Во сне я писала роман

 МАРИНА  ПЕРЕЯСЛОВА

  Повесть ( Отрывок )

«Там, во сне, наконец-то, все получилось так, как я давно желала: день принадлежал мне, а не моим многочисленным обязательствам, обещаниям и встречам,
и на меня сошло то сладостное состояние внутренней взволнованности, которое только и рождает сточки, берущие читателя в плен. Там, во сне, я схватила подвернувшийся под руку большой конверт, и, не обращая внимания на закипевший
на плите чайник, карандашом принялась судорожно переносить на  поле конверта клубившиеся под сводом  черепной коробки образы, мысли и прозрения.
Это было блаженство, зовущееся  «полной внутренней свободой». Кому-то оно
дается от рождения, а кто-то завоевывает его каторжной внутренней работой
 длиною  в целую жизнь. Я писала с юности, но всегда помалу и урывками,
считая необходимым разрулить сначала «неотложные дела». А неотложными эти дела были потому, что они касались  других людей: мамы, подруги, начальника.
И никому никогда в голову не приходило,  что я только и жду момента,
чтобы закрыть дверь своей «кельи» и начать  разговор с Господом, в котором
 Он доверит мне предназначенные лишь для меня откровения. Другие «Божьи дудки» услышат от Него каждый свое, и все это критики назовут  " современным
  литературным процессом ".
Писатель должен быть эгоистом, в хорошем смысле этого слова, чтобы осуществился Божий замысел о нем. Работники библиотеки в Переделкино, созданной Чуковским, вспоминали:  когда Александр Солженицын приходил к ним, чтобы забрать отложенные для него книги, несмотря на их неприкрытое желание побеседовать с «живым классиком», тот вежливо благодарил и поспешно уходил – недописанное не отпускало от себя, не оставляло возможности переключиться на дела и обыкновения мирские. Так,  не пишущие люди часто обвиняют тружеников пера в высокомерии, нелюдимости
 и прочих грехах, не вникая в особую природу творца, и ему остается пребывать
 в мире вечным изгоем до тех пор, пока имя его не засияет на небосклоне отечественной словесности…»

Из романа Елизаветы Столешниковой «Исправление ошибок»


Глава 1

Родители назвали ее Елизаветой в ту пору, когда новорожденных девочек
награждали именами: Татьяна, Марина, Елена. Это были пятидесятые годы
двадцатого века, и имена из девятнадцатого столетия  - Аглая, Евдокия, Аграфена казались неприятно архаичными, а их редкие юные  обладательницы удостаивались насмешек сверстников и сочувствующих взглядов взрослых, понимавших, как нелегко нести бремя родительских необузданных фантазий. Попробовали бы вы в те годы ответить парню, представившемуся вам как Димка или Олег, что вас зовут Фёклой…
В лучшем случае он спрятал бы в углах губ усмешку, ну а в худшем – скривился бы или разразился тирадой по поводу забронзовелости ваших «предков», выкопавших откуда-то подобный старый хлам: неужели не нашлось более приличного имени
для любимой дочки?
Лиза как раз входила в возраст Джульетты, и все ее существо, подобно еще закрытому, но уже набухшему бутону редкостного цветка, было готово разорвать
 путы зеленого панциря и явить миру  свою благоуханную нежную прелесть.
Так выстреливают из почек первые изумрудные листочки черносмородиновых кустов, наполняя мир стойким ароматом будущих сочных ягод. Сама она вряд ли об этом догадывалась, но с четырнадцати лет заработала в Лизе программа ее будущей
 жизни, подчиняющейся законам творчества.

 
Ничто в судьбе человека не происходит сразу, сначала грядущее дает
о себе знать  случайными, казалось бы, заметами, которым в юности не придаешь значения, и лишь с годами научаешься их примечать и  прозревать их тайный смысл.
Впервые это случилось с Лизой в десять лет, когда родители купили для нее
путевку в пионерский лагерь на Черном море недалеко от города Туапсе.
Лиза, привыкшая выезжать на лето в пригородные заводские детские здравницы, поначалу, к удивлению предков, яростно запротестовала, ударившись в слезы
и отказываясь от  поездки. И лишь позже папа с мамой узнали истинную причину рыданий своего чада: девочка знала, что всю жизнь родители мечтали хоть одним глазком увидеть море, и вот  теперь за огромные для их бедной семьи деньги радость встречи  с земным бирюзовым чудом предстояла лишь ей одной.

  Но, в конце концов, она, конечно же, поддалась на уговоры «мудрых взрослых».
 И вот поезд, загруженный до отказа красногалстучной шумливой ребятней,
 спускается по рельсам из зеленого массива к откосу, и глазам высунувшихся
 в форточки и прилипших к стеклам детей  открывается не виданная прежде картина:
 отливающая многими цветами голубая   ширь, а на ней, ближе к берегу, сверкают
 мириады золотых звездочек, которые слепят глаза и захлестывают душу восторгом. Глаза Лизы начинают привыкать к краскам и солнечным бликам, и она вдруг улавливает незнакомый, совершенно особенный запах моря, приятно щекочущий ноздри. Она уже различает как бы несколько слоев морской глади: у самого берега – море бирюзовое, дальше оно становится  синим, а совсем вдалеке - фиолетовым.
Поезд медленно движется по самому краю насыпи, кажется, что еще немного –
и он упадет с откоса вниз. От этого Лизе страшно. Девчонки в вагоне визжат,
когда состав делает очередной поворот на круче, слегка наклоняясь
в сторону моря.
Все это  было первым жизненным  потрясением Лизы. Вернувшись домой, она
припомнит ощущение моря, схватит школьную тетрадку  и запишет в нее свои
восторги от встречи с ним. А потом, уже в сентябре, когда класс получит
домашнее задание  написать сочинение на тему «Как я провел лето» - она сдаст учительнице литературы свои  записки, и та поставит оценку «пять с плюсом»
и зачитает перед классом опус Лизы  в числе лучших.
Елизавета тогда еще, конечно, не знала, что море и тетрадь с ручкой  будут
теперь  идти с ней по жизни  и даже станут ее «сладкой болезнью», главным  приоритетом и тайным отчаянием. Не потому ли однажды родятся в ней поэтические строчки:

Две страсти мои –
Это север и юг.
Ах, Черное море!
О, Санкт-Петербург!


В эти же годы Лиза начала петь, ее трепетная ранимая душа требовала выплеска,
и выход находился в  голосовой исповеди. Елизавета любила советскую эстраду,
но еще больше волновали ее сладкозвучные зарубежные певцы, слов песен которых
 она не понимала, но голоса, в которые перетекали их души, отменяли
необходимость перевода. Девочка бесконечно слушала пластинки с записями
Дина Рида, Тома Джонса, Сальваторе Адамо, Рафаэля, Энгельберта Хампердинка,
 Мирей Матье, Джо Дассена, Тото Кутуньо, Массимо Раньери, Риккардо Фольи и, конечно же, неподражаемой английской четверки «Битлз». Заслушав пластинки
до дыр, она выучила их наизусть. Голосок у Лизы был тонкий, даже писклявый,
 она не вытягивала высокие ноты, порой фальшивила, но пела самозабвенно,
не страдая комплексом неполноценности из-за своего вокального несовершенства – ведь ее единственным слушателем было собственное отражение в зеркале трюмо,
да отчасти, живущие где-то на облаках соседи с верхних этажей.

Однажды к ней прибежала запыхавшаяся подружка Танька и, вытаращив серые глазищи, срывающимся голосом выкрикнула: «Лизка, бежим скорей в музыкалку, там приемные экзамены заканчиваются, может, еще успеем! Будем играть на пианино и в хоре петь, вот здорово будет!» Слово «пианино» лишь слегка задело сознание Лизы, а вот «петь в хоре» - это  уже прозвучало магически и, наскоро одевшись, она выскочила
 из дома, подгоняемая шиканьем подруги за слишком медленный бег.
Они успели. В зал, в углу которого стоял рояль, пропустили последних пятерых девочек и двух мальчиков. Еще не остывшие от бега будущие певицы предстали
перед строгой комиссией, состоявшей из пяти музыкантш и одного музыканта,
который и был председателем приемной комиссии.
Танька, хорошо и часто певшая со сцены на школьных утренниках, легко прошла испытание по вокалу и точно воспроизвела звуки, которые  извлекла из клавиш
 рояля молодая женщина в очках с толстыми линзами. Когда же пришел черед Лизы, она вслед за подружкой уверенно ринулась в бой, затянув высоким голосом их любимую песенку про лошадь Каролину:

Каролина, мой дружок,
На заре со мной встает,
Никогда не устает,
Скачет весело вперед.
Мчится Каролина, ветру не догнать…


И вот на этой самой строчке о ветре голосок Лизы задрожал и сорвался,
 обнаружив, что его обладательница «дала петуха». Видимо это выглядело
очень смешно – энтузиазм, с которым Лиза разогналась в песне и вдруг -
внезапный срыв, как будто ее любимая Каролина споткнулась и полетела в пропасть. Комиссия как-то очень дружно и беззаботно рассмеялась, а у Лизы от стыда
и огорчения потемнело в голове, и как потом педагоги ни уговаривали ее попробовать спеть другую песенку, девочка больше не издала ни звука, а потом
 и вовсе убежала из зала, заплаканная и несчастная.
Таню приняли в музыкальную школу, а Лиза, и без того зная, что провалилась,
даже не попыталась узнать результаты приемных экзаменов. В ее душе поселилась жгучая горечь, и она еще долго не могла избавиться от этого чувства. Теперь она пела свои любимые песни не громко перед зеркалом, а тихо, себе под нос,
больше не представляя себя на сцене перед публикой.

Глава 2

Поняв, что певицы из нее не получится, юная Елизавета переключила свои помыслы
 на кино, ведь они с Танькой буквально не вылезали из кинотеатров, экономя
для этого деньги на школьных завтраках. Как же крутило их бедные животы
на второй  перемене! Но мысль о том, что после уроков они окажутся в зале,
 где на сияющем экране оживут волшебные картины, заставляла подружек идти на многократные жертвы. Они самозабвенно  любили своих кумиров: Лиза –
Вячеслава Тихонова, а Таня – Алексея Баталова и могли часами листать
уже затрепанные до дыр журналы «Советский экран», мастерить  коллажи
с наклееными кадрами из любимых фильмов и до хрипоты спорить, какой
из  них  лучше.
Однажды Лизе все-таки удалось утереть Таньке нос. Она положила в конверт
открытку с портретом Вячеслава Тихонова  из своей объемной коллекции 
и написала своему любимцу, как восхищается его игрой в кино, а в конце
 попросила прислать ей автограф. На конверте, не долго думая, она написала
адрес: Москва, киностудия «Мосфильм», артисту В. Тихонову. И стала ждать.
 А когда ждать уже надоело, в почтовом ящике,  к неописуемому своему восторгу, Лиза обнаружила письмо из столицы, в котором к ней благополучно вернулся ее собственный Вячеслав Тихонов с аккуратной, красивой подписью на обороте.
То-то же лопалась от зависти верная подружка, не верила в подлинность
автографа, а сама тайком отсылала Алексею Баталову конверт за конвертом.
Увы, безрезультатно. Видя, как месяц от месяца все больше мрачнела Таня,
 Лиза подарила ей своего драгоценного Тихонова, после чего напряжение как-то
 само собой рассосалось.

Все последние школьные годы Елизавета не переставала бредить кинематографом
 и твердо знала, что хочет учиться только в одном ВУЗе страны (о Европе речи тогда быть не могло) – во ВГИКе, причем непременно в мастерской Сергея
Герасимова и Тамары Макаровой. Она ни минуты не сомневалась, что они ее «возьмут». Долгими бессонными ночами она читала им на вступительных экзаменах «Письмо Татьяны к Онегину» и отрывок из «Гранатового браслета» Куприна
и по юношеской своей наивности даже не задумывалась над тем, что нужно
что-то предпринять, чтобы для начала очутиться в Москве.

Большую и жирную точку в этой затее поставила ее суровая мама, безаппеляционно заявившая буквально следующее: «Даже не мечтай об этой глупости. То же мне,
нашла  профессию! Быть артисткой – несерьезно. Там один разврат. Будешь
копейки считать. Да и таланта у тебя никакого нет. В общем, денег я тебе
 на дорогу не дам. Лучше садись за учебники и готовься в наш пед на иняз.
Всегда заработаешь себе репетиторством на хлеб с маслом, а может, и с икрой». Никакие Лизины рыданья не смогли растопить лед материнского сердца, мама
лучше знала, что нужно ее дочери. А дочь была еще, к сожалению, таким
безвольным и послушным ребенком, что подчинилась родительскому приказу,
 загнав свою мечту глубоко внутрь себя.