Вечный октябрь. Заметки

Его глаза сияли провинциальной безысходностью. Когда я говорил с ним, мне казалось, что он скоро исчезнет. Не в том смысле, что он потеряется или пропадёт без вести, а именно исчезнет. Представьте себе солнечного зайчика при ясной погоде, а теперь представьте, что набежали тучи и солнечный зайчик исчез. Раз и всё. Вот что-то подобное должно было произойти и с ним.

Я знал, что он очень одинок. Одиночество деформировало его душу. И это было заметно. Только многие не могли понять причины этой деформации. Точнее, не хотели понять. Точнее, им это было не нужно. Однажды он сказал, что влюбился в смех оператора колл-центра. Мне тогда показался странным не сам факт проявления чувств к девушке, которую он даже не видел, а то, что при разговоре с ним она смеялась. И он тоже смеялся. Вот Вы когда-нибудь смеялись вместе с оператором колл-центра?

Он не выносил хитрых людей и старался держаться от них подальше. Мне кажется, что если на земле останется всего два человека – он и кто-то ещё, и этот кто-то окажется хитрым, то даже при таких обстоятельствах они не найдут общий язык.

А ещё я не знаю другого человека, который так искренне не любил лето. Он говорил, что будь его воля, то на земле бы был вечный октябрь. Впрочем, можно сказать, что вся его жизнь это и есть тот самый вечный октябрь. Пожалуй, так я и назову данное сочинение или рассказ, или… Пока что я определился только с названием.

Ещё он не любил день своего рождения и никогда не вспоминал о нём. Даже заранее предупреждал знакомых, чтобы они не поздравляли его. Видимо, этот день давался ему особенно не легко.

Он ценил в людях жизнерадостность. Она притягивала его. При виде жизнерадостного человека он начинал улыбаться и его как будто на мгновение озаряло светом. Наверное, он тоже хотел стать таким.

Грусть была его колыбелью. В ней он чувствовал себя в безопасности, так же как маленький ребёнок чувствует себя в безопасности в своей колыбели. Однажды я услышал от него, что лучше искренне грустить, чем фальшиво улыбаться.

Он старался не привязываться к воспоминаниям и поэтому не хранил фотографии и не покупал сувениры. И он не понимал, зачем в путешествиях люди покупают «эти идиотские магнитики». Подозреваю, что к таким людям он относился с недоверием. А таких не мало.

Ему нравилось, когда при простуде поднималась высокая температура. Точнее, ему нравилось то полубредовое состояние, которое достигается благодаря высокой температуре. Он говорил, что после 39 градусов границы размываются. Я никогда не спрашивал о каких именно границах идёт речь. Может быть, это границы души и тела или жизни и смерти. Но, скорее всего, он имел ввиду границы между мирами.

Круг его общения с каждым годом становился всё меньше. В конце концов я остался единственным его собеседником. И это было не легко. Первым замолчал он, потом замолчал и я. А вскоре мы и вовсе перестали видеться.