Антология ивритской поэзии шестидесятников доправи

                * * *

"Не умру, но буду жить и возвещатъ дела Господни!» –
воскликнул три тысячи лет назад псалмопевец Давид.
«Нет,весь я не умру...», – ощущал свою историческую
бессмертность великий Пушкин и объяснял даже «технологию»
этого чуда: «...душа в заветной лире мой прах переживет
и тленъя убежит...»

Высокая поэзия – это всегда сплав двух пронзительных
ощущений: Мгновения и Истории. Еврейская поэзия,в чьей
сокровищнице изумрудом и ярью переливается «Песнь Песней»,
темным блеском пылает «Экклезиаст», всей радугою кораллов
мерцает лирика,гимны Галеви и Габироля,– еврейская поэзия
и сегодня,будь то на идиш или возрожденном иврите,не утратила
острейшего интереса к далекому прошлому,ощущения жизни,бытия
сейчас и всегда.
Долгий путь, пройденный народом,не утомил его песнопевцев;
дымка тысячелетий не застит глаза сегодняшнему поэту – лишь
воздух, которым он дышит,немного горчит,как в праздник наш
Песах,когда на просторах России распускается поздняя верба.

                Л.Б.26 апреля 1989 r.


               
                МЕИР ВИЗЕЛЬТИР

                ПОГОДА

Дождь в Тель-Авиве прошёл ранним утром,в июне,
прямо у глаз моих, тихо – бесплотный,сквозной.
Купы дерев и дома с облупившейся краской
дождь – словно сон обнимает младенца – объял.

В благословеньях лицо моё вымокло,шевЕлятся губы.
Свет прибывает – опору находит на плоскости крыш.
Тысяча лет – как вчерашний наш день, день вчерашний
впитан и всосан облезлою краской домов.

Время цветенья любви, неповторимой,
как рука расцвела б у запястья.Медвяный инжир
колет язык, в гортани першит и щекочет.
               
Тело наполнено говором, как телефон,
и придуманный дождь в этом теле шумит и струится.

      ВСЯ БЕССЛАВНАЯ ПРАВДА О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ

Вся бесславная правда о том, что случилось,о том
что теперь с моим сердцем,а ты
пребываешь и дальше в северо-южном своём
очарованье с улыбкой святой.Святой? – но любовь
не в словах и не в нас уже больше,она отошла
в область преданий,в историю:царский сын взаперти у богини,
любовь – против нас,она – не волны волос
на вес золота,и не влажная эта вот ночь,
вся пропитанная нежностью нашей.

Как же стучит в висках.
Того и гляди – распахнутся под натиском крови,
заблудившейся в венах входя,выходя
сквозь захлопывающиеся створки,
а пустота – тяжеленною гирей висит на душе:
снова вечер

Вечер догнал,догнал полдень,меня и тебя догоняет.

А повесть сама о себе повествует,а мы
Только рты разеваем.

И нежность,
сама наша нежность
разметалась и корчится как под насильником,на земле.
 
                * * *

                РИВКА МИРИАМ

  Бабий визг:"Мой милый,что тебе я сделала?",
как и дамочки роковая жеманность:"Но я предупреждаю вас,
что я живу в последний раз"– были с юности мне
в пресловутой женской поэзии весьма отвратительны.
  Позже - вундер-юницы 60-х, Инна Кашежева в алом,
как парус, платочке,ах, Новелла с гитарным "Корабликом",
мужланистые к 80-м страстотерпицы а 1а Реброва,
наводившие ужас на самогО - матросом на Кубе выстоявшего,
как вахту,Карибский кризис – Юру Кузнецова, куда уж дальше
любить Родину!
   Я любил стихи Сафо, Хуаны де ла Крус,Габриэлы Мистраль.
Иоанна Крэчунеску, нежнейшая поэтесса из современниц,своей
женственностью,золотым солнцепадом враз,на месте убила в
дальних сыроежных дебрях российской словесности Ахмадулину,-
и на месте же, в том бухарестском отеле,потрясенный,переводил
я,а потом и опубликовал в "Иностранной литературе" стихи её,
но русский читатель,спокон путая стихотворную форму с поэзией,
а поэзию – с некрасовской гражданственностью,попросту не прочел
её: какую-то там румынку, хоть бы строчку одну найти,
где про Колыму аль Севвостлаг…

   На таком вот женско-поэтическом фоне Ривка Мириам впечатлила
меня,мало что выхватившего из ее чтения на иврите, уже тем, как
достойно и проникновенно, голосом,доносящим каждое слово (что
для правдошнего поэта важно прежде всего(не верьзавывальщикам!),
уже тем,с каким благородством,начав с переводов из Рильке,
смотрелась она на сцене из зала, осознавая поэтессой себя, ибо
знает, что такое поэзия. Бо одухотворенность,и там,под софитом
фестиваля в Метуле, и позже на знойной улице,на бегу, и на бегу
же в сумерках горных со встающей луною,- одухотворенность в ее
движениях, в полной распахнутости фразы,на вскинутом к вашим
глазам лице у нее. Я узнал в ней еврейских девушек кишиневских
послевоенных окраин,ни с одной из которых,ни с Юлей Фингерут,
ни с Раей Герман,ни с Евой Ланцман я на штранд-Биволе румбу
"Фиесту" так ни разу и не станцевал...

 Ко мне она,когда,вечером раньше,я спустился со сцены,
обратилась на идиш,на родном для нее,на котором разговаривает
с ней мама,а прежде,на каком же еще, и отец.Его звали,говорит
она,Лейб Рохман.
  -Лейб Рохман?Наш известный писатель,из Польши?
  - В а ш известный писатель,грустно шутит она,и
мне сразу понятна та грусть.Разве не сам я столько лет
писал на чужом,государственном,русском?

 Ее идиш безукоризненный,поздно ль,что ль,и в стихах перейти?
 Но не сходу ж советы давать...

 О стихах её? Посмотрите в окно:это птица.Это – слева - дерево.
Это - на столе у вас - ваза. Или тарелка с ложкой,утопшей в
лапше.А это - почитайте здесь ниже - поэзия. Имеющий душу услышит...
                Л.Б.
               
                - - - - - -               
               
          МОЙ НАРОД ОТВЕРНУЛСЯ ОТ  МОЕГО НАРОДА

Мой народ  – от моего отвернулся народа.
Повернул и ушёл. Мой народ! – я кричала. Кричу.
Помнишь, как мы все вместе блуждали,
                путь спасительный в дебрях искали?
         
Птица не пролетит. Лист сомкнулся с листом. И завеса
опустилась, и плотно закрылись врата.
Мой народ! - я кричала. Но не можем же мы просто так
повернуть и уйти.

Светозарным был мой народ, он сиял, он лучился во мгле.
Светозарным он был. Сам чудесный огонь
                перед ним становился прозрачным.
    
Путь спасенья мы в дебрях искали. Во мраке шептали
–  поименно – все имена. Я – сама уже – мгла.

Как же можно вот так – просто взять повернуть, отвернуться.


                ЗАБВЕНИЕ

Иофам*, имевший обыкновение вспоминать через вспоминовение,
нынче вспомнил через забвение
всё что там накопилось и к грядущим тянется дням
и пред ними темнеет и золотеет словно кожа пред солнцем
     и как докрасна обгоревшая кожа опадёт шелушась.
    
И предстал
на одной он из гор.
    
Место, где забвение отражается от горизонтов.
Где нашёл он не только забвение но и то,
что ещё до забвения
позабыто, и то, что забыто прежде чем случилось оно.
    
На одной из гор он предстал
или в книге о нём.
    
Место, где забвение отражается от горизонтов.
   
и вот - неподвижный он камень.
Забвенья чредою проходят пред ним
и вот он - одно из них.

* (Иоафам) - Суд., 9: 1-21


                ОБОРОТНАЯ СТОРОНА

Всё что было вокруг оборотною стороной
и во что мы стрельнули стрелой, чтоб оно обернулось
и в глаза нам взглянуло -
обернулось, но оказалось
оборотной же стороной.
Ах зачем позарез нам так нужен был этот анфас?
Ты схвати, ты вцепись мне в лицо, оборотная сторона,
утащи меня, уволоки, чтобы там без конца
мне безликой глядеть и глядеть на твой лик без лица.
Оборотная сторона
Всё что было вокруг оборотною стороной
и во что мы стрельнули стрелой, чтоб оно обернулось
и в глаза нам взглянуло -
обернулось, но оказалось
оборотной же стороной.

Ах зачем позарез нам так нужен был этот анфас?
Ты схвати, ты вцепись мне в лицо, оборотная сторона,
утащи меня, уволоки, чтобы там без конца
мне безликой глядеть и глядеть на твой лик без лица.

                РЕБЁНОК

А потом я чужим забеременела ребенком.
Без зачатия. Без никого.
На неведомом с ним языке разговаривать стану.
Молоком неизвестным вскормлю.
Без зачатия. Без никого.
Может я забеременела возлюбленным, или соседом.
Или знаком каким препинания.
Потерявшимся племенем.
Оттиском на сургуче, на печати. Обретающим форму
где-то в тайных глубинах зерном.

               ХОТЯ ПТИЦА

Хотя птица на части разрезанной и не была               
                но разрезанной быть
с таким сладострастьем ждала
глядя как раздвояется перед ней
масличное дерево
- жадно листву друг у друга рвущих - ствола.
               
               
        С ТОЙ СТОРОНЫ

Я столкнулась с мёртвым котом,
к нам забредшим с той стороны.
Мёртвый настолько, что смерть пересёк
и снова живёт хоть бы хны.

Вот он, мяучит.Не пойму только,
что рассказать нам он хочет.
      
            ЛАНЬ

Та, вдали промелькнувшая лань
могла быть настоящей ланью.
Вот возьму да так и скажу:
настоящею ланью была.
       
На эстраду взойду,на амвон,                на вершину горы и скажу на краю
уже веря:
та,вдали пробегавшая лань –
настоящею ланью была.

                ТЕРРАСА

Это свобода,сказал ты
взмахнув голубой своей шляпой,
это свобода,
и терраса балкона снялась и от дома отчалила
вместе с креслом плетёным
и всею сидящей семьёй,
и воздыхания наши                помогают террасе подняться,и все эти дома,               
ты сказал,                построены лишь для того чтобы тихо снимались                и от них отлетали террасы, и немного ещё –
и прибудет, сказал ты, терраса к утёсу
что парит вдалеке над землёю и ждет её и приласкает
камни её.
               
                БЫЛ ТАМ ЦВЕТОК

Был там цветок названья которого мы не знали
и ты мог бы назвать его словом "стол"
или словом "сова"
ибо расцвёл он ещё до того как с тобой мы расстались.

И едва приближаться стал ты к нему, он подошёл
и рассматривать начал расцветки твои
и всего обнюхал тебя.

                ТОНЬШЕ ЛИНИИ

Поскольку он линии, тонкой царапины тоньше
помажу его я себе в короли -
в короли забав и услад.
Потом я убью его.В сарае.И спрячу в соломе.
Чтоб не смел он, король мой,
 тоньше тоненькой линии быть.

           ПРОВЕДУ Я ЛАДОНЯМИ

Проведу я ладонями по тебе по всему.
Покуда ты жив.
Кто кроме меня историю твою расскажет?
Только в моей ты струился крови.

Когда голова твоя на моём животе, минералы
зарождаются под толщей скалы - теменная кость.
Птенцы разлетаются в разные стороны в каждом яйце.
Фрукты свисают, появившись до срока, до почек.

Кто ещё коль не я всю историю твою расскажет.
Только в моей, в моей ты струился крови.

                РОВ

Этот ров надевала я и снимала попеременно                или может быть попеременно
              ров снимал меня и надевал.
Я в его глубине - незрячая, в саване –
короновалась
или ров этот короновался в моей глубине.

                До утраты  себя и короны.

 
                * * *