Знакомство с М. Зарецким. Поэт Искандер Абдуллин

Искандер Абдуллин

Живёт в Казани. Поэт, член Союза российских писателей. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался в местной и российской печати.

ЗНАКОМСТВО

В 16 лет я писал гениальные стихи. Они рождались во мне сами, в готовом виде – и корректировать этот совершенный продукт было очевидным преступлением. По крайней мере, так считали мои бабушки и тётки, а уж их-то никто не мог заподозрить в предвзятости. Стихи писались легко и во всех жанрах: поэмы, элегии, оды, эпиграммы быстро покидали мой организм в промышленных масштабах. Шедевры можно было мерить весом. Иного не было дано. Юный питомец муз, я ощущал себя в ближайшем будущем неотвратимым властителем дум. То есть, галлюцинировал с удовольствием.

И тут в моей жизни, не спрашивая позволения, явился Марк Давидович Зарецкий. С ним меня познакомил мой приятель. С приятелем у нас были принципиальные творческие разногласия по поводу его свежеиспеченного стиха. Я ставил стих между Тарковским и Самойловым, автор боялся продешевить. Не помню, сбрасывали мы в тот день Пушкина с парохода или нет, но руки чесались недвусмысленно. Потребовался третейский суд. «Пойдем к Марку» - сказал приятель и я согласился. Марка мы каким-то образом нашли на физфаке КГУ. Этого человека неубедительного роста, с выпуклыми очками и седой бородой мой молодой знакомец почему-то сразу начал называть по имени и на «ты», чем вызвал страшные подозрения в предварительном сговоре. Марк посмотрел сунутый ему рукописный шедевр, улыбнулся одними глазами – и стал медленно читать вслух. Как приговор. Уже в конце декламации стало ясно, что моему приятелю не жить. Без всякого пафоса Марк спрашивал автора стихотворения о смысле написанного – и автор затруднялся с ответом. Я понял, что час пробил. С непринужденностью небожителя я достал из кармана свой манускрипт – и стал знакомить аудиторию с его содержанием. Морально уничтоженный приятель воспринимать прекрасное не мог – потому меня интересовала фигура третейского судьи. Марк задумчиво выслушал рифмованную ахинею и попросил текст. С этого момента моя предполагаемая виктория стала неотвратимо оборачиваться сокрушительной конфузией.

Через две минуты от моего послания городу и миру осталась лишь одна строчка – и та была оставлена в живых скорее из великодушия суда. Через десять минут одинокий маленький Марк находился в аудитории один. Два подавленных, потерпевших фиаско юных венценосца были не в счет: они могли лишь кивать и блеять в такт вердикту мастера. Марк цитировал классику кусками – в его феноменальной памяти хранились миллионы строк, и каждая – каждая! – была готова к употреблению. Перед нами замысловатым пасьянсом ложились стихи Маяковского, Ахматовой, Евтушенко и Кушнера, Топчия и Капранова. Без всякой назидательности Марк Зарецкий ставил нас, гордых недорослей, перед необходимостью учиться. Работать и меняться.

Конечно же – и это стало понятно из последующих встреч с Марком – ему доставляли удовольствие его моноспектакли. Он вдруг словно наливался внезапной силой – и становился больше, крупнее, значительней, чем казался на первый взгляд. Его исполнительский рокот пробирал насквозь – и аудитория послушно впадала в транс, внимая интонационным переливам. Часто на его занятиях слышался недовольный шелест: «театр одного актера!» Но – боже мой! – какая это была ничтожная плата за его уникальное литературное чутье, молниеносную реакцию, феноменальную память. Любое стихотворение он легко разбирал «на множители», язвил автора внезапно и безжалостно, не прощая ни халтуры, ни дурновкусия, ни самолюбования. Он делал больно сознательно, твердо зная, что это – единственный путь. Да будешь ты судим лишь теми, кто сам безгрешен, а пока клюй, бей, грызи поэтов племя во славу чистого стиха! Иначе выше головы не прыгнешь. «Сегодня опять ни единого сапфира мы не положили в сокровищницу русской поэзии» - сокрушался он после очередного заседания. И те, кто думал, что им это удастся на днях, сходили с дистанции первыми. Ибо соблазну остаться непризнанным гением все возрасты покорны. Это – проще всего. К тому же Марк не стремился быть ко всем и во всем справедливым. «Можешь не писать – не пиши!» - возвещал он – и заплаканная девочка уходила домой, уходила «не писать». То есть – искать и находить себя в чём-то другом. Или приходил к нему поэт Лион Эдельвейс. Приходил как апостол нового поэтического языка. А спасался бегством угрожая и хныча, как смешной графоман, так и не осмелившийся назвать свою настоящую фамилию. Остальные «наркоманы» приходили к нему каждое второе воскресенье. За точным диагнозом. За остроумным сравнением. За запахом дешёвого, крепкого табака. За вкусной, живой, сочной русской речью. Десятилетия работая с чужими словами, Марк из простого редактора неизбежно эволюционировал в миссионера и психолога. «Мне не важно, что ты пишешь, мне важно, как у тебя уши поставлены!» Ушам – антеннам самолюбия - как раз и доставалось в первую очередь. «Мрак Зверецкий» кололся, словно старый кактус – и даже папиросу выхватывал из пачки, будто шпагу из ножен. Но те, кто выдерживал его уколы, выносили прививку болезненной вакциной, - те оказались защищены на всю жизнь.

…Тогда, в полном молчании выйдя с физфака, мы с моим приятелем ещё не знали этого. «Вот ведь, - пробубнил он растерянно, - научил еврей татар по-русски стихи писать…»