Российская нирвана

   1.
   По прошествии более десятка лет вслед за безвременно ушедшим Лёшей Парщиковым не стало и Ерёмы. Он угасал медленно, но неуклонно. Чаще уже не понимая новых времён, вглядываясь туманным абстрагирующимся взглядом сквозь рёбра пресловутого стакана. Организованному и целеустремлённому Парщикову  удавалось резче врубаться в наступающие времена. Из Америки и Кёльна бывало видней. В начале 90-х, уже проживая в Лондоне, приезжая в Москву по приглашению музея Маяковского, на своих поэтических концертах мне приходилось видать из старой обоймы только Ивана Жданова.
   Я познакомился с Александром Ерёменко в далёком 1978-м году, поскольку Алексей Парщиков, ещё недавно киевлянин, решившийся осесть в Москве, надеялся интегрировать меня в группу столичного поэтического авангарда, которую затем на свой страх и риск литературовед Константин Кедров почему-то обозвал метаметафористами, пытаясь налепить сей притянутый за уши ярлык на, вобщем-то,  разнородных поэтов. Со всей очевидностью К. Кедрову лично весьма хотелось выступать в качестве главаря и теоретика поэтической группы. Иначе, нежели насилием - не воспринималось это посягательство самими поэтами. Однако, затем смирились, ведь Кедров - сам - пиарясь, пиарил таки и поэтов. Особенно же удивляла заявленная  новая ипостась Кедрова, а именно "поэта???", откровенно хромоногого, с дурновкусием абракадабры.
   Итак, по поводу оксюморона, ярлыка "метаметафористов"... Воспринималось это прозвище в качестве противоестественной и навязанной под страхом отлучения и изгнания прививки вакциной, которую сварганил литературный алхимик наспех и наобум. Да и действительно! Почему не назвал, к примеру, новыми имажинистами или сюрреалистами, новыми обериутами, в некоторых случаях - поэтами-заумниками или же - неоклассиками? Около двух десятков поэтов, живущих в разных городах необозримого СССР тогда, в конце 70-х, объединял партизанский неформальный дух глубинного сопротивления совку, бронзовеющему дешевой площадной краской "методу социалистического реализма". Однако, победить и осилить совок, на мой взгляд, Ерёме так и не удалось, невзирая на его глубинную сцепку, первый и нежнейший брак с буддийской системой миросозерцания. Не только отрешённых буддистов, не только шаманов косил алкоголь, но и партократов, убеждённых и коррумпированных членов компартии, троежильных трудяг и бомжей. Наливание внахлёст в стаканы и горла проповедовалось искусными и искушёнными  советскими актёрами  наглядно с экранов кинотеатров и телевизоров, ибо водочная индустрия пополняла и пополняет нешуточный и "священный" бюджет "оборонки" за счёт миллионных жертв тихо спивающегося СССР, ныне Эрэфии.
"Я тоже голосую за закон,
свободный от воров и беззаконий,
и пью спокойно свой одеколон
за то, что не участвовал в разгоне
толпы людей, глотающей озон,
сверкающий в гудящем микрофоне.
Пью за свободу, с другом, не один.
За выборы без дури и оглядки.
Я пью за прохождение кабин
на пунктах в обязательном порядке.
Пью за любовь и полную разрядку!
Еще — за наваждение причин."
                Александр Ерёменко
                Стихи о «сухом законе»

   2.
   Это, увы, не лучшее из творчества Ерёмы, однако красноречивое с т. з. маниакальной сосредоточенности на том пути, которому, к несчастью для русской поэзии - следовал не он один, однако некое сообщество, целая толпа талантливых и даже конгениальных исторических литературных личностей. Кто-то взъерепенится и возразит, но я вижу его посреди таких, как Есенин, Рубцов, Высоцкий, Кузнецов, которых периодически объединяли приступы русской хандры и за ней неизбывная жажда сбрасываться не только лишь с шестого этажа общежития Литинстита (как в случае с Юрием Кузнецовым и целым рядом поэтических парашутистов), однако рутинная потребность отправляться как со скалы - да, в обычный запой. А затем, в его случае, подобно шаману возвращаться из полунебытия, вещая иронически, но всегда драматически надтреснутым тихим голосом ведуна. Подчас подымаясь до нот эпической тональности...
Я-то надеялся все это вытравить разом
в годы застоя, как грязный стакан протирают.
Я-то боялся, что с третьим искусственным глазом
подзалетел, перебрал, прокололся, как фраер.

Все примитивно вокруг под сиянием лунным.
Всюду родимую Русь узнаю, и противно,
думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
Все примитивно. А надо еще примитивней.

Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху.
В пьяном пространстве прямая всего конструктивней.
Чистит солдат асидолом законную бляху
долго и нудно. А надо - еще примитивней.

Русобородый товарищ, насквозь доминантный,
бьет кучерявого в пах - ты зачем рецессивный?
Все гениальное просто. Но вот до меня-то
не дотянулся. Подумай, ударь примитивней.

И в "Восьмистишия" гения, в мертвую зону,
можно проход прорубить при прочтенье активном.
Каждый коан, предназначенный для вырубона,
прост до предела. Но ленточный глист - примитивней.
                Александр Ерёменко
                "К содержанию"
   
   Таких попаданий в цель у Ерёмы предостаточно. Возможно, благодаря шаманящему и беспокойному его духу, особенно - по молодости, не придавленному ещё декалитрами окаянной в бесконечном никотиновом дыму, в котором можно-то было топор повесить. И был Ерёма с характерными алтайскими скулами, монголоидными глазами; не доставало только бубна и варгана. В последующие десятилетия навряд ли мог чаще по состоянию здоровья сориентироваться в вызовах эпохи наступающего Нового Средневековья, отрицающего напрочь косноязычие будетлян, задористую смешливость гениальных "Столбцов" раннего Заболоцкого, вообще - смысловые абракадабры обериутов. Да и рановато ушедший интеллектуал Парщиков уже не мог подсказать. Хотя, из той плеяды Юрию Проскурякову повезло таки чуть ли не больше всех и на сегодняшний день актуален и является современным поэтом без лишающей энергии ностальгии по ушедшим 70-м ХХ-го ст.
   Помнится, как в году эдак 78-м я вместе с Ерёмой поспешал, не торопясь - на наш совместный поэтический концерт в Суриковском худинституте. Публика уже поджидала. Не сбавляя скорости переходили дорогу со мчащеюся в противоположные стороны непрерывною лентою транспорта, ножом духа вспарывая шоссе. После концерта Ерёма возвращался в свою ночлежку в котельной, я - в художественную мастерскую на Маросейке, хозяин которой - харьковчанин Игорь Петров широким жестом предоставил мне для проживания в столице.

     3
     По-видимому, эта мастерская осталась Игорю от его учителя в живописи Есаяна, незадолго эмигрировавшего во Францию, поселившегося в Париже, слывшем тогда ещё, особенно в советском Ереване, как и по прежним временам  - меккой для художников (хотя это было не так - Нью-Йорк и Лондон значительнейшим образом преуспевали в этом плане, оставляя далеко позади Париж). Мне же пришлось пробыть в Москве целых 10 лет. Первым уеду я из той когорты, затем - Парщиков, Жданов останется сидеть в Москве вместе с Ерёмой. Затем и Ваня (Жданов), дождавшись признания и лавров, навсегда переедет в Крым. Ведь там чуть ли не в каждой усадьбе произрастает лавровое дерево. Ерёма же, оставаясь в Москве и, варя уху на опохмелье из хребта лосося, щедрыми горстями сыпал лавровые листья и перец в грядущее похлёбище, вобщем, не слишком заморачиваясь - где и с кем (из очередных собутыльников) проживать, вглядываясь в злополучную нирвану. Естественно, это была вовсе не та нирвана, которую проницали в Гулаге Осип Мандельштам, Варлам Шаламов, Даниил Андреев и Борис Чичибабин, иногда даже из своего ленинградского одиночества - Анна Ахматова, из подмосковной усадебки Арсений Тарковский, в редких всплесках озарения Борис Пастернак, которые в большей или меньшей степени были духовидцами и поэтому до конца дней своих оказались способными  совладать со Временем, в непрестанном процессе своего творчества вчитывавясь в знаки и символы Единой Судьбы Мiра.
Я жив не единым хлебом,
А утром, на холодке,
Кусочек сухого неба
Размачиваю в реке…
                Варлам Шаламов
   И вот уже не только рыганиной  белокурых лелей загажен донельзя Олимп русской поэзии. Всхрапывают, словно привередливые кони, похмельным синдромом прижатые к грешной земле, словно спелые колосья - крупные и малые российские поэты. А за ними на поле бесконечной чередою жертв Зелёному Змию вступают последующие, с трепетом озираясь и до дрожи в коленках - на отцветающих скопом, сходящих в могилы условных литературных "светил" и просто светлячков, мерцающих бесцельно и безлико.
            

                (Продолжение следует)