Лимериканье как хныканье

Борис Кутенков

Я буду никнуть, горевать,
искать пути,
та-та-та, та-та, та-та-та,
а ты лети, – это четверостишие открывает цикл стихотворений из новой книги Дмитрия Воденникова «Приснившиеся люди» (М.: АСТ, 2021). Стихи, вернувшиеся после долгого перерыва, плюс эссеистика, не прекращавшаяся все эти годы. Но его, кажется, не устраивала эссеистика, переход на которую он так недавно «оправдывал» в предисловии к «Воденникову в прозе». Он хотел возвращения высшей точки существования языка, не обусловленной ни заказом, ни пресловутой целевой аудиторией, ни малой степенью насилия. Обусловленной только дыханием.

Хотел того самого «та-та-та, та-та, та-та-та».

Пауза эта, неизменно напоминающая о Маяковском, о его поиске ритма из знаменитой статьи «Как делать стихи». Помните, да, это про «покрытие этого ритмического гула словами, словами, выдвигаемыми целевой установкой (все время спрашиваешь себя: а то ли это слово? А кому я его буду читать? А так ли оно поймется? И т. д.), словами, контролируемыми высшим тактом, способностями, талантом»? Имманентное поэтическому процессу заполнение пространства, «один, всё победивший звук»; но в тексте Воденникова это «та-та-та» и – «недоступное для сплетни место», своеобразная метафора невысказанного. Возможно, того невысказанного, о котором так точно писал этот автор в предисловии к упомянутой мной первой его книге эссеистики, – то, что, по его выражению, «проваливается» мимо строк, и чего стало больше на уровне выраженной детали – когда это «тёмное» место заполняется вещественной подробностью. В итоге гармония между «та-та-та» (как тёмным углом поэзии, прихотливым внесловесным гулом) и возникающей на его месте холодноватой, внесубъектной реалией и обуславливает пограничность жанра. Здесь эссеистика – не совсем эссеистика, стихи – не совсем стихи.

Последние в «Приснившихся людях» – что-то сродни дневнику; эссе же, напротив, больше вбирают в себя поэзию, больше (по сравнению с предыдущими книгами) стало прихотливых ассоциативных ходов, композиционных переходов, мало – но это на мой поверхностный взгляд – нанизанных на нить просматриваемой, хотя бы и ассоциативной, идеи. (Впрочем, к чему это пренебрежительное «хотя бы»?.. Поэтизация эссеистики Воденникова – и возвышение градуса сложности, и высший уровень разговора через метафору; стихи же – теперь пришедшие к тому, чтобы вбирать в себя то, что «проваливалось» мимо них, – полны деталей: бесконечная уборка, бесконечное очищение себя, нанизывание (по его же выражению) «одной нитки за другой по принципу скользящей памяти»). Процесс возвращения к стихам здесь невульгарно следует постромантической и постсимволистской парадигме, будучи недвусмысленно обоснован как прямое следствие расставания с человеком; возвращение как расставание – бесконечный одиссеевский цикл.

Книга вообще – бесконечная авторефлексия над процессом письма, та автобиография пишущего, которой так не хватает среди множества курсов, лекций, разговоров о писательской кухне: отражение изнутри, со стороны самого процесса. «Стихи не терпят никого рядом, и мой дом теперь только мой. Может, он бы и так опустел, без всяких стихов, но так уж случилось: по мне жизнь ударила с двух флангов. Я остался один и одновременно совсем не один: ко мне пришел звук».

Поэтические тексты Воденникова теперь достигают высшей силы – она же сила подробности, бесстыдной, необязательной подробности; она же сила свободы. И позволяют себе то небрежность рифмы, то оборванность (вряд ли нарочитую, скорее – потому что пришли здесь-и-теперь, для себя. Я думаю, это чуть большая свобода от канона, от ощущения прочитанности за плечом; потому что не могли не прийти, – по Ахматовой, «если не напишешь, то умрёшь»).

«И пусть они даже этот текст никогда не увидят [я люблю тебя, как никого не любил], но теперь эти стихи можно уничтожить и никому не показывать.
И все-таки я пишу одному человеку и говорю: сохрани».

Подробности жизни – в пакете с лекарствами (герой одного из стихотворений начинает перебирать их ночью: «все десять лет – всё в этом одном пакете», то же с перебиранием книг – закоулков памяти. Эти стихи гораздо более основаны на подтексте, чем может показаться, ибо подбрасывают пароли: они больше о вещах, чем о людях, но за самим этим фактом – глубинное одиночество пишущего, а в оставленном, не пошедшем на выброс после глобальной уборки, – самое важное, которое мы вольны или не вольны разглядеть. Перфекционизм Воденникова, его дисциплинированность здесь – блоковские, страшные: сродни безупречному порядку на его столе и в делах, которые отмечал Чуковский).

(Блоку, кстати, здесь посвящено одно из самых пронзительных эссе. «Думая о Блоке, неожиданно помыл окна. Прямо в ноябре. Когда ни один нормальный человек их уже не моет». Мне он вспоминался бесконечно при чтении этой книги Воденникова – и бесконечно зацитированное мной определение Чуковского «звуковой пассивизм» (так женственно отражённый в эссеистике только у Воденникова), и его же «чем хуже живёшь, тем лучше творишь»).

Впрочем, Дмитрий Борисович, кажется, со мной не согласен. Ему виднее. Ему и слово.
Книга Дмитрия Воденникова «Приснившиеся люди» (М.: АСТ, 2021)
Интервью с Дмитрием Воденниковым

Вопросы: Борис Кутенков

– Дмитрий, «Приснившиеся люди» – Ваша третья книга эссеистики; до неё, в конце 2017 года, у Вас вышла книга «Воденников в прозе», затем – «Сны о Чуне». Чем эти книги различаются – стилистически, композиционно? Почувствовали ли Вы какую-то эволюцию в собственной эссеистике – за прошедшее с «Воденникова…», недолгое, в общем, время?

– «Приснившиеся люди» – это лучшая моя эссеистическая книга. «Воденников в прозе» – это книга, которую составлял не я. Мой редактор – служившая в то время в «Газете.ру» Полина Юрьева, она и составила её. Название было придумано Редакцией Елены Шубиной. Я, по большому счёту, не имел к составлению книги прямого отношения. Но она отлично составлена.

«Сны о Чуне» (никак не могу понять, почему первоначальный вариант, который был моим – «Сны про Чуню» – вы слышите, какой там длинный звук «ы-ы-ы-ы», «у-у-у-у» – слетел, я как-то это не отследил; возможно, это моя вина) – это тоже рассказы про писателей, поэтов, художников и мерцающих экранных див, но как бы увиденных глазами моей ослепшей собаки. Это книга-игрушка. «Приснившиеся» же «люди» – это книга, которую я составлял с самого начала и до конца, менял главы, тянул нить, следил за лейтмотивами, «разыграл, как спектакль». Она растёт, если вы считали цитату, как будто «шапками внутрь». Там много тайн, кротовых нор, а самое главное – там пунктирно рассказана история моей жизни последних двух лет. Это очень личная книга. Мне, кстати, очень нравится, как она оформлена; мне всегда везло на обложки

Зус Вайман   13.02.2023 00:22   •   Заявить о нарушении