Перепост

Владимир Вейдле

О ПОСЛЕДНИХ СТИХАХ МАНДЕЛЬШТАМА

Долго его мучили, травили, держали под запретом и в нищете, гоняли по лагерям, гноили в тюрьмах — так долго, что не пришлось и приканчивать. Палачи обошлись без палача.
Не могу не думать об этом, когда вспоминаю о нем, читаю его стихи; как и теперь, когда пишу о нем. Он был незлобив, беззащитен, в жизненных делах безпомощен. Стоило прислушаться к детской непосредственности его речей (даже и самых задорных, предпоэтических или парадоксальных), к чтению стихов, голосисто-певучему с мелодическим визгом и завываньем, присмотреться к его гордо откинутой назад голове с легким хохолком волос над открытым лбом, к нежному румянцу его лица, к тонко очерченному профилю, годному для камеи — сразу становилось ясно: мухи не обидит. Думалось: как бы его не обидели, не причинили зла дару, который он нес в себе, точно в редкостном лепном сосуде, столь хорошей работы, что с непривычки порой и усмехнешься любуясь им. Но усмешка могла быть только мгновенной, иначе следовало бы ее стыдиться. В том, что он говорил не было никакой рисовки, а чтение стихов, хоть и портило их, хоть и впрямь было смешным, все ж е не шло наперекор их мелодии и ритму, музыкальной их основе, а только переподчеркивало ее до невозможности, тем самым, однако, и уча угадывать ее верней. Впечатлительность, которой он был сверх меры наделен, сказывалась не только в стихах. Она то, собственно, и была в нем гениальна; как и восприимчивость его ума и цепкость памяти ко всему, что могло пригодиться его поэзии.
Я знал его мало; дружил с его стихами, а с ним был только знаком. Мы учились вместе в университете, иногда встречались в трамвае, по дороге туда. При таком случае он и рассказал мне однажды, что уже пять раз провалился на экзамене по русской истории у Платонова. Экзаменоваться, пожалуй, ему и не стоило, но достаточно ему было легчайшего университетского толчка, чтобы написать, и прекрасно написать, о Чаадаеве, например, правда не «работу», а скорей, острых мыслей не лишенное, стихотворение в прозе. И хоть не очень усердно посещал он лекции Айналова, но попал-таки на ту, которая дала ему толчок и снабдила матерьялом для

Айя-София — здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!

да и «Notre Dame», я уверен, родилась в том же «Музее Древностей», заставленном книжными шкафами, куда мы попадали пройдя почти весь длинный коридор здания Двенадцати Коллегий, и где служитель Михаил потчевал нас стаканом чая со сладкой булкой. «Гиперборей», в ту пору, мне был едва ли не милее «Аполлона», а «Камень» я читал в первый раз с таким волнением, с таким все возраставшим радостным трепетом, с таким чувством открытия чего-то совсем нового и вместе с тем непонятным образом родного, как читаешь — из того, что вполне по душе — лишь то, что написано еще и твоим сверстником. Мандельштам был старше меня всего на четыре года, и этого старшинства я совсем не чувствовал. Мне казалось и тогда, и в течение ряда лет, когда я постоянно возвращался к этим стихам, читал их вслух и про себя, что они в каком-то смысле мои, что каким-то чудом я их почти — конечно я не забывал какая пропасть в этом «почти» — сам и написал. Поэтому, вероятно, я и не выражусь точно, если скажу, что благоговел перед ними. Но как я благодарно их любил!
Позже я с ним перестал встречаться. Несколько лет меня не было в Петербурге. Когда я вернулся, его там не было. Последнее его стихотворение, прочитанное мной в России, было «1 января 1924 года», напечатанное в «Русском Современнике». Там есть строчка: Мне хочется бежать от моего порога. Я этот порог перешагнул именно в тот год; бежал «от моего порога». Мандельштам остался. За этой строчкой следует другая:
Куда? На улице темно.
* * *
Пока он был жив, доходили до нас сюда его стихи, напечатанные и другие. Ненапечатанные и после смерти залетали в наши края. После «Тристий» стихотворная его манера коренным изменениям не подверглась, только наметившееся уж е там сгущение образности и соответственное потемнение связи между соседними образами кое-где обозначилось сильней, чему в отдельных случаях содействовала сознательная или полусознательная зашифровка того, что собственно высказывалось в данном стихотворении (имею в виду тот элемент высказыванья, который остается переводимым на непоэтический язык). Хороши были эти стихи почти всегда; некоторые принадлежали к лучшим во всем его творчестве. Но читать их мне, и многим, наверное, просто как стихи, было нелегко: слишком уж чувствовалось в них, насколько тяжело было жить, трудно дышать поэту и его поэзии. Тяжесть эта нарастала постепенно. «На улице темно», — эта тема не кончена, эти слова еще будут повторены. И когда дальше в том же стихотворении читаем:
Спина извозчика и снег на пол-аршина:
Чего тебе еще? Не тронут, не убьют,
мы не очень за поэта утешены, который еще в предыдущем 1923-ем году начинал стихотворение «Век» такими стихами:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки . . .

Но особенно тяжко стало ему, и травить его по-настоящему начали по-видимому в самом конце двадцатых годов. В декабре тридцатого, очередная встреча с Петербургом, где он больше не жил, куда он только наезжал, выразилась не так, как в двадцать пятом, когда было написано прелестное стихотворение

Вы, с квадратными окошками невысокие дома —
Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима.

Теперь возникли совсем другие стихи, быть может неспроста надписанные «Ленинград», трагические стихи, одни из трагичнейших в русской поэзии. Думаю, что в них и одна из вершин этой поэзии, а потому, хоть они и знамениты, приведу их еще раз здесь:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай ж е скорее декабрьский денек,
Где к зловещ ему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать.
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Грустно и неловко писать о стихах, как о простых свидетельствах нищей правды, — как будто это не стихи, а перлюстрируемые нами письма, или дневники, обнаруженные в ящике чужого стола. Совестно вырывать строчки из песни, где «слова не выкинешь», и читать их точно объявление в газете. Но милый любитель поэзии, просвещенный читатель, ведь не очень хотелось бы Вам бормотать себе под нос, пока Вы целы: «Чего тебе еще? Не тронут, не убьют», и совсем не хотелось бы прислушиваться с вечера к звонку, к шагам на лестнице, шепча «я еще не хочу умирать», и всю ночь на пролет ждать гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных. Даже вряд ли Вы позавидуете поэту, когда полгода спустя он напишет подбоченясь, набравшись храбрости:

Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать,
Ручаюсь вам — себе свернете шею.

Чем не Маяковский? (который, впрочем, успел уже застрелиться к тому времени). Или, в более своем тоне:

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.
Держу пари, что я еще не умер,
И, как жокей, ручаюсь головой,
Что я еще могу набедокурить
На рысистой дорожке беговой...

Напомню Вам, к тому же, что этот бодрый «тоже современник» закончит в следующем году стихотворение строкой

И я один на всех путях,

в заключении другого выскажет несбыточную мечту

Взять за руку кого-нибудь: — будь ласков, —
Сказать ему, — нам по пути с тобой...

в третьем пожалуется

Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье,
а в четвертом вообразит нисхождение человека по уже пройденным ступеням развития назад, к пресмыкающимся и насекомым, к «глухоте паучьей», и скажет себе устами Ламарка:

Ты напрасно Моцарта любил.

Думаю, впрочем, хоть никто и не может знать этого наверное, что душевное состояние поэта в те годы, если и переходило подчас от отчаянья к отдыху от него, и от отдыха назад к отчаянью, то все ж е определялось более постоянно другим чувством: щемящей, неотвязной, как долгая ноющая боль, тоской, не исключавшей, однако, ни улыбки, ни жалости, ни беззлобной насмешки, и которая выразилась лучше всего в одном дошедшем до нас гораздо поздней стихотворении, написанном «на случай», непритязательном, шуточном, но чья внутренняя мелодия пронзительна и, для меня по крайней мере, неотразима (придерживаюсь, кроме начертания отчества через о, старой редакции, которая кажется мне лучше напечатанной недавно) :

Жил Александр Герцович,
Еврейский музыкант.
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную в хруст
Одну сонату вечную
Твердил он наизусть.
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
Брось, Александр Скерцович,
Чего там, все равно!
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит.
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
А там — вороньей шубою
На вешалке висеть.
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там, все равно...

Завидую тем, кто в полной неомраченности готовы подпевать этой насмешливой полупесенке. Я не могу прочесть ее вслух, без того чтобы голос у меня не осекся. Так и вижу этого Александра Герцовича, которого никогда не видел. Вижу с ним друга в неуклюжем пиджаке из Москвошвея, и даже всю Москву, всю «эпоху» этого Москвошвея. Слышу сонату
(Ты напрасно Шуберта любил),
слышу издали звучащий знакомый голос, его вопросительную интонацию:
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
и потом, уже без музыки, без Москвы и Петербурга, в
другом тоне, вне времени:
Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно.
***
В тот год (1961), что прислали мне (из редакции «Воздушных Путей») дабы я о них написал, неведомые мне его стихи, на чтении которых все дальнейшее и основано, больше двадцати лет прошло с его смерти, почти полвека со времени наших первых встреч. Лежали эти стихи, — вижу их и сейчас: целый ворох отдельных листов лежал на моем столе, со стихами, не для меня одного новыми, написанными частью одновременно с только что приведенными, частью ближе к середине тридцатых годов, или чуть позже, во время воронежской не то ссылки, не то каторги, по-видимому длившейся около трех лет, и которая уже в первый год вырвала у него стон
Пусти меня, отдай меня, Воронеж,
а потом столько еще других...
Их то я прежде всего и слышал, перебирая эти листки. Нашел среди них список так сильно взволновавшего меня в свое время и такого волнующие-прекрасного стихотворения 31-го года
За высокую доблесть грядущих веков,
с текстом значительно лучшим ранее мне известного. Многие стихотворения были датированы, или, по крайней мере, помечены годом их написания. Можно было таким образом восстановить, хотя бы в общих чертах, их последовательность во времени.
Я разобрал листки, разложил их в соответственном порядке. Решил затем, что буду теперь читать стихи эти «начисто», — как прочтут их другие в этой книге «Воздушных Путей», раньше еще, чем заглянут в мою статью. Б уду читать их, как читал когда-то «Камень». Но как ни старался, так читать я их не мог.
Бедный, бедный, со своим высоким даром, замученный, затравленный поэт! Все трудней становилось дышать, все туже затягивалась петля. Теперь уж не темно на улице, а «ночь на дворе». Теперь не
Спина извозчика и снег на пол-аршина:
Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.
Теперь:

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину — Москву —
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
И не просто теперь «век мой, зверь мой», теперь иначе:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей.
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Этот волкодав, эта шапка в рукаве возвращаются, как образы назойливого сна, в невнятных мучительных строчках:
Ночь на дворе. Барская лжа!
После меня — хоть потоп.
Что ж е потом? — храп горожан
И толкотня в гардероб.
Бал-маскарад. Век-волкодав.
Так затверди на зубок:
С шапкой в руках, шапку в рукав, —
И да хранит тебя Бог!
Ночь на дворе:
Да, жалок тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер носит,
И жалок тот, кто сам полуживой
У тени милостыни просит.
Ночь на дворе:
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех лотков облизываю губы,
Листаю книги в гибких подворотнях
И не живу, но все-таки живу.
Ночь на дворе:
Душно, и все-таки до смерти хочется жить.
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,
Дико и сонно еще озираюсь вокруг, —
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.
Конечно, не все в этих стихах носит характер такого прямого высказыванья, такой неприкрытой жалобы. В них есть многочисленные возвраты к старым темам, мыслям, образам. «Фаэтонщик», например, где чудесные заключительные строки (привожу их в прежней версии, не в той, что позже была принята)
И бесстыдно розовеют
Обнаженные дома,
А над ними небо млеет —
Томно-синяя чума.
так остро рисуют южный горный городок, явно относится к кавказскому циклу стихов «Армения». «Дворцовая площадь» напоминает давние петербургские стихи. Стихотворение на смерть Андрея Белого и те два, что посвящены, одно неведомой северной Миньоне («Возможна ли женщине мертвой хвала»), другое «турчанке» («Мастерица виноватых взоров»):
Не серчай, турчанка дорогая,
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тобой кривой воды напьюсь...
замечательные все три — ничем как будто не отражают условий жизни и душевного состояния поэта в середине тридцатых годов. Зато в других стихотворениях того же времени постоянно мелькают, а то и совсем захватывают их три темы, непосредственно связанные с этими условиями и с этим состоянием души. Можно назвать их темой бегства, темой отказа от бегства и темой прощания.
Первые две темы могут переплетаться, тайно или явно спорить между собой. Тема бегства старей и крепче. В 31-ом году она была высказана напрямик:
А не то веревку собери
Завязать корзины до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Но и раньше она встречала отпор, уж е в процитированном мною стихотворении 24-го года. И теперь она вся истончается, теряет плоть, не теряя остроты, а ее противница, напротив, приобретает очертания более определенные.
«На вершок бы мне синего моря, на угольное только ушко», — эта строка повторяется в стихах помеченных июнем 35-го года («День стоял о пяти головах»). И тогда же, в том же месяце того же года написаны «Стансы», в которых есть строчка, тоже повторенная два раза:
Я должен жить, дыша и большевея.
Но «большеветь» не всякому дано. За месяц до этого было написано стихотворение, где говорится что-то не очень внятное о невольниках, рисовых полях и Красной площади, где «земля всего круглей»; но разве с большевением совместима его первая строчка:
Да, я лежу в земле, губами шевеля...
Что же касается других попыток в этом направлении, то самые решительные произведены были уже в Воронеже и едва ли не для того, чтобы вырваться из Воронежа. Но какие это слабые были, с точки зрения целесообразности, попытки! Тогдашний кремлевский самодержец, даже если дошли до него «покаянные» стихи («Средь народного шума и спеха»), ничего в них, разумеется, не понял: до Демьяна Бедного им было еще очень далеко; а стихотворение «Рим» тоже вряд ли кого-нибудь задобрило, хоть и сильно пострадало от наигранного и белой ниткой к нему пришитого «антифашизма». Бедный поэт! Он наверное мечтал, что хоть эти строки будут напечатаны.
Куда там... Да и порча была недостаточна.
Город, ласточкой купола лепленный
Из проулков и сквозняков,
это скорей прощанье с Римом, чем то, что требуется от стихотворцев, всерьез обольшевевших. А прощание, да еще горестное, любовное, разве это не бегство, спрятавшееся за отказ от бегства?
С чем же прощается поэт? С Западом, и тем самым со своим прошлым, потому что вся поэзия его всегда была теснейшим образом связана с западными темами, образами, творениями, славными именами, со всем тем западным, что перестало быть чуждым России, сделалось
частью ее собственного достояния, ее собственной духовной жизни, в результате петербургских двух веков ее истории. За две недели до искалеченного прощания с Римом, он там же в Воронеже прощался с Францией:
Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости,
а раньше, вероятно за несколько лет до того, прощался со всей западной жизнью сразу, и со своим в ней, хотя бы воображаемым, участием, — да еще как прощался, без малейшего отречения, с вызовом даже, нарочно не называя главного, перечисляя поверхностное и легковесное:
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня,
За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин...
Грецию он тут забыл, — бессонница, Гомер, тугие паруса, — но и с ней попрощался, только иначе, с горечью, с москвошвейной горечью:

Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне соленой пеной
По губам.
По губам меня помажет
Пустота,
Черный кукиш мне покажет
Нищета.

Прощание тут переходит в общую, в главную тему: ночь на дворе. Вспомним:
Душно, и все-таки до смерти хочется жить.
Хоть и бывают минуты, когда поэт со всею гордостью поэта может сказать
В прекрасной бедности, в роскошной нищете
Живу один — спокоен и утешен,
по разве это не он сам — полуживой — в конце того же стихотворения
У тени милостыни просит.
Да и скоро уж теперь еще чернее станет ночь и написана будет та строчка, что первая мне попалась на глаза в воронежских стихах:
Пусти меня, отдай меня, Воронеж,
которой отзвуком два года спустя (февраль, 1937) будут два зова на помощь:
Читателя! Советчика! Врача!
и другой, еще более измученный, заглушенный:
...Гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить успеть.
Я стою у смертного порога.
Уходи, уйди, еще побудь...
***
«Чем хуже жить, тем лучше можно творить», писал Блок матери в 1907-ом году; только он тогда и понятия не имел о том, какого рода жизнь уготовит его страна другим поэтам. Не было у него повода писать
У чужих людей мне плохо спится
И своя-то жизнь мне не близка.
Ему и не снилось того, что выпало на долю Мандельштама, уже и до Воронежа, но особенно тут, в Воронеже, и тем более после Воронежа.
Я в львиный ров и в крепость погружен
И опускаюсь ниже, ниже, ниже...
Крепость и львиный ров незачем понимать буквально. Декорация была другая; скорей в таком роде:
Скольжу к обледенелой водокачке,
И спотыкаясь мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке.
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб...
Люди, травившие его, измывавшиеся над ним, игравшие с ним, как кошка с мышью, тоже не были облечены в латы и кольчуги, и были вообще, всего верней, самыми заурядными людьми. Можно думать, что иногда бывали передышки. Появлялся и в самом деле врач, а то и «советчик»; не исключена возможность, что даже и читатель. Можно догадываться по датам стихов, что весной и летом 37-го года поэту стало жить немного легче, чем зимой. Но в общем жилось ему все же до крайности плохо. Так как же? Стал он от этого «лучше творить»?
Самое страшное в воронежских стихах — да уже и в некоторых до-воронежских, это, что в них угадывается душевная мука, переходящая за пределы той, которая может быть выражена в искусстве; та мука, которая ломает искусство. От этих моих слов я и теперь, через десять почти лет, принимая во внимание стихи, опубликованные за это время, не вижу надобности отказываться. Как и все, что я тогда сказал, и что теперь повторяю, они не содержат никакой общей оценки поздней манеры Мандельштама сравнительно с более ранней; истолкование их в этом духе никак не могу счесть оправданным. И з неизвестных мне тогда стихотворений больше всего поразило меня позже «Я с дымящей лучиной вхожу» (31-го года), изумительные и ужасом наполняющие душу стихи, самые жуткие, пожалуй, из всех какие я вообще знаю. Когда я впервые их прочел — еще без даты — я подумал, что они были написаны поздней, после Воронежа; но и на секунду не мелькнула во мне мысль, что, не зная их, я недооценил «позднего Мандельштама».
Среди самых последних воронежских стихотворений есть вполне прекрасные (что ж мне подчеркивать что ли эти слова: я своего старого текста не меняю), как «Не сравнивай: живущий несравним», которое кончается еще одним прощанием с Италией:
Где больше неба мне — там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим — яснеющим в Тоскане.
Не уступает ему ни поразительное по силе звука, как и по силе отчаянья, «Вооруженный зреньем узких ос...», где сказано
И не рисую я, и не пою,
И не вожу смычком черноголосым,
ни «Может быть, это точка безумия . . .», ни «Я кружил в полях совхозных...»; не уступало бы и «Заблудился я в небе...», если бы не две последние строчки (второго варианта, не первого, тогда мне неизвестного). Да и всюду в других стихах встречаются строфы или строки достойные прежнего Мандельштама. Но все же становится у него ощутимой — уже и до Воронежа — некоторая насильственность, судорожность словосочетаний, которая отличается от всегдашней, столь характерной для него, естественной новизны и неожиданности их. Это сказывается, например, в стихотворении посвященном Франции или в том, что начинается строчкой
Флейты греческой тэта и йота,
или, особенно отчетливо, в таком стихе, как
Недуги — недруги других невскрытых дуг
(из «Я видел озеро...»), где поэт довольствуется игрою слов и игрою звуков, никуда дальше не ведущей, причем и все это стихотворение распадается на отдельные строчки или разве что (в конце) двустишия. То же можно сказать о стихотворениях «Обороняет сон свою двойную сонь» (как скрежещет тут уже эта первая строчка! Теперь она читается: «мою донскую сонь», но разнобой в дальнейшем остается) и «Я в львиный ров...», хотя эти два может быть просто не доделаны; а также о «Стансах» и современном им «День стоял о пяти головах...» В стихах, написанных до 35-го года, наблюдаются не больше, чем первые признаки этого одновременно разрыхления и окостенения редкостного поэтического дара. Само качество, сама высота этого дара остались прежними. Кто бы кроме него способен был написать хотя бы эту восхитительную строчку:
Мерцающих ресничек говорок
(из «Шестого чувства крошечный придаток») или в страшную воронежскую зиму начать восьмистишие таким несущимся вдаль мучительным виолончельным зовом:
Что делать нам с убитостью равнин, —
С протяжным голодом их гуда?
и вообще, если взять стихи тридцатых годов в целом, они не уступят тем, что собраны в «Тристиях» и «Камне», и найдутся среди них такие — большей частью уже цитированные мною — которые по силе и глубине многое в тех сборниках даже и превзойдут. Однако признаки все же налицо, что раны были под конец нанесены не только самому поэту, но и его дару, его стихам. Некоторые звучат так, как если бы необходимость убедиться в том, что он еще может писать, еще властвует над непокорным словом, сделалась сильнее, не только его критического чувства, но и самой поэзии. Недаром он писал:
Уже не я пою — поет мое дыханье —
И в черных ножнах слух, и голова глуха . . .
Удивительно не то, что и в самой поэзии его что-то не выдержало, поддалось, надорвалось. Удивительно, что наряду со стихотворениями слегка или вполне покалеченными, создавались до конца и вполне совершенные; больше, чем совершенные: такие, что забыть их нельзя. Верю, - хочу верить, что они не будут забыты.
Но нельзя забыть и другого. Пока совесть жива, нельзя забыть.
Да, я лежу в земле, губами шевеля...
Кто же зарыл его в землю, кто его пихнул ногой в могилу?
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко...
Кто посадил его под замок? Кто держал его в холоде, голоде, страхе и униженьи? И когда он умер, замученный, помянул ли его кто-нибудь вслух хоть единым слоном? Молчали. Пикнуть нельзя было. Да ведь и все еще молчат.
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там, все равно...
1961
===
Цитируется по книге: В. Вейдле. О поэтах и поэзии. Париж, YMCA-PRESS, 1973, стр. 17–33.