Выходные данные с состав книги Альбирео 2021

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ И СОСТАВ КНИГИ "АЛЬБИРЕО"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

АЛЬБИРЕО

Стихотворения, рассказы

© Толстоус В.Н.,2021


ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54

Т54 Толстоус В.Н.
"Альбирео" – Стихотворения. Рассказы. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" - 2021. - 76 стр.


Подписано в печать 30.08. 2021 г.


           Книга "Альбирео" включает в себя стихотворения, чей адресат – младшая дочь, красавица Наташа, самый близкий человек, и, со времени своего рождения, – муза автора.
           В книгу также помещены впервые публикуемые рассказы, написанные в  80-е годы XX века, в которых поднимаются вопросы человеческих взаимоотношений, а также – необходимость единения человека и природы.
           Для семейного чтения.




СТИХОТВОРЕНИЯ


ТОСТ

С друзьями весело, в охотку, выпиваем.
Негромко «маг», забытый, лентой шелестит.
Полночный час давно. Закусываем чаем.
Глаза от дыма вылезают из орбит.
Мои друзья, бесспорно, правильные люди,
и говорят о самом важном для меня.
Один о жизни глубоко и верно судит,
второй хохочет: «Будьте проще, ребятня».
Тридцатилетние семейные мальчишки
провозглашают без конца весёлый тост:
о том, что мне, давно хотевшему сынишку,
весёлый аист снова девочку принёс.
«Ты как назвал её?». «Конечно же, Наташей».
«Так за Наташу, за здоровье и любовь,
хотим, чтоб стала всех удачливей и краше,
а в жизни меньше знала кочек и шипов».
«Ещё за маму. За её большое сердце,
её весёлые, красивые глаза,
и за очаг, где останавливались греться,
когда на улице ненастье и гроза.
Ещё за нашу замечательную юность,
за наше братство, за любимых и родных;
каким бы боком к нам судьба ни повернулась,
чтоб даже в мыслях мы не предали бы их».


МИГИ

Струятся краткой жизни миги,
и, пусть они неуловимы, –
прошиты ими сны и книги –
весомы и неколебимы.
Из них дворцы в пустынях строят,
стихи и песни созидают,
учёных, бардов и героев
уводят в праздничные дали.
Они – восторг любви и мука,
рождений новых жизней чудо.
Но вдруг недобрый миг – и друга
нет, и целует вас Иуда.
Шальные миги вьются в танце,
мелькают осени и вёсны.
И молишь: «Вот бы вам остаться!
Остаться вам. Пока не поздно…»



ПЕЧАЛЬ

Смотрю на осень за окном:
беззвучно листья опадают.
С мечтой о кличе-позывном
сидит на ветках птичья стая.
Вокруг такая тишина,
что шум от бега крови слышен.
«Как далеко теперь весна» –
мурлычет кот с соседней крыши.
Взамен тепла струится стынь,
и с каждым днём ясней заметен
в круженье листьев с высоты –
полёт остуженной планеты.
И пусть мы осенью нежны
и помним, как по маю плыли, –
но светлый дождь времён весны
сменён завесой водной пыли. 
О мае помнится едва ль,
когда в рассеве непогоды
с высот спускается печаль,
сгибая плечи, словно годы.


***
У времени свои законы,
их невозможно разгадать:
пейзаж на фото заоконный
меняет вид от смены дат.
Вот под окном играют дети,
ваяя город из песка, –
он оживает в лунном свете. 
Тумана пух как облака.
На то же место много позже
под вечер девушка придёт, –
песчаный город свой не сможет
забыть, – он снится каждый год.
Проходит жизнь. Одна в квартире,
и за окном цветёт сирень.
А где-то там, в забытом мире,
песчаных стен косая тень.
Она струится словно знамя
на крыше замка детских лет,
ныряя между временами,
порой совсем теряя след.
Сирень цветёт и отцветает.
Седая женщина в окно
глядит, как лунной ночью в мае
растёт песчаный город вновь.


***
Люблю свои воспоминания –
души остывшей сладкий яд,
она печётся: не устал ли я
от тяжкой клади бытия.
Она разделит одиночество,
поможет в юность улетать.
И как же, Господи, не хочется
назад, во взрослые лета!
Вот в прошлом Ната – дочь любимая, –
среди погодок-учениц,
вот на Ростов проеду мимо я
ещё не запертых границ.
В мою страну, в моё Отечество –
сильнее прежнего влечёт.
От ностальгии не излечишься,
напротив – хочется ещё.   
Во сне бесстрашно окунаешься
в глубокий омут прошлых лет,
да так, что часто и не знаешь сам –
домой вернёшься или нет.


***
Две дочери. Моё в них сердце бьётся.
В них кровь моя, и мой открытый взгляд.
Как колокольчик, младшая смеётся,
и «как грустна…» – о старшей говорят.
Они сейчас две маленькие птицы,
но улетят, взметнутся в небеса,
чтоб к улетевшим присоединиться
и никогда не вырваться назад.
Болит о младшей сердце – ведь малышка,
ни опыта, ни силы для борьбы.
Она живёт размашисто, как дышит,
не думая о горестях судьбы.
Быть может, так и нужно в этой жизни,
а мы всё усложняем простоту? –
поблизости ни татей, ни фашистов,
и дети в безопасности растут…
А старшая – наверное, философ.
Что ни скажи – ей всё не по нутру.
Их только две – единственных, хороших.
Как две тростинки рядом, на ветру.


***
О, Господи, Ты можешь всё на свете,
и я прошу молитвенно, без слов,
чтоб не болели маленькие дети, –
пусть подрастут и встанут на крыло.
Не обойдут их взрослые заботы,
родителей лишающие сна.
Но спорить о грядущем нет охоты –
немедля помощь, Господи, нужна.
У дочки жар, дрожит от кашля тельце.
Глаза раскрыты, смотрят на меня.
Мне никуда от глаз её не деться.
Ей только год, и взрослым не понять
причину зла, но, Господи, Ты знаешь,
ведь Ты всесилен, в это верю я!
Моё дитя, кровиночка родная,
неверный свет во мраке бытия…


***
Кавказ окутан тишиной,
лишь далеко внизу,
у кромки моря бьёт прибой
о скалы на мысу.
С уснувшей дочкой на руках
иду неспешно вверх.
Малышки тёплая щека
и беззащитность век
смиряют шаг, и хрупкий сон
огромная луна
тревожит, светит ей в висок,
как лампа из окна.
Ступени – все и не сочтёшь, –
цикад немолчный хор,
и вечер, тёпел и хорош, –
мне снятся до сих пор. 
Вишнёвка, лестница в горах,
нетронутый покой.
И было – будто бы вчера.
Жаль, не достать рукой.


***
Наташа танцует ламбаду.
Румянец горит на щеках.
Огни освещают эстраду,
прохлада струится слегка.
Наташа серьёзная очень,
и зрители знают о том,
что девочка только из Сочи,
в Вишнёвку вернётся потом.
Чуть раньше она рассказала,
что любит сестричку свою:
ламбаду учила с Оксаной,
и очень им нравится юг.
Наташа танцует ламбаду,
раскована и горяча.
Вокруг удивлённые взгляды,
душевные речи звучат.
Ещё бы! Попробуйте, люди,
так чудно осанку нести,
ведь сколько вам, взрослым-то, будет?
А девочке нет и шести!


***
Опять с восходом третье сентября
заглянет в дом, где к празднику готовы,
часы на стенке стрелки сдвинут снова:
«Вставай!» – четыре раза повторят.
И ты вздохнёшь с улыбкой на устах,
проверишь время: «Рано, очень рано!» –
светило всё ещё в восточных странах,
работает, нисколько не устав.
А день рожденья в комнате уже,
где под подушкой сложены подарки,
и солнца луч щекочет светом жарким,
с утра добавив лёгкости душе.
Сестрица улыбается во сне –
волшебное нам снится на рассвете:
то Золушкой спешишь на бал в карете,
то с принцем скачешь рядом на коне.
И пусть не все сбываются мечты,
но каждый раз мы снова, словно дети,
подушку поднимаем на рассвете –
вдруг место не окажется пустым.


***
Звенит весёлый хохот
из спальни в час ночной.
Я спать хочу. Мне плохо.
И за полночь давно.
За стенкой две сестрички
устроили войну –
любой там третий лишний.
Но всё же: как заснуть?
Толкаю в бок жену я:
«Пойди, их успокой!»
Она бормочет: «Ну их! –
я сплю. Идти? – на кой?»
Сквозит прохлада ночи.
Вхожу: «Ну, что за шум?» –
А младшая хохочет:
«Смотри: летает жук –
большой такой – кругами,
жужжит, как самолёт,
и сел на створку рамы.
А где он, па, живёт?
В полях, наверно, мама
на ужин ждёт его.
А может, за лесами? –
ого, как далеко!»
Предельно осторожно
жука я в руки взял,
чтоб целы были ножки –
жуку без них нельзя.
У старшей голос дрогнул:
«Пусти его скорей.
Наверно, он голодный,
ведь осень на дворе».
А младшая сказала:
«Люблю я всех-всех-всех».
Тут жук включил жужжало,
и взмыл на небо.
Вверх.


АЛЬБИРЕО

Сколько помню, хотелось всегда,
"чтобы каждый вечер над крышами"*
загоралась, не гасла звезда –
где-то в небе: выше ли, ниже ли…
Я с дочуркой мечтаю прийти,
показать ей в клюве у Лебедя
ту звезду, что взошла осветить
нас двоих, – и строго и трепетно.
«Папа, как её имя, скажи:
той, что красная или синяя? –
спросит крошка. – Она не сбежит,
завтра будет здесь, над Россиею?»
«Что ты, девочка, звёзды не дождь,
что прошёл, и тучка растаяла,
не умыв недоспелую рожь
и леса беспредельные, дальние...»
А потом посмотрю ей в глаза –
и серьёзные, и прекрасные.
Там душа её – точно слеза…
Альбирео** – звёздочка ясная. 

* – строка из стихотворения В.В. Маяковского «Послушайте!..»
** – двойная звезда в созвездии Лебедя: одна из них – красноватая, другая – яркая, голубовато-синяя.


***
Лёгкую маечку треплет
ветром горячий июль.
Шепчут пшеничные стебли,
трогают руку твою.
Встала, чуть выше колосьев,
смотришь на бег муравья.
«Папа, давай мы попросим
кроху застыть, постоять.
Я бы его рассмотрела –
что он во взгляде таит.
Тут бы и бабочка села,
крылья сложила свои...
Ты попроси, чтобы солнце
тучкой укрыло свой диск.
Папа, не стой же так, молча,
на муравья погляди».
Птицы над нами кружили,
звали в полёт малышей.
Все мы стремились большими
стать поскорее уже –
чтобы командовать тучей,
бабочке сесть повелеть.
Верили: этому учат
в школе одиннадцать лет.
«Папа, ну что же молчишь ты?» –
дочка серьёзно глядит.
Голос высокий и чистый.
Доброе сердце в груди.


***
Весёлая хохотушка,
с искринкой глаза…
А вечером на подушку
прольётся слеза.
«Вся жизнь впереди, – сказали.
Такие дела. –
Ни грусти там, ни печали,
ни боли, ни зла».
А вдруг судьба извернётся,
ударит под дых? –
«Меняйся бокалами, Моцарт!»
Не слушаешь ты…
Опять на лице улыбка
с грустинкой у рта:
мол, нет, это не ошибка –
о принце мечта…


***
Дочь не плачет о Союзе,
ведь за нею нет вины
за крушение иллюзий
и предательство страны.
У неё иные планы.
Не о том тоска и боль. 
А в мечтах другие страны,
парня волосы как смоль.
Ей не снятся ни Гагарин,
ни субботники, ни БАМ –
снится лишь вихрастый парень, 
что поёт: "cherchez la femme". 
Дочь не плачет о Союзе,
ведь его на карте нет,
и о нём, я знаю, в вузе
ей не выпадет билет.
А пройдёт полвека буден,
и при свете седины
всё, чем жили, позабудем.
Словно не было страны.








РАССКАЗЫ




ЗЕЛЁНЫЙ МИР ОТКРЫТИЙ

МИНИАТЮРА

           Северо-западная окраина Макеевки. Издалека видны уродливые отвалы пустой породы, чёрно-сизые ранним утром и ржаво-зелёные перед заходом солнца. Кажется, ни одна травинка не осмелилась приютиться и пустить корни на их склонах. Лишь грачи весной и осенью изредка садятся отдохнуть после странствий.
           Днём и ночью дымят трубы обогатительной фабрики. В округе нечасто встретишь живых существ – всюду пыльная пустыня с ядовито-жёлтыми озерцами проступившей серы. Но чумазые смельчаки-воробьи зимними ночами всё же находят приют в тёплых, сложенных из красного кирпича фабричных цехах и галереях.
           Работники фабрики и её ближайшей соседки – угольной шахты – из местной фауны смогут назвать лишь воробья и грача, да и того нередко путают с вороной. Эта неосведомлённость навевает грусть, ведь стоит только поднять глаза к небу – и увидишь режущих воздух стремительных стрижей, а на электрических проводах – чопорных ласточек в нарядных длиннофалдых фраках. Если очень повезёт, встретишь трепетную белую трясогузку, – красавицу с легкомысленным чёрным бантом на груди.
           Иногда хочется остановить людей, озабоченных бытом и тяжёлой работой, и воскликнуть: "Погодите! Не втискивайтесь в переполненные автобусы, пройдитесь пешком, расправьте плечи, оглянитесь не спеша по сторонам, – и увидите множество замечательных вещей, бесценных проявлений живой природы, которые – только вдумайтесь! – можете так никогда для себя и не открыть, не пережить очищающий душу восторг от существования рядом, на расстоянии вытянутой руки, богатого мира жизни".
           Даже здесь, в пыли и дыму перегруженной угольными шлаками местности, существует настоящая тишина, подчас нарушаемая трепетным шелестом крыльев порхающих бабочек. Не смею верить, что не дрогнет сердце от полночных исповедей соловья в лесистом распадке неподалёку, что в этот волшебный час не разгладятся на лбу морщины, не вспомнятся детство, рыбалка, и первая любовь…
           Природа лечит, фильтрует зашторенные души, изгоняет из них всё наносное. Чем чаще одариваешь себя созерцанием природы, тем вернее понимаешь суть и цель собственной жизни, осознаёшь простой закон, гласящий, что каждого человека рождает женщина для сохранения в мире добра. Человек не может существовать в пустынном, стерильном, мёртвом мире. В противном случае он погибнет немедленно, задушенный неживыми вещами и всеобщей бесцельностью.
           Смертельно опасно отказываться от радости ощущать себя неразрывной частью уже, к сожалению, поредевшей и оскудевшей живой природы.
           Торопитесь видеть! Грозный богомол на ветке, божья коровка на ладони, весёлые кусачие муравьи, живущие на земле миллионы лет, парящие в поисках добычи орлы – всё это богатство дано людям отцами, дедами и прадедами, чтобы потомки не растеряли, не сгубили его ненароком. 


1984 г.








ЧЕГЛОК

РАССКАЗ

I
           С утра солнце не показывалось, укрывшись облаками. В лесу сгустился туман, оседая каплями на иглах сосен, листьях берёз и ясеней, увлажняя кору стволов, отчего те начинали «плакать». Звуки уплотнились и обострился слух.
           Я шёл медленно, часто останавливался, подолгу стоял на одном месте. Мозг, уставший после рабочего дня, жадно поглощал переменчивые лесные шумы. Стрекотали сороки. Где-то рядом перекликались сойки, тихо переговаривались жёлтые трясогузки. По тропинке степенно вышагивали непугливые хохлатые жаворонки. Голубые и жёлтые стрекозы «стригли» траву, – охотились, на миг застывая над примеченной жертвой.
           В отсутствие зноя всё живое спешило проявить активность, и оправдать назначение своего присутствия в мире. Гусеницы лакомились хлорофиллом. Мелкие птицы поедали гусениц или относили их голодным птенцам. Птенцы росли, готовились к полёту, к радости отрыва от земли. Им не терпелось увидеть лес сверху, забыть на время о существовании ползающих созданий, почувствовать ветер в перьях крыльев.
           Я сел в траву. Над головой отцветали последние акации. Словно ошалев от запаха нектара, где-то вверху гордо и раскатисто жужжал одинокий шмель. На уровне глаз мелькнула и скрылась тоненькая жёлтая стрекозка. Слева простужено скрипнула сорока.
           С полминуты я наслаждался покоем, продолжая впитывать лесные звуки. Волнистые листья молодых дубов шептались в прояснившемся воздухе. Туман ушёл вниз, к речке. Мир вокруг уже наполнило что-то новое, чему не находилось объяснения. Потянул несмелый ветерок, пошевелил волосы у виска. И всё стихло. Я наконец понял, в чём дело: ни одной птичьей песни, ни одной крылатой фигурки в пустом воздухе. В растерянности я вертел головой, пытаясь отыскать источник тревоги.
           Прикрыв рот рукой, едва удержался от восклицания.
           Рассекая простор острыми крыльями, загнутыми, словно клинки турецких сабель, над лесом кружила сильная, уверенная в себе птица. «Кик-кик-кик!» – нёсся сверху спокойный, торжественный голос. Мне никогда прежде не приходилось видеть наяву этого прекрасного летуна. Гордый вид, голос и полёт – стремительный, с частыми взмахами и круговым парением на стометровой высоте, – весь набор признаков говорил о том, что надо мной кружил сокол-чеглок, одна из самых красивых наших птиц.


II
           Во времена моего детства и юности, посреди стиснутых домами глубоких улиц, –
увидеть, а тем более определить вид пернатых не представлялось возможным, кроме разве
что вездесущих: воробья, грача, вороны, да ещё скворца, звонкого весеннего певуна.
           Зимний прилёт синиц воспринимался как нерядовое событие. В декабрьские морозы бабушка подводила меня к окну и внезапно просевшим голосом торжественно объявляла об их появлении у кормушки, заранее устроенной ею вместе с нами, малышами.
           Бабушка приезжала на зиму в город, чтобы принимать участие в воспитании внуков, а летом жила в прекрасном месте, в селе, окружённом высокими чёрными и красными скалами, под которыми извивалась быстрая речка. В её водах ловилась на удочку мелкая рыбёшка, хотя в омутах водилась живность и покрупнее, и даже, говорят, обитали сомы, таскавшие зазевавшихся утят.
           На другой стороне села рос матёрый дубовый лес по имени Пристин (ударение на втором слоге). Поговаривали, что это название на малороссийском наречии можно расшифровать как «лес при стене». Стены я не видел, но ею при сильно развитом воображении вполне можно представить вертикальные скалы, вышедшие на поверхность из глубоких недр земли. Лес вдоль скал расстилался широкой полосой, в нём росло много старых, дуплистых деревьев, а под ними сплошным ковром лежали жёлуди. При ходьбе в лесу ноги с хрустом утопали в почве по щиколотки, и там постоянно царила прохладная густая тень.


III
           Мне не исполнилось и десяти лет, когда лес погиб. Он высох в одночасье, весь без остатка съеденный гусеницами. Помню, как я в страхе обходил уродливых безлистных гигантов, боясь зайти под прожаренный солнцем полог обнажённого леса. Весь в серпантине свисавших до земли нитей, схожих с паутиной, жутко извивавшихся под живым весом гусениц, лес издавал шуршание, словно сыпался на почву неживой песок. От этого звука не было спасения, в душе он вызывал леденящий ужас, преследующий меня до сих пор.
           Отец объяснял тогда, что причиной катастрофы послужил дуст, иначе называвшийся ДДТ, сильнейший яд, применявшийся для борьбы с насекомыми. Он вызвал повальную гибель не столько насекомых, сколько птиц. Гусеницы расплодились в невероятных количествах, а птиц, ранее кормившихся ими и носивших в клювах своим подраставшим птенцам, уже не было в живых.
           Вот с тех-то пор, как мне помнится, и исчезли из лесов и полей хищные птицы.
           Именно поэтому теперь с таким щемящим чувством я наблюдал за стремительным полётом сокола, выжившего несмотря ни на что. Не знаю, что он добыл в этот день, но грозный крик «кик-кик-кик!» звучал в моих ушах как настоящая симфония жизни.


IV
           Совсем рядом с круглосуточно дымящей фабрикой, обогащающей каменный уголь Донбасса, вырос молодой дубовый лес. Несмотря на близость к индустриальному гиганту, одному из главных загрязнителей воздуха шахтёрской Макеевки, лес не потерял свежести и чистоты воздуха, тишины тропинок и полян.
           Поразительна неистребимость природы. И всё же: давление человеческой деятельности на живой мир, с трудом выживающий рядом с нами, не беспредельно. Перед моими глазами страшным ночным кошмаром, до самой смерти будет стоять образ погубленного человеком старого дубового леса в далёких краях детства, леса, так и не возродившегося к жизни. Осенние дожди и летние суховеи унесли из-под его корней столетиями копившийся слой плодородной почвы. Теперь там растёт лишь седой ковыль.
   

V
           В детстве, в то счастливое время, когда на полях ещё не применяли дуст, сельские ребятишки часто держали дома красивых маленьких соколов, – кобчиков, водившихся повсюду во множестве. Наряду с чёрными коршунами, ястребами и лунями они были обычны в деревенском небе, вызывая подчас ненависть и проклятия взрослых. Они считали хищных птиц злостными разбойниками, нагло воровавшими кур прямо со двора. Эта неприязнь долго и стойко сидела в сознании крестьян. Они не подозревали о том, что если бы эти птицы питались только домашней живностью, то очень скоро умерли бы с голоду. Мыши, полёвки, другие мелкие грызуны, многочисленные певчие птицы – вот
основное «меню» соколов, ястребов, а также сов.
           «Кик-кик-кик!» – кричит в небе сокол-чеглок. Выживший, обитающий рядом, наш сосед во времени. 


Июль 1985 г.






ДВЕ ВСТРЕЧИ


I
           Засушливым летом грибнику худо. Скорее по привычке, да ещё в надежде на призрачный фарт забредёт редкий любитель «тихой охоты» в лес, чтобы в долгих поисках напрасно ворошить прошлогодние листья. Лишь оглушительный сухой шелест поднимется тогда, многократно отражаясь от звонких обезвоженных стволов.
           Вот так и я прошлым летом зашёл в молодой дубняк. На удачу не надеялся. Подышать лесным воздухом, побродить в тишине – и то ладно. Однако несколько плоских и ломких от зноя сыроежек всё же устелили дно плетёного лукошка. Пришёл обычный в таких случаях азарт, когда пересыхает во рту, а в ушах громко начинает колотиться сердце. Работают напряжённые глаза, выискивая добычу, да неразлучная палочка-ворошилка без устали пробует подозрительно вспухшую местами подстилку из прошлогоднего опада. Идёт самая настоящая, хотя и бескровная охота. Кажется, ничто и никто не осмелятся оторвать грибника от поиска в момент удачи.
           Но вдруг незнакомый резкий звук, раздавшийся над головой, заставил вздрогнуть и застыть на полушаге. Крик повторился. Очень неблагозвучный: словно, угрожающе выгнув спину и встопорщив усы, на врага с подвывом кричала кошка. Но что могла делать кошка в лесу, высоко на дереве? С минуту, затаив дыхание, я всматривался в ажурное сплетение листьев на вершине дуба. Мешали солнечные блики, прыгавшие по лицу при колебаниях листвы. Затекла спина, онемела под запрокинутой головой шея, но я не сдавался. И был вознаграждён.
           Едва отличимая от скачущих по стволу бликов, на меня с подозрением, в упор смотрела птичка величиной со скворца, но яркая, лимонно-жёлтая, вся какая-то праздничная, с чёрными крыльями и красноватым клювиком. Поворачивая головку, она сердито оглядывала меня: то одним глазом, то другим, словно оценивала меру опасности, которая могла от меня исходить. Затем снова заверещала, не спуская с меня глаз.
           Эту замечательную птицу наяву я видел впервые в жизни, хотя, конечно же, слышал о ней. Стихи, песни, восторженные рассказы – всюду она оказывалась главной героиней. Помните у Есенина: «Плачет где-то иволга…»? Передо мной была она, солнечная иволга. Только вот свои знаменитые песни, свой плач она передо мной не проплакала.
           Позже я узнал, что крик, напоминающий кошачий, иволга издаёт лишь в минуты опасности. В тот раз, очевидно, где-то рядом, на гнезде сидела самочка. Иволги поздно гнездятся, и в их семье вполне могли находиться беззащитные птенцы. Бесстрашный самец предупреждал семейство о моём появлении.
           Я не стал более испытывать терпение птиц, и ушёл подальше от гнезда.
           Искать грибы уже не смог. Разве каждый день встречаешь иволгу в наших бедных фауной местах! Таких вот открытий, встреч, навечно оставляющих в душе свои благодарные следы, в жизни выпадает немного. Как не ценить их?..


II
           Спустя год, в такие же солнечные дни раннего лета, я снова зашёл в памятный дубняк. В отличие от прошлогодней суши природа благоухала. После обильных своевременных дождей грибы вырастали всюду, словно удивляясь счастью появиться на свет и жить. Грибники наконец-то сполна потешили свою страсть к «тихой охоте». Я тоже настроился на благодушный лад. Один полиэтиленовый мешок успел наполнить доверху, и начал второй. Улыбка удовольствия не сходила с лица. Непосвящённый, заметив её, непременно подумал бы Бог весть что. Но пусть непосвящённые терзаются в сомнениях. Мне жаль их. По своей воле лишившись радости общения с живой природой, они, по моему глубокому убеждению, собственными руками укорачивают себе жизнь.
           С улыбкой войдя под полог первых деревьев, я в недоумении тут же согнал её с лица. Впереди расстилалась пустыня. Вырубка. Вопросы: «кто?» и «зачем?», уже готовые сорваться с языка, тут же сами собой получили ответ. По периметру большого квадрата в землю вбиты железобетонные сваи. Рядом лежала виновница разгрома – ажурная мачта высоковольтной линии электропередач. Лиственный опад, из которого прежде в изобилии росли сыроежки, бесследно исчез. Дорожные рабочие неподалёку расчищали место под автомобильную трассу, и потребовалось перенести на новое место мачту мешающей дороге электрический линии. Всё предельно ясно. Понятны заботы дорожников и энергетиков. Всё объяснимо, но почему же так защемило сердце, почему в итоге все страдания пришлось принять бессловесной, но живой, такой же, как и мы, природе?
           Я шагнул вглубь дубняка, под кроны ещё не срубленных деревьев. И – о чудо! – меня снова остановил крик иволги. Теперь на ветке высоко над землёй сидели две птицы: чёрно-жёлтый самец и бледненькая самочка. Нахохленный самец сидел молча. Кричала самочка. Она суматошно вертелась, словно не знала, куда деваться от неожиданной праздности, и суетливо косила на меня чёрным влажным глазом. Сердце ёкнуло: почему птицы не на гнезде, отчего бесприютно мечутся в кроне. Не срубили ли дерево с их гнездом?
           Внизу, в сырой балочке, из камыша торчали голые корни и тускло зеленела увядшая листва. Деревья лежали во множестве, срубленные живьём и оставленные усыхать.
           Я ушёл, стараясь не шуметь. За спиной продолжала истошно кричать самочка, хотя перед ней уже никого из людей не было.
           «Где-то плачет иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется…» Какое там, к чёрту, «не плачется»! Впрочем, это если есть сердце.


Июль, 1985 год





ЖУРАВЛИ

ЭТЮД


           Славяногорск, маленький тихий городок, уютно дремлющий на левом берегу Северского Донца. Вторая половина дня. На пляже у Банного озера малолюдно.
           Три женщины неопределённого возраста, прикрыв лица одинаковыми панамами, смирно лежат на спинах, принимая послеобеденный загар. В песке глазастый болезненный мальчик лет пяти строит из песка домики. Они почему-то выходят кособокими. Мальчик раздражается, всхлипывает, пинает их ногами, снова строит и снова рушит.
           Папа, плотный моложавый брюнет, на расстеленном одеяле играет с двумя партнёрами в преферанс: один постарше, сухопарый и седой, а второй – молодой усатый здоровяк, играют азартно и много курят. Окурки торопливо тушат, засовывая в мокрый песок. Отцу мальчика в игре везёт, он, кладя карты на кон, делает губы трубочкой и хитро щурится.
           В глубине пляжа, на скамье, укрытой деревянным навесом, тихо расположились двое. Он и она. Они долго плавали в озере, плескались, и теперь, обсыхая, целуются мокрыми губами и согреваются в объятиях.
           Небо сияет насыщенной голубизной. Лесистый правый берег Донца возвышается к югу мощной зелёной глыбой. Ни облачка, ни ветерка.
           Мы с женой и дочерью отдыхаем на берегу озера, дожидаясь, когда из палаточного городка позовут ужинать. В нашей семье через два месяца ожидается прибавление. Чтобы не привлекать излишнее внимание к своей фигуре, жена посещает пляж только во второй половине дня. В воду она входит с радостной улыбкой, не спеша, в задумчивости склонив голову набок. Эта улыбка и углублённый в себя взгляд создают особый образ. Он непередаваем. Каждый мужчина окружает свою «половину» во время беременности нежной заботой. Появляется чувство сопричастности чуду рождения, осознание будущего отцовства.
           Семилетняя дочь вертится рядом. Она уже состоялась, на неё затрачена часть нашей жизни. Она любит плавать, нырять – до самозабвения. Живая, насмешливая, она давно разучилась бояться воды. Обожает находиться в центре внимания и уже ревнует нас к будущему человечку.
           Мы с дочерью снова входим в воду, барахтаемся и визжим, поднимая тучи брызг.
           Болезненный мальчик с нескрываемой завистью смотрит на нас и зовёт свою маму искупаться в озере. Мама – одна из трёх женщин, загорающих на песке. Она ещё довольно молода, но следы начинающегося ожирения уже появились на лице. Она поднимает панаму, укрывающую нос от солнечных лучей, утирает ею вспотевшее лицо, отрицательно качает головой и снова грузно ложится на песок.
           Мальчик с обречённым видом садится рядом и смотрит на колыхание озёрных волн, поднятых нами.
           Трое игроков, покусывая губы, тщательно изучают свои карты, затем кто-то из них принимает решение, опасаясь за его верность, и кладёт очередную карту на кон. Каменные выражения лиц сменяются либо довольством, либо досадой.
           Влюблённые на своей скамье о чём-то тихо разговаривают, неотрывно глядя друг на друга. Их лица полны страсти и блаженства.
           Жена с обычной внезапностью уходит в себя и поглаживает живот, внутри которого принялся шевелиться плод.
           Одна только дочь, от удивления приоткрыв рот, рассматривает нечто, появившееся в небе. Я вслед за ней перевожу взгляд и застываю.
           Издалека, из-за вызолоченных заходящим солнцем разлапистых сосен на правом берегу Донца, в высокое небо торжественно взлетают журавли. Это они, никаких сомнений. Почему-то больно сжимается сердце.
           Дочь звонко кричит:
           – Папа, смотри!
           Я киваю. Любые слова, признавая своё бессилие, умирают нерождёнными.
           Четыре птицы выстроены в клин и летят гордо, с силой отталкиваясь от неба широкими крыльями-парусами. Их острые взгляды устремлены в рассекаемое пространство. Маленькие головы на тонких вытянутых вперёд шеях, веретенообразные тела и влажно-голубая даль вокруг – всё вместе трогает какую-то тонкую струну в душе, вызывая комок в горле и одновременно горячую волну беспричинной радости.
           – Это журавли, – говорю я хрипло.
           Жена улыбается навстречу птицам.
           – Я никогда не видела их в небе, – признаётся она.
           Болезненный мальчик слушает нас и тоже смотрит вверх. Он явно не понимает, что нас там занимает.
           А с неба начинает литься странная музыка, словно где-то вдалеке репетируют флейтисты. Нынче редко кому хотя бы раз в жизни выпадает счастье слышать её наяву. Бывают в природе такие, казалось бы, тихие звуки, которые однако можно отчетливо слышать, находясь от их источника за многие километры. Журавлиные клики, щемящее душу курлыканье тем дороже и сладостнее, чем с большего расстояния мы слышим их.
           Мужчины не плачут. Добровольно принятая обязанность казаться оплотом истины и авторитета в семье делает сердце твёрже и осушает глаза. Поэтому с удивлением вдруг чувствую на ресницах тяжёлые, настоящие слёзы. Поспешно смаргиваю и оборачиваюсь. У жены по щеке тоже медленно катится крупная прозрачная капля. Глаза просветлели и счастливы.
           – Журавли! Журавли! – в один голос кричат мальчик и дочь.
           Малыш возбуждён. В его юной душе совершается какая-то внутренняя работа.
           Птицы летят в сторону солнца. Поочерёдно пролетая через его красный закатный диск, они на миг ярко вспыхивают. И звуки, звуки с неба…
           Мама мальчика и жёны двоих игроков наконец приподнимаются и, прикрывая лица ладонями, смотрят в небо. Лица женщин почти не видны, только тела потянулись в сторону птиц.
           На голос мальчика, не выпуская карт из рук, оборачиваются игроки. Молодой гигант неосторожно бросает взгляд на солнце, на минуту слепнет и глупо смаргивает. Его седой товарищ не обращает внимания на всеобщий интерес к журавлям и пользуется моментом для изучения карт партнёров. Отец мальчика из-под руки смотрит вверх и чему-то улыбается.
           И только влюблённые, кажется, не замечают птиц. Они увлечены друг другом, и им неинтересен пролёт журавлей.       
           Отцу мальчика как-то сразу становится не до карт. Он берёт сына на руки и идёт с ним вдоль берега. Но мальчик не хочет наблюдать мир с высоты отцовских рук. Он деловито сползает на землю и идёт с отцом как равный.
           Быстро темнеет. Оставшиеся мужчины и их озябшие жёны спешно одеваются и уходят с пляжа. Лишь мать ушедшего мальчика с тревогой всматривается в заросли камыша, ожидая возвращения своих мужчин.
           – Папа, почему журавли не сгорели? – спрашивает дочь. – Я видела, как они горели, а потом, как ни в чём не бывало, летели дальше. Разве солнце так далеко от нас, что птицам даже не может опалить перья?
           – Хм, – теряюсь я. – А ты как думаешь?
           – Мне кажется, что журавли, когда машут крыльями, остужают солнце, и оно не успевает их поджечь.
           – Папа, – продолжает она, подумав, – журавлям, наверно, очень трудно летать днём. Нужно всё время махать крыльями, чтобы не сгореть. Им больно, они потому и кричат.
           Теперь я знаю, что виденная нами журавлиная семья – единственная на Донеччине. Чтобы ей исчезнуть с лица земли, не нужны всемирные катаклизмы. Достаточно случайному человеку забрести в болотистую чащу и просто попасться на глаза осторожным птицам, и всё – уже в следующем году они здесь не станут гнездиться. Безлюдных болотистых мест в окрестностях почти не осталось.
           Журавлям нетрудно летать в небе, здесь дочь ошиблась. Им трудно жить внизу, рядом с нами, заполонившими почти всю землю и не оставившими птицам места, чтобы растить своих малышей. А они их любят не меньше нас с вами.
           Быть может, именно поэтому журавли так пронзительно кричат.

Июль 1984 г.



















ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

РАССКАЗ

I
           Итак, мне дают квартиру. С этим событием только что поздравил начальник, а в отделе кадров велели готовить необходимые документы.
           С работы возвращался в приподнятом настроении.
           Стоял июнь. Свежая зелень ещё держалась в силе, не потеряла свой изумрудный цвет. Улица, на которой моя семья снимала жильё, сплошь усажена раскидистыми вербами. Неровный ряд одноэтажных домиков огорожен аккуратными, недавно выкрашенными заборами, а сама дорога посреди улицы после вчерашнего дождя взялась прочной пружинящей коркой и не пылила.
           Я шёл, гордо выпрямившись и широко размахивая руками.   
           Собственная квартира! Мы с женой ожидали её хотя и не очень долго, но с крайним нетерпением. Соб-ствен-ная квартира! Я насвистывал какой-то модный «боевик» Пугачёвой, беспечно смотрел по сторонам и уже видел всё окружающее навсегда ушедшим в прошлое, которое меня теперь ничуть не касалось.
           Калитку отворил без обычной солидности и, распираемый важной новостью, направился сразу к флигелю, представлявшему собой маленькое строение, аккуратно побеленное, с крошечной завалинкой, под линейку выкрашенной раствором чёрной угольной пыли.
           Рядом стоявший дом, где обитала хозяйка, грузно и неровно осевший в землю, казался ворчливым брюзгой, неряшливым, с неумытыми маленькими глазками-окнами. Правда, такое впечатление строение производило только вблизи, а с улицы они с флигелем почти не просматривались – их скрывал древний, запущенный сад. В его глубине ржавым гусаком торчала водопроводная колонка. Рядом, на деревянном помосте, стояло оцинкованное корыто, и в нём жена руками стирала бельё.
           Верочка стояла ко мне спиной и яростно работала руками, по локти опушенными пеной. Тоненькая фигурка не выражала радости. В порыве чувств, накатившем внезапно, захотелось растормошить её и расцеловать.
           Я неслышно подкрался сзади и обнял жену за плечи. Вера вздрогнула, затем устало, с хрустом в затёкшей спине, выпрямилась.
           – Валера? – сказала она безразлично, и попыталась повернуться ко мне лицом. – Есть хочешь?
           – К дьяволу пищу! – заорал я, повернул Верочку лицом к себе и несколько раз громко поцеловал мокрое и солёное от пота лицо. – Давай-ка лучше потанцуем!
           – Да ну тебя, – рассердилась жена. – Чего раскричался? Маринку разбудишь.
           – Нечего ей дрыхнуть, пусть просыпается, – весело сказал я и сел на мокрый табурет. – Нам дают квартиру!
           Улыбаясь, я следил за лицом жены. Оно удлинилось, руки упали, ноги подогнулись, и она села на табурет напротив.
           – Шутки у тебя какие-то, – выдохнула она, жалко улыбаясь.   
           – Какие уж тут шутки, – объяснял я, стараясь изо всех сил, чтобы рот не расплылся в улыбке. – Завтра понесу документы.
           Жена взвизгнула, взлетела над стулом и чуть не придушила меня в объятиях.
           – Руки хотя бы вытерла, – притворно рассердился я, – а то всего измочила. Верка, да пусти ты.
           Но Вера не послушалась и залепила мне куда-то в шею зубастый поцелуй.
           – Ой, укусила, – отбивался я смеясь. – Отпусти, сумасшедшая, а не то и я укушу.
           Наши губы встретились, и на долгие минуты наступила тишина.
           Такой, наверно, и рисуют художники настоящую любовь, думал я с закрытыми глазами. Давно мы так жадно не целовались, очень давно. Неустроенность жизни во флигеле, а также долгие поиски работы жене, – всё это истончило нервы, умерило пыл любви. Из-за мелочей часто возникали и долго длились ссоры. Маленькая Маринка своим капризным характером только добавляла напряжение нервам и даже, вопреки логике, разъединяла нас. Мы ожидали собственную квартиру как избавление ото всех бед, и только поэтому ещё хватало сил сдерживать эмоции. Мы строили планы, жили надеждой на обретение собственного уютного уголка, а без неё наша семейная жизнь вполне могла закончиться разводом.
           Вера наконец отстранилась, как-то странно, словно незнакомого, оглядела меня, и всхлипнула. Я осторожно прижал жену к себе. Под руками её тело показалось неожиданно холодным и даже чужим. Что-то произошло с ней в эти несколько мгновений. Чтобы понять причину, я постарался всмотреться в лицо, поэтому отстранился и приподнял её голову. На лице читались озабоченность и жажда действия.
           – Когда переезжаем? – спросила она.
           – Самое большее – через два месяца. Помнишь, я показывал тебе девятиэтажный дом?
           – Помню. Так это в нём?
           – Да.
           – Хотя бы достался не первый этаж.
           – Говорят, что не ниже пятого.
           – Да? Ну, пятый так пятый.
           Вера зевнула. Что такое? Я не мог понять, почему её радость меньше моей. Честно говоря, стало даже обидно. Своё недоумение я подтвердил вздохом и вопросительным взглядом.      
           – Извини, – тихо сказала Вера и сжала мне руку. – Мне что-то нездоровится. Не сердись.
           Скрипнула дверь. На пороге большого дома показалась хозяйка, Ольга Ефремовна. В свои шестьдесят она ещё бодро передвигалась и смотрела на мир свежими хитрыми глазками.
           На моём лице она, наверно, многое прочитала, поэтому вместо того, чтобы пройти мимо, направилась к нам.
           – Гриша не приходил? – спросила хозяйка самым невинным тоном, хотя наверняка знала, что сын направился бы сразу к ней. 
           – Нет, я не видела, – покачала головой Вера.
           Ольга Ефремовна не уходила. Она чувствовала, что у нас произошло нечто важное, но, по привычке, никогда не спрашивала первой.
           Молчать становилось неудобно, да и незачем. Я кашлянул и, не в силах сдержаться, улыбнулся.
           – Мы получаем квартиру, Ольга Ефремовна.
           Я сказал, и рот сам собой растянулся в улыбке до самых ушей.
           – Ой! – вздохнула хозяйка, и начала искать, на что бы сесть. Ничего не найдя, она своей обычной трусцой прошмыгнула в кухню и вернулась с табуретом.
           – Вот, – сказала она, садясь, – я так и знала, что ты, Валера, быстро устроишься с квартирой. Я слышала, что тебя ценят на работе.
           – Ну что Вы, Ольга Ефремовна, – отмахнулся я, хотя слышать о себе такое всегда приятно.
           – И не говори, Валера – уж я-то знаю, что из тебя выйдет большой человек, – продолжала хозяйка, стараясь поймать мой взгляд, скромно опущенный вниз.
           Вообще говоря, Ольга Ефремовна почему-то постоянно старалась меня нахваливать. Я же обычно скромно молчал.
           – Большому человеку, – говорила она далее, – всегда всё дают в первую очередь. Сене тоже сразу дали квартиру, не посмотрели на то, что молодой. Стал начальником – получи квартиру.
           Этого Сеню я невзлюбил сразу. Ему немногим более тридцати, но себя он считал чуть ли не стариком и вовсю солидничал. Он приходился мужем Ане, старшей дочери Ольги Ефремовны. Важный как индюк, он и в доме тёщи раздавал команды направо и налево. Странно, но ему никто не перечил, хотя толку в его приказах оказывалось немного, – скорее, он просто упивался недавно усвоенной привычкой руководить. Позже я узнал, что Семён Лазаревич занимает видный пост в торговой сети соседнего города и, по выражению Ольги Ефремовны, «держит его в руках». Руки у него действительно крепкие, с огромными клешневидными кистями.
           По поводу и без Сеня говорил всем, что руки у него чистые, незапятнанные. При этом он их выставлял на всеобщее обозрение, чтобы присутствующие убедились в чистоте и розовом цвете вымытой кожи. Кстати, обозревая руки, народ с удивлением замечал и полное отсутствие растительности на них. Поначалу и я поразился такому явному доказательству честности, но однажды подсмотрел, как Семён Лазаревич на веранде намыливал руки и выбривал их безопасной бритвой. Поражённый открывшимся зрелищем, я невольно застыл напротив окна. Сеня увидел меня, заметался и убежал куда-то вглубь дома. С этого времени у нас с ним поддерживался воинственный нейтралитет: ни он, ни я друг с другом старались без нужды первыми не заговаривать.
           Между тем хозяйка продолжала расхваливать Сеню:
           – Когда он ещё только ухаживал за Аней, я сразу поняла, что будущий зять умный человек. Я предвидела, что он многого добьётся, и не прогадала. Одних только ковров у них одиннадцать штук, а ещё цветной телевизор, пианино для Стеллочки. Недавно гараж купили, скоро загонят в него машину.
           Я кивал, вежливо улыбаясь. Вера сидела, широко раскрыв глаза: ей нравились красивые и дорогие вещи.
           – И ты станешь большим человеком, я это чувствую, – заключила Ольга Ефремовна.   
           Она немного помолчала, зажмурила глаза и сказала то, о чём, наверно, думала всё это время:
           – Валера, у меня к тебе маленькая просьба. Ты не можешь напоследок выписать уголька?
           – Зачем он мне? – наивно спросил я.
           – Тебе, конечно, он уже не нужен, – вздохнула хозяйка, – а мне на зиму хотя бы одну машину.
           Между прочим, Сеня мог бы машину угля привезти тёще шутя. Но, видно, этот «большой человек», не очень-то заботился о ней.
           Пришла моя очередь вздохнуть. Уголь я выписать и привезти мог, тут хозяйка права. Но как раз накануне меня угораздило поссориться с заведующим нашим угольным складом, и идти к нему лишний раз на поклон не хотелось.
           Видя, что я не тороплюсь с ответом, Ольга Ефремовна прибегла к иной тактике. Она посерьёзнела и вкрадчиво заворковала:
           – Я не прошу ничего лишнего, просто услуга за услугу. Я ведь не брала с вас за свет, а вы его сожгли много.
           Вера вспыхнула. Чтобы разрядить обстановку, я быстро согласился:
           – Хорошо, Ольга Ефремовна, я попытаюсь.
           – Если бы его привезли на этой неделе, – продолжала просить хозяйка, – пока Гриша здесь. Он бы и перетаскал уголёк в сарай.
           – Ну хорошо, хорошо, я попытаюсь.
           Ольга Ефремовна просияла.
           – Вы же знаете, – сказала она, вставая, – завтра у Гриши день рождения, двадцать семь лет. Конечно, говорят, что заранее праздновать не принято, но мы всё-таки решили отметить его сегодня, под выходной. Приходите, посидите с нами. Кстати, который час, не знаете?
           – Без четверти шесть, – сообщил я.
           – Ну вот, в семь и начнём. Сеня с Аней обещались, Юра приедет с Сашенькой. Приходите.
           И Ольга Ефремовна скрылась на кухне.
           – Нужно будить Маринку, – вспомнила Вера.
           Она возилась с Маринкой, а я ужинал и пытался понять причину внезапного охлаждения к факту получения квартиры. Впрочем, такой пустяк явно не тянул на ссору, особенно в такой день.    
           – Валера, – позвала жена. – Что ты решил? Идти нам или нет?
           – Нельзя не идти, нам ещё месяца два здесь жить.
           – Да, – согласилась Вера.
           Нельзя сказать, что она недолюбливала хозяйку – нет, скорее жалела, особенно после истории с газом. Сжиженный газ в баллонах привозил Юра, муж Сашеньки. Две недели назад он заявил, что на всех квартирантов баллонов не наберёшься, что они ему влетают в копеечку. Тогда Ольга Ефремовна пришла к нам и, как могла, объяснила ситуацию. Даже всхлипнула пару раз.
           Юра работал шофёром, возил какую-то важную «птицу». По сравнению с шефом он чувствовал себя не очень значительным человеком, поэтому вымещал свои комплексы на тёще. Вечно угрюмый, недовольный, он мог и накричать, и замахнуться, поэтому Ольга Ефремовна его боялась панически.
           В такой компании нам предстояло провести вечер.
           – Нужно бы что-нибудь купить – сказала жена.
           Она появилась из-за ширмы с Маринкой на руках.
           – У нас есть шампанское, – вспомнил я.
           – Мы его отложили на твой день рождения, – напомнила Вера.
           – Что ж, на день рождения придётся купить ещё одну. Ну, как дела? – обратился я к дочери.
           Ей едва исполнился год, она говорила ещё плохо, поэтому ответа я дожидаться не стал.
           – Лючки, – потянулась она ко мне.
           Я понял её желание и взял на руки.
          Когда держишь на руках собственного ребёнка, возникает удивительное чувство! Жизнь, подаренная двоими третьему, родному существу, невольно заставляет выпрямлять спину, уважать себя. Растить маленькое существо не всегда мёд, но это, в сущности, мелочи и забывается сразу, стоит только маленького человечка взять на руки. За взгляд жены, в котором светится счастье, можно отдать многое, а всё плохое в этом мире тут же забыть.
           – Пойдём сегодня на день рождения к дяде Грише, – говорю я Маринке и радуюсь, замечая, что она внимательно следит за движениями моих губ.
           – Хорошо, – соглашается Вера. – Бог с ним, с шампанским. Зачем его жалеть?


II
           Я вышел во двор покурить. Перед хозяйкиным домом началось движение. На «Волге» приехали Юра с Сашенькой. В дверях то и дело показывался Сеня. Немного погодя пришёл Гриша, облачённый в джинсы и размалёванную ковбойку. В своей моряцкой форме дома он ходить не любил, даже тельник снимал. Гриша – моряк дальнего плавания, часто и подолгу ходил в «загранку», и всего неделю назад приехал домой. Парень он компанейский и нередко заходил к нам во флигель просто поболтать. Я искренне завидовал его профессии и с уважением рассматривал фотографии, где Гриша позировал на фоне разных достопримечательностей на Кубе, в Италии, Греции, и в других странах. Коренастый, с широкой приветливой улыбкой, он выгодно выделялся на фоне своей сухопутной родни.
           Гриша подошёл ко мне, крепко пожал руку и спросил:
           – Мама приглашала вас сегодня на вечер?
           – Да, конечно. Мы обязательно придём. Поздравляю тебя.
           – День рождения завтра, но всё равно спасибо. Может, подымим, пока они там готовятся?
           Гриша курил крепкие кубинские сигареты. Густой ароматный дым щекотал ноздри и заставлял кружиться голову.
           С Гришей приятно даже просто рядом постоять, помолчать. В нём сразу чувствовалась мужская уверенность в себе. Сам он едва ли осознавал себя таким уж положительным. Грешки имелись и у него, я это знал.
           Однажды Ольга Ефремовна предложила Вере отрез на платье. Цену заломила дикую. Жена, конечно, отказалась, но не сразу. Она осмотрела материал, а потом попросила показать что-нибудь ещё. Оказалось, что в большом старинном комоде, стоявшем в хозяйской спальне, находился целый склад всевозможных вещей: отрезы, ковры, шторы и ещё тьма разных тряпок – все заграничные, яркие, весёлых расцветок, и очень дорогие. Ольга Ефремовна с гордостью сообщила, что всё это добро ей привёз Гриша. Каждую вещь она перебирала в отдельности, ощупывала, чуть ли не обоняла. Рассказывала, где, когда и почём покупал Гриша, – словом, радовалась как ребёнок.
           Вера только вздыхала и проклинала нашу бедность.
           Месяц спустя Ольга Ефремовна не удержалась и похвасталась ей, что тот отрез и ещё кое-что выгодно продала.
           – Для Гриши стараюсь, – говорила она.
           Из последнего плавания сын тоже привёз немало всячины. Что именно – я не знал, да и не интересовался. Довольно того, что Ольга Ефремовна стала особенно ласкова с ним и чуть не светилась от удовольствия.
           Итак, мы стояли и курили.
           – Мама вас не обижает? – спросил Гриша.
           – Упаси Бог, – сказал я почти искренно.
           – Не держите на неё зла, – продолжал Гриша. – Я всё знаю: и про газ, и про водку. Маму не перевоспитаешь, да и Юрку тоже. Но вообще она добрая и незлопамятная.
           Тут нужно объяснить, о чём идёт речь. Ольга Ефремовна занималась самогоноварением. Мутноватый, очень крепкий самогон хозяйка продавала каким-то тёмным личностям с синими физиономиями. Она подторговывала в отсутствие детей, осуждавших её ремесло. Гриша прямо запретил матери продавать зелье, и при нём она сдерживалась. Но стоило сыну уехать, как всё начиналось снова. Какими-то путями Гриша узнал, что я однажды купил у неё две бутылки по случаю приезда Миши, моего друга, – наверно, жена нечаянно рассказала. Гриша устроил матери скандал, и Ольга Ефремовна, думавшая, что её предал я, два дня со мной не разговаривала.
           – Это всё мелочи – отмахнулся я от Гришиных слов. – Мы и не думаем дуться по таким пустякам. К тому же, – я не выдержал и растянул рот до ушей, – нам дают квартиру.
           – Поздравляю, – искренне порадовался Гриша и пожал мне руку. – Вам повезло. А вот мне начальство и не думает давать.
           Гриша помрачнел. Его жена лежала в родильном доме «на сохранении». Они ожидали ребёнка, а с квартирой не ладилось. Жена на время плавания жила у своих родителей, а когда возвращался муж, переселялась к свекрови.
           – Как Наташа? – спросил я, зная, что Гриша сегодня навещал её.
           – Говорит, что всё в порядке.
           – Когда рожает?
           – Ещё полтора месяца. К этому времени я уйду в плавание.
           Гриша улыбнулся. Он ждал сына.
           Откуда-то вынырнул и встал рядом Сеня.
           – Григорий! – рявкнул он, фамильярно хлопнув шурина по плечу. – Пора к столу.
           – Да, да, – согласился Гриша, одёргивая плечо. – Уже пора. Зови супругу, – обратился он ко мне, – и заходите на веранду.
           Они остро ненавидели друг друга. Сеня считал Гришу круглым идиотом уже потому, что тот моряк, а эту профессию он престижной не считал. Гриша отвечал взаимностью.
           Ольга Ефремовна жаловалась мне на их распри и боялась, что сын с зятем когда-нибудь подерутся.


III
           За столом царило оживление. На лице хозяйки блуждала счастливая улыбка. Ещё бы: все дети собрались под одной крышей. Ольга Ефремовна втайне надеялась, что
нечастые встречи, подобные сегодняшней, помогут сдружить семью. Однако я заметил, что не всё шло так, как хотелось матери. За стол садились с улыбками на лицах, но иногда во взглядах читались плохо скрываемая настороженность и готовность к немедленному отпору в ответ на любое неосторожное слово или взгляд.
           Мы с Верой на всякий случай устроились поближе к выходу. Маринку посадили между собой.
           Хозяйка говорила без умолку, но её никто не слушал – все занимались откупориванием бутылок и накладыванием закусок в тарелки.
           Сеня разговаривал с Аней, та рассеянно внимала, улыбалась, но смотрела больше на Гришу.
           Юра сидел прямой как палка. С его лица, побитого оспой, не сходила удалая ухмылка. Сашенька говорила мало, осматривалась.
           Наконец все тарелки и рюмки наполнены. Ольга Ефремовна, вытерев руки о фартук, попросила зятя:
           – Ты бы, Сеня, сказал что-нибудь как самый старший, а то водка уже начала греться.
           Сеня кивнул в знак согласия, и медленно, с достоинством, поднялся.
           – Друзья! – начал он. – Мы сегодня собрались, чтобы торжественно отметить наш общий большой праздник. Григория я знаю давно. Это настоящий мужчина, моряк, смелый человек и любящий сын. Повторяю: любящий сын. Современной молодёжи часто не хватает почтения к сединам нашего поколения, к родителям. Григорий не из их числа. Я говорю это с гордостью. Такие замечательные качества высоко ценятся людьми нашего круга, а это что-нибудь да значит. Я верю: нам пришла надёжная смена. Григорий оправдал доверие и идёт верным путём. Григорий! Тебе двадцать семь лет. Это и много, и мало. Много потому, что к этому времени человек уже сложился и не меняется. Ну, а мало потому, что впереди вся жизнь, которую, как говорится, надо прожить так…
Ну, вы знаете это и без меня. Короче, за тебя, Григорий!
           Мы поднялись, зазвенели рюмками, чокнулись, выпили и принялись закусывать. Все, кроме матери. Ольга Ефремовна поочерёдно оглядывала всех торжествующим взглядом, словно говорила: «Ну, разве я не говорила, что Сеня умный человек? Слышали, какую речь толкнул? А кто-то говорил, что Сеня индюк…»
           Впрочем, Сеня действительно напоминал эту птицу, так что тут с хозяйкой можно и не согласиться. Это обидное прозвище я впервые услышал из уст Юры. Сам болезненно самолюбивый, он не терпел, если кто-то в его присутствии выпячивал свою важность. Вот и теперь, когда Сеня упомянул о «людях нашего круга», Юру передёрнуло, да и мне эти слова показались неуместными.
           Водку налили вторично и тут же выпили под какой-то невразумительный тост, сказанный Юрой. Налили и выпили по третьей. Третий тост всегда за женщин, поэтому его произнёс я, поблагодарил Ольгу Ефремовну за то, что вырастила хорошего сына. Гришу я уважал.   
           Закусив, Сеня, плотоядно ухмыляясь, потянулся к имениннику.
           – Ну как, Григорий, твоё плавание? Где бывал, что привёз?
           – Далеко, Сеня. Мы заходили в Эль-Кувейт, в Бомбей и Коломбо. Кое-что привёз. Разве я тебе не показывал?
           – Показывал, – согласился Сеня. – А ковры, другие тряпки – из этого что привёз?
           – Мама, покажи ему, что я тебе подарил. Пусть поглядит.
           – Сейчас, Гришенька, сейчас, – засуетилась Ольга Ефремовна.
           – Не надо, – махнул рукой Сеня. – Потом посмотрю.               
           Он помрачнел и замолчал, оттопырив нижнюю губу.
           Мать сидела прямо и только моргала, чуть не плача.
           – Рассказать вам анекдот? – вдруг сказала Аня и больно сжала Сене руку.
           – Давай, – согласился Гриша. – Только так: сначала выпьем, а потом расскажешь. Идёт?
           – Идёт.
           Молча налили и молча выпили. Я понял, что время тостов закончилось.
           – Слушайте анекдот, – начала Аня.
           Рассказать не удалось: залаяла собака.
           – Оля! – послышался из-за калитки грубый женский голос.
           – Кто это? – спросил Гриша.
           Ольга Ефремовна страдальчески поморщилась и вышла во двор. За ней выскочил Сеня, тут же вернулся и сообщил:
           – Какая-то старуха с красным носом. Наверно, пьяница. Позвать?
           – Зачем? – возразил Юра, до того упорно молчавший. – Разве что посмеяться.
           – Не смей! – зыркнул на него Гриша. – Не смей так говорить о маме.
           Юра пожал плечами:
           – Причём здесь мама? Маму я не трогал. А вот…
           – Юра! – одёрнула его Сашенька.
           – Ну что – Юра?! – вспыхнул тот, порываясь встать. – Привадили алкоголиков, нищих. Противно смотреть.
           Вернулась Ольга Ефремовна.
           – Ты куда, Юра? – спросила она, запыхавшись.
           – Покурить, – буркнул Юра, протискиваясь между тёщей и дверью.
           – Это Анисимовна приходила, просила немного петрушки, – тихо сказала Ольга Ефремовна, садясь на свой стул. – Ну, рассказывай, Аня, анекдот.
           – А я уже и забыла его, – так же тихо сказала Аня.
           – Может, она хотела бутылку, так отдайте ей, пусть не мучается, – улыбнулся Сеня и подмигнул мне.
           Я сделал вид, что это не ко мне. Ольга Ефремовна молчала.
           – Мама, ведь я просил тебя, – сказал Гриша угрюмо. – Почему ты не слушаешься меня? Ну скажи, зачем ты продаёшь самогон?
           – А что? – возразил за тёщу Сеня. – Очень даже неплохо. Бутылка стоит рубль пятьдесят. А сколько у мамы таких бутылок? Выгодное дело.
           Аня закашлялась и потянула Сеню за рукав.
           Ольга Ефремовна покраснела, но сидела молча, опустив голову.
           – Не трогай меня, оставь! – рванул руку Сеня. – Я дело говорю. Григорию деньги на обзаведение нужны? Нужны. Честное слово, я бы тоже на её месте торговал самогоном.
           – Как тебе не стыдно? – вспыхнула Сашенька. – Мама тебе не чужая.
           – Да как вы не поймёте, – рассердился Сеня. – Я же её защищаю.
           Ольга Ефремовна всхлипнула.
           – Слушай, защитник, – медленно, с придыханием, произнёс Гриша. – Мне кажется, что тебе самое время заткнуться.
           – Что? – встал Сеня. – Думаешь, если именинник, так можешь безнаказанно оскорблять? Хватит. Идём отсюда, Аня. Выслушивать оскорбления от какого-то матроса! Этого не будет. Ольга Ефремовна, не зовите, больше мы не приедем.
           – Да кто тебя захочет звать? – набычился Гриша. – Кому ты нужен со своими бритыми руками?
           – Ну, всё, – прошипел Сеня. – Меня, ответственного работника…
           Он пулей выскочил из-за стола, опрокинув по пути не меньше двух рюмок. Большое водочное пятно быстро растекалось по скатерти, угрожая пролиться мне на брюки. Я порывисто встал, стараясь избежать этой неприятности, да так неудачно, что свалил свой стул. Маринка испугалась и заплакала. Вера взяла её на руки, стала успокаивать.
           Гриша пожал плечами и отвернулся.
           Плач Маринки вывел Ольгу Ефремовну из оцепенения. Она бросилась догонять Сеню, громко всхлипывая и причитая. Догнала у калитки и стала что-то говорить ему. Сеня только зло сверкал глазами и цедил слова сквозь зубы.
           – Что случилось? – спросил подошедший Юра.
           Он курил за домом и не слышал перебранки.
           – Индюк надулся, распустил сопли и убежал, – ухмыльнулся Гриша.
           – Григорий, как тебе не стыдно? – подняла голос всё это время тихо сидевшая Аня. – Он тебе не ровня, и ты не смеешь так говорить о нём. Его все уважают…
           – Да брось ты, – вмешался Юра. – Кто его уважает?
           – У него одни благодарности на работе, – защищала мужа Аня.
           – А барахла вы на благодарности в квартиру натащили? – вскипел Юра. – Да если копнуть ваши доходы…
           – Не тронь! – взвизгнула Аня вставая. – Не тронь! Всё заработано с кровью.
           – Да с какой кровью? Опомнись! – кричал, распаляясь, Юра. – Знаем мы эту кровь, видел у своего шефа. Ещё похлеще, чем у твоего Сени!
           – Юра, Юра, – испуганно шептала Сашенька. – Не надо.
           Тем временем Гриша, не выходя из-за стола, закурил, стряхивая пепел в пустую рюмку.
           – Вишь, как допекло, – прошептал он мне на ухо. – Ещё не то будет. Стоит только завести.
           Я принудил себя вежливо улыбнулся. В голове вызревала мысль незаметно уйти. Я даже слегка толкнул локтем притихшую жену, показывая на дверь, но в это время вернулись Ольга Ефремовна и Сеня. Первая ярость, очевидно, прошла, и на лице зятя заиграла вымученная улыбка.
           – Что ж это мы молчим? – всплеснула руками хозяйка, словно ничего не случилось. – Где музыка? Гриша, поставь что-нибудь.
           Запела Мирей Матье.
           Снова наполнили рюмки. Много пьём, подумал я, и решил начать симулировать приём алкоголя, чтобы голову сохранить ясной и продержаться на ногах дольше других.
           – Предлагаю выпить за мир в нашей семье, – подняла рюмку Ольга Ефремовна. – Мы ведь здесь все не чужие, и должны поддерживать друг друга, помогать. Я первая пью за это. До дна.
          За мир выпили все, в том числе и я. Чего греха таить, нелёгкие времена касались и нас с женой. Я коснулся её руки и, встретившись с ней взглядом, приподнял рюмку. Она
кивнула, покачала головой: мол, что поделаешь, – надо пить. Затем, зажмурившись, залпом опрокинула рюмку.
           Мирей Матье пела, а мы закусывали.
           «Крепись», – сказал я жене одними глазами. Она не ответила, только посмотрела на часы: без четверти девять. Я понял и начал прощаться. Нас никто не задерживал – все понимали, что ребёнку пора спать.


IV
           После нашего ухода компания сидела не больше часа.
           Женщины убрали со стола и легли спать, а мужчины вышли во двор и закурили. Я тоже решил затянуться сигаретой перед сном. Ближе всех ко мне стоял Сеня. На его вопросы о жизни я тихо и односложно отвечал, он же говорил всё громче, стараясь, чтобы слышали Гриша и Юра. Однако те молчали. Тогда Сеня наклонился ко мне и шёпотом спросил:
           – Ну, как тебе мои родственнички? Ты, как интеллигентный человек, можешь меня понять. Ни одной умной рожи.
           Я неопределённо хмыкнул. Решив, что я на его стороне, Сеня продолжил:
           – У старухи мешок денег. Самогон, шмотки из-за границы – всё продаёт, спекулирует. Гришка-дурак привозит из плавания сумасшедшие вещи. Ты видел?
           Я полуутвердительно кивнул.
           – Ты не всё видел, – шептал он всё тише. – Аня говорит, что у её матери сундук: знаешь, такой громадный, в спальне, – до половины забит отрезами и кофтами, а на дне – чемодан денег. Заполненный до предела.
           – Да ну? – не поверил я.
           – Аня сама видела. Она спросила, зачем это всё, а старуха говорит – для Гришки. Ему на кооперативную квартиру, говорит, собираю. Врёт! Там на сто квартир!
           Сеня отстранился, чтобы дать мне время прочувствовать каждое слово. Он пошатнулся и едва не упал. «Ну и набрался» – подумал я. Сеня поднял указательный палец кверху и затем приложил его к губам. Я изобразил неверие на лице. Сеня презрительно хмыкнул.
           – Не веришь – не надо. Только я никогда не лгу, ты это запомни. Эх, – вздохнул он. – Хотя бы часть этих денег мне. А то ведь машину покупаю в долг.
           Я едва удержался от улыбки.
           – А что за машина? Москвич?
           – Что ты, конечно – «Жигули». Я же не рабочий какой-нибудь.
           – Ну, не знаю, – не согласился я. – «Москвич» тоже хорошая машина.
           Сеня оглядел меня с ног до головы, отшвырнул сигарету и, бросив: «Спокойной ночи», – пошатываясь, удалился в дом. 
           Подошёл Гриша.
           – Что он тут наплёл? – спросил недовольно.
           – Да так, делился тоской, – улыбнулся я.
           – Тоска у него есть, это точно. У таких всегда тоска. По деньгам тоскует. Говорил о деньгах?
           – Немного.
           – Он больше ни о чём говорить не может. На другое у него ума не хватает. Как только женился на Аньке, сразу к маме: дай, мол, денег. Мама отдала раз, другой, третий, – ведь нужно же их семью на ноги поставить. А он даже спасибо не говорил. Такая скотина. Считает, что ему все обязаны. Я с ним не раз крепко говорил, по душам. Он меня как чёрта боится, а ссориться не хочет, думает, что я ему из «загранки» вещи буду возить.
           – И возишь?
           – Да так, по мелочам, – смутился Гриша. – Всё-таки родственник. Куда его денешь? Да и Анька мне родная сестра. Приходится терпеть.
           Подошёл Юра.
           – Не спится? – спросил он хрипло.
           Зять еле держался на ногах.
           – Ну, ну, деятели, – качнулся он к нам. – Вот что я вам скажу…
           – В этой семье, – начал он многозначительно, – нет мира, и ждать его неоткуда. Ты кто такой? – спросил он меня.
           – Человек.
           – Интеллигент, вот ты кто. А ты? – показал он указательным пальцем на Гришу.
           – Моряк.
           – Тоже интеллигент. Моря-ак! – протянул он презрительно. – И Сенька интеллигент. Только он гнилой.
           – Ну, ну, дальше, – помрачнел Гриша.   
           – А я кто? – Юра обвёл рукой вокруг своей головы. – Я шоферюга. Но я не дурак. Шеф мой дурак, а я нет.
           – Лёг бы ты, – предложил Гриша мирно.
           – Лягу. Отстань, дай договорить. Образование получили? Получили. А здесь? – Юра постучал пальцем по своему виску. – То-то же. А у нас – имеется. Мы – соображаем.
           – Дутое твоё соображение, – рассердился Гриша. – Ты хоть раз своими белыми ручками палубу драил?
           – Белыми ручками? – встрепенулся Юра. – Ты это мне сказал?
           – Работяга нашёлся, – кипел Гриша. – Это не ты вчера девиц по городу катал? Я стою, автобуса ожидаю, – обратился он ко мне, – смотрю: едет наш Юрка на «Волге», а сзади три девицы сидят. Я руку тяну: мол, останови, довези домой, место ведь впереди есть. Куда там! И головы не повернул.
           – Тише ты, дурень, – зашептал вдруг Юра. – Не вздумай Сашке ляпнуть.
           – Нужен ты мне, – пожал плечами Гриша. – Обидно, правда. 
           – Не заметил я тебя, ей-Богу, не заметил, – божился Юра.
           Куда девались и пыл, и хмель.
           – Всё, пойдём спать, – отрезал Гриша.
           – Пойдём, пойдём, – закивал Юра. – Ты, слышь, Сашке-то не говори, – донеслось до меня.
           Я уже собрался уходить, когда кто-то окликнул:
           – Валера, постой.
           Я обернулся – Ольга Ефремовна.
           – Вы? – спросил обескуражено.
           – Я. Возьми, Валера.
           Она сунула мне в руки объёмистый свёрток.
           – Это Вере. Она давно хотела себе платье сшить, я знаю, – заговорила она быстро.
           – Да что Вы, зачем? – бормотал я, чувствуя неловкость. – У меня и денег таких нет.
           – Бери, бери, не думай ничего. Я от сердца, без никаких денег.
           Я мял в руках свёрток, не зная, что сказать.
           – Спасибо, – наконец промямлил, совершенно не зная, как нужно себя вести в подобных случаях.
           – Не за что. Скажи, Валера, только честно, тебе сегодня понравилось?
           Я замялся.
           – Я понимаю. Ты извини, что всё так получилось. Вообще-то они ребята хорошие, ты не думай. Просто выпили немного лишнего.
           – Да нет, я ничего.
           – Не надо – махнула она рукой. – А Гриша расстроился. У него ведь жена сейчас, знаешь…
           – Знаю.
           – У неё уже был выкидыш.
           Я удивлённо поднял брови и сочувственно покачал головой.
           – И с квартирой у них… Я, знаешь, коплю им на кооператив и на мебель. Сама прожила без этих дров, а они молодые. Сейчас у всех гарнитуры, а они страх какие дорогие.
           – Да, – согласился я.
           «Кто бы мне так облегчал жизнь!» – подумал я.
           – Сеня хочет купить машину, – продолжала Ольга Ефремовна. – Тоже дорогая, прости Господи. Но Сеня подождёт, у него и квартира, и мебель имеются, в общежитиях они с Аней не спят. Да ещё Юре нужно дом достроить. Тоже деньги.
           Ольга Ефремовна вздохнула.
           – Деньги, деньги, – произнесла она задумчиво.
           – Наверно, поэтому все и нервничают, – предположил я несмело, опасаясь, что хозяйка обидится.
           – Почему? – не поняла она.
           – Слишком много думают о деньгах.
           – Да куда ж без них? Всё нужно покупать, ведь «за так» ничего не дают.
           – Конечно, – согласился я. – Правда, у многих желания поскромнее. Зачем, к примеру, Сене машина?
           – Да ты что? Такой ответственный работник, и вдруг без машины?..
           Что я мог ей возразить? В принципе, от автомашины никто не откажется.
           – Ольга Ефремовна, а если бы Вы этих денег не имели?
           – Как так?
           – Да очень просто. Нет их, и всё тут. Что бы изменилось? Юра всё равно дом бы достроил, Гриша в конце концов квартиру получил бы, а Сеня – машину. Разве не так?
           – Я же хочу, чтоб поскорее.
           Сели они ей на шею, подумал я. К тому же, мне показалось, что не будь у тёщи денег, Сеня вообще бы сюда не приезжал.
           Я переменил тему разговора, и мы покалякали ещё минут десять.
           Собираясь уходить, хозяйка, с минуту поколебавшись, вдруг сказала:
           – Валера, хочешь совет? От сердца.
           Я вопросительно поднял брови.
           – Слишком часто к тебе ездит этот твой друг…
           – Миша?
           – Да. 
           – Ну и что?
           – Да так, ничего, – смешалась Ольга Ефремовна, быстро попрощалась и ушла.
           Ещё с минуту я постоял, пытаясь сообразить, чем же это Миша не угодил хозяйке, но ничего не придумал.


V
           Утром в субботу мы проснулись рано, хотя в выходной имели полное право поспать дольше обычного. Перед рассветом пробудилась Маринка, и пришлось уделять ей внимание.
           Вера проснулась не в настроении, и даже моё напоминание о новой квартире встретила почему-то кисло.      
           – Да ну её, эту твою квартиру. Надоел.
           – Ты что? – заморгал я. – В уме ли? Может, влюбилась?
           Вера не отвечала. Чёрт знает что, подумал я, и, чтобы не забивать лишним голову, вышел во двор. Я заметил, что нервозность стала находить на жену всё чаще, и приписывал её нашим тщетным попыткам найти Вере работу по специальности. Свободный диплом обернулся своей неприглядной стороной: экономиста без опыта работы никто брать не решался. Оставалось только одно – набраться терпения и продолжать поиски. Но нервы не железные, и Вера иногда давала мне это почувствовать в полной мере. В такие минуты я старался скрыться с её глаз, чтобы дать успокоиться. Теперь же моё бегство оказалось несколько поспешным. Я даже не успел показать Вере подарок Ольги Ефремовны.
           Во дворе в ожидании отъезда сновали дочери хозяйки и их мужья. Затем Юра сел за руль и стал ждать, пока остальные родственники закончат завтракать.
           Наконец все, кроме Ани, вышли во двор.
           – Аня! – позвал Сеня.
           Он уже нагрузился сумками со снедью и гостинцами. После принятой на похмелье водки и обильного приёма пищи его бритые руки лоснились от пота, а носатое лицо сморщилось в довольной улыбке. Ещё бы: Ольга Ефремовна упросила Гришу подарить ему джинсы. Сеня сразу напялил их, и стал к месту и не к месту вертеть жирным задом, туго обтянутым заграничной джинсой.
           Из дома вышла Аня. По выражению её иссиня-белого лица я догадался, что грядет буря. На губах застыла тонкая ядовитая улыбка.
           Аня подошла к Ольге Ефремовне и, нависая над ней всей громадой своего торса, свистящим шёпотом спросила:
           – Мама, где тот отрез, что ты мне обещала? Его нет.
           – Какой отрез? Аня, что ты… – испуганно бормотала Ольга Ефремовна, отступая к двери.
           Вот оно что! Я незаметно вернулся во флигель и стал наблюдать из окна.
           – Что такое? – спросила Вера.
           Она кормила Маринку, та вертела головкой, не желая есть, и Вера сердилась.
           – Ольга Ефремовна вчера отдала мне отрез на платье. Сказала, что дарит его тебе. Вот он, – я показал на свёрток.
           Верочка развернула его и улыбнулась. Ткань оказалась очень красивой.
           – Сенькина жена пронюхала об этом и теперь кричит, – продолжал я.
           Тем временем во дворе разгорался скандал. Гриша кричал:
           – Нечего лазить там, где не просят!
           Аня плакала. Сеня успокаивал её, но она вырывалась и с ненавистью пожирала мать глазами. Ольга Ефремовна всхлипывала, вытирая слёзы рукавом платья. Сашенька обнимала её и что-то сердито говорила Грише.
           Юра завёл двигатель и просигналил. Сеня махнул рукой, сплюнул, подхватил сумки и, сгибаясь под их весом, потрусил к машине. Аня мотнула головой, высоко подняла её, и гордой походкой последовала вслед за мужем.
           Сашенька поцеловала мать, помахала Грише рукой, и тоже побежала к машине.
           Ещё раз просигналив, «Волга» плавно тронулась и исчезла за поворотом.
           Наступила тишина. Раздавались только редкие всхлипывания Ольги Ефремовны. Гриша что-то спросил у неё, и хозяйка показала рукой на флигель. Гриша удивлённо вскинул плечи и покачал головой. Затем сделал движение, намереваясь поцеловать мать, но, бросив ещё раз взор на флигель, передумал и только пожал её локоть.
           – Видишь, как бывает, – сказал я.
           Вера не слышала. Она всё ещё рассматривала ткань. Потом встала, обернула играющую и переливающуюся материю вокруг себя и заглянула в зеркало. Лицо светилось от счастья.
           Со двора донеслось пение. Гриша ушёл в дом. Ольга Ефремовна в одиночестве срезала цветы и напевала что-то грустное и тягучее. Её лицо просветлело, слёзы высохли. Руки работали быстро, и вскоре собрался большой букет. Ольга Ефремовна бережно поставила его в банку с водой, расправила каждый лепесток и понесла в дом. Она любила цветы. Каждое утро на столе в веранде появлялся свежий букет. Обычно цветов в нём немного. Но сегодня не обычный день. Сегодня Гришин день рождения.


1981 г.

СОДЕРЖАНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ

ТОСТ………………………………………………………………………………….4
МИГИ…………………………………………………………………………………6
ПЕЧАЛЬ………………………………………………………………………………8
«У времени свои законы…»…………………………………………………………10
«Люблю свои воспоминания…»……………………………………………………12
«Две дочери. Моё в них сердце бьётся…»…………………………………………14
«О, Господи, Ты можешь всё на свете…»…………………………………………16
«Кавказ окутан тишиной…»………………………………………………………..18
«Наташа танцует ламбаду…»………………………………………………………20
«Опять с восходом третье сентября…»……………………………………………22
«Звенит весёлый хохот…»………………………………………………………….24
АЛЬБИРЕО………………………………………………………………………….26
«Лёгкую маечку треплет…»………………………………………………………28
«Весёлая хохотушка…»……………………………………………………………30
«Дочь не плачет о Союзе…»……………………………………………………….32


РАССКАЗЫ

ЗЕЛЁНЫЙ МИР ОТКРЫТИЙ………………………………………………………41
ЧЕГЛОК………………………………………………………………………………43
ДВЕ ВСТРЕЧИ………………………………………………………………………47
ЖУРАВЛИ……………………………………………………………………………50
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ………………………………………………………………….55