит -
                и что ответишь ты тому, кто ждать привык?
                ... А, впрочем, так легко покорны медоносы.
                И мне уже легко...
                Пишу на смерть травы.
И тут вспоминается Уолт Уитмен, а, вернее, его «Листья травы». То место из этой поэмы, где он, отвечая на вопрос, что такое трава, размышляет её сущности, о жизни и о смерти.
   Ребёнок сказал: «Что такое трава?» -  и принёс мне полные горсти травы,
Что мог я ответить ребёнку? Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зелёной материи - цвета надежды.
Или, может быть, это платочек от бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли сказать чей?
Или, может быть, трава и сама есть ребёнок, взращенный младенец зелени.
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придётся,
Среди чернокожих и белых людей,
И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю одинаково, всем им даю одно».
А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.
Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,
Может быть, вы растёте из груди каких-нибудь юношей,
Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
Может быть, вы растёте из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнского чрева,
Может быть, вы и есть материнское лоно.
Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских голов,
Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.
О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,
Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.
Я хотел бы передать её невнятную речь об умерших юношах и девушках,
А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей.
Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо,
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы её прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идёт вперёд и вперёд, ничто не погибает.
Умереть - это вовсе не то, что ты думал, но лучше.
 Любопытно, как Джон Грин в своей книге «Бумажные города», используя скрытое цитирование из этого текста Уитмена, следующим образом  продолжает:
      А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.
Так что трава -  это ещё и смерть, она ведь вырастает из наших, закопанных в землю, тел. Трава оказалась одновременно очень многим, и меня это ошеломило. Она - метафора и жизни, и смерти, и равенства, и взаимосвязи, и детей, и Бога, и надежды.
Уже давно многие люди, желая продлить своё общение с любимыми травами и цветами и спасти их от неминуемого тлена, стали их собирать и особенным образом засушивать, потом размещая на листах толстой бумаги или тонкого картона. Собрания таких листов стали называть гербариями.  Вот как рассказывает о своём гербарии поэт  Валентин Берестов.
                С удивленьем гляжу на гербарий:
                Медуница с иваном-да-марьей,
                Лук гусиный с мышиным горохом,
                Мать-и-мачеха с чертополохом,
                Грустный ландыш с весёлою кашкой
                И фиалка с высокой ромашкой
                На одной расцветали опушке,
                И не знали они друг о дружке!
                Дождь осенний за окнами хлынул.
                Я сухие растения вынул,
                Положил на листы полукругом
                И цветы познакомил друг с другом.
Крупнейшим гербарием в мире считается гербарий  французского Национального музея  естественной истории. Он содержит более восьми миллионов образцов растений. Но есть один гербарий, чья судьба привлекает к себе внимание.
    Когда-то одна девчушка, вероятно, пришла  к своему отцу так же,  как ребёнок Уитмену: принеся полную горсть только что собранной травы с вопросом: «Эти травинки все такие разные, как мы – дети. И у них должны быть свои имена, как у меня. Ведь меня зовут  Наташа, чтобы не спутать с другими. А их как зовут?» Девочки очень повезло: у неё был не просто отец, а знаменитый учёный – Николай Холодковский, зоолог, один из основателей российской  лесной энтомологии. Кроме того, он был известен как переводчик.  Знал восемь иностранных языков. Переводил на русский язык Гёте, Мильтона, Шекспира, Байрона, Лонгфелло  и Гофмана. А в октябре 1917 года Российская Академия наук присудила ему Полную Пушкинскую премию за 12-е издание его перевода "Фауста" (из 20 соискателей). Холодковский работал над ним более сорока лет.
 Так что он великолепно владел навыками версификаторства. Вот это качество и склонность к системному подходу определили последующие события: под его руководством дочь стал создавать гербарий трав и цветов, а отец, кроме того, что сообщал названия растения, сочинял краткие стихотворные описания их. Безупречные со стороны стихотворной формы, но к тому же были наполнены теплотой, любованием каждой травинки. Это так увлекло учёного, что это занятие растянулось на двадцать пять лет. Дочь давно выросла, стала взрослой, пока в 1922 году он не издал отдельной книгой «Гербарий моей дочери».
И создавая здесь свой поэтический гербарий, я, конечно, хочу, чтобы его открывали стихи Николая Холодковского, так любовно написанные для своей обожаемой дочурки.
На первом листе нашего гербария оказался клевер, и вот что о нём рассказал именитый отец.
 
        Много клевера сортов:
        Белый, жёлтый, красный;
        Сладок запах их цветов
        В летний полдень ясный.
            В них сокрыт обильный мёд,
            Вкусный и душистый,
            И не даром жадно льнёт
             Шмель к ним волосистый.
    Земледельцу ж это – клад,
    Дар чудесный неба,
И везде его велят
Сеять после хлеба.
      Ничего от почвы он
       Даром не похитит:
       Ею вскормлен, возращён,–
        И её насытит.


 
На втором листе красуется папоротник.  И заботливая рука отца присовокупила под ним мудрое посвящение:
 
   В лесной глуши, под елью тёмной,
   В тени развесистых ветвей
   Разросся папоротник скромный
    Красою перистой своей.
В лесу цветов душистых много,
    Усеян ими холм и дол,–
    Но кто, скажите ради Бога,
    Видал, чтоб папоротник цвёл?
        Преданье есть,– оно не ново,–
        Что в ночь Иванову, раз в год,
Он может цвесть; кто "знает слово",
     Лишь тот цветок его найдёт.
    В цветке фантазии народной
     Сокрыто истины зерно:
     Природы тайной благородной
      Владеть не каждому дано.
                Не черни праздной и беспечной,–
                Она доступна лишь тому,
                Чей дух познанья жаждет вечно,
                В ком есть любовь и страсть к нему.
На третьем листке расположилась манжетка. И ей добрый учёный нашёл приятные слова
Травка многолетка,
Скромная манжетка –
      Житель всех лугов.               
      В зубчиках листочки,
Также есть цветочки,
Не дано ей цвесть;-
 
      Но без лепестков.                Красит всё ж природу:
      Смотрит не спесиво;                И её здесь мёду
      Пышно и красиво                Тоже капля есть.
И на четвёртом листе  появляется душица. И вновь примечательный стих прелестного отца.
 
          В разгаре лета
          В красе расцвета
           Растёт душица средь полей,
            В траве пестреет
            И сладко веет
            Душистой прелестью своей.
          В разгаре лета
          Ты для букета
Скорей, скорей душицу рви!
          Утехи сладки,
          Мгновенья кратки,–
Лови ж их радостно, лови!
 
Однако пора наш гербарий продолжить силами русских поэтов.
Вот нашёл своё  последнее пристанище ковыль с изумительным текстом 
Константина Бальмонта под ним.
    Точно призрак умирающий,
    На степи ковыль качается,
     Смотрит Месяц догорающий,
     Белой тучкой омрачается.
     И блуждают тени смутные
     По пространству неоглядному,
     И непрочные, минутные,
     Что-то шепчут ветру жадному.


И мерцание мелькнувшее
Исчезает за туманами,
Утонувшее минувшее
Возникает над курганами.
Месяц меркнет, омрачается,
Догорающий и тающий,
И, дрожа, ковыль качается,
Точно призрак умирающий.

 
Не может гербарий не включать в себя образец незабудок, как и не может существовать русская поэзия без «Поэзы о незабудках» Игоря Северянина
 
    Поёт Июнь, и песни этой зной
    Палит мне грудь, и грёзы, и
     рассудок.
    Я изнемог и жажду незабудок,
    Детей канав, что грезят под луной
    Иным цветком, иною стороной.
    Я их хочу: сирени запах жуток.
    Он грудь пьянит несбыточной
     весной;
     Я их хочу: их взор лазурный
      чуток,
      И аромат целебен, как простор.
Как я люблю участливый их взор!
Стыдливые, как томны ваши чары…
Нарвите мне смеющийся букет,
В нем будет то, чего в сирени нет,
А ты, сирень, увянь в тоске нектара.

 
Как и не могут они быть без «Маков» Иннокентия Анненского
        Весёлый день горит… Среди сомлевших трав
    Все маки пятнами - как жадное бессилье,
    Как губы, полные соблазна и отрав,
    Как алых бабочек развернутые крылья.
           Веселый день горит… Но сад и пуст и глух.
          Давно покончил он с соблазнами и пиром,-
           И маки сохлые, как головы старух,
           Осенены с небес сияющим потиром.
На очередном листе нашего гербария расположены стебель полыни и короткий стих Раисы Ахматовой.
                Голубая полынь
                В чистом поле росла
                И земную теплынь,
                Как пшеница, пила.
               Но пшеница полна
               Золотого зерна,
               А полыни дана
               Только горечь одна.
Многие поэты могут стать соавторами этого гербария. Думаю, читатели сами их в нём разместят, сообразуясь со своими предпочтениями.  Однако на его последнем листе уже начертаны метафорические строки, автором которых является поэт Сергей Москаленко.




    А знаешь, трава - это тоже НЕБО...
    В каждой травинке - Бог...

       Ты знаешь, трава - это тоже НЕБО,
       Коснувшееся земли...