Рукопись, найденная в старой книге

                РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В СТАРОЙ КНИГЕ.
 

     Есть красивое и жуткое поверье о том, что души умерших моряков переселяются в  морских  вечных    странников,  –  альбатросов.  Поэтому на морях  всех широт, от Тихого  Океана до Атлантики, эти смелые и неутомимые птицы считаются священными. Поэтому на палубах всех судов, от малайской джонки до скандинавского барка, существует неписанный запрет убивать и обижать альбатросов. Поэтому в спокойные ночные вахты, под шелест парусов и скрип снастей, под клёкот воды у форштевня звучат на палубах легенды о подводных чудищах и морских девах, о слепых капитанах и Призрачном Голландце, и матросы вспоминают  о том, как плавал один англичанин на бриге с экипажем мертвецов: таково было возмездие за двойное убийство –  подстреленного им ради забавы альбатроса.
    Речь не только о парусниках. Наверное, даже на морских  лайнерах-гигантах,  больше похожих на роскошный отель, чем на корабль, найдутся  на верхних палубах-«ботдеках»  такие места, где в звездную ночь вдруг запа;хнет не по;том и мазутом, не вином и сигарами, но  ветром, солью,  сухими водорослями, смолёным пеньковым канатом и морскими тайнами. И тогда скучные и озабоченные  люди, для которых корабль – всего лишь место работы, вдруг почувствуют себя моряками, причастными этим тайнам. Тогда даже временные жильцы, случайные гости – пассажиры распрямляют плечи, и, крепко сжимая леер, зачем-то вглядываются в  ночную тьму, в невидимый горизонт, и прислушиваются к звучанию неведомых дотоле струн, к непонятно-чарующей, но властно зовущей внутренней мелодии, –  глубинному отзвуку этих легенд.
 
    Так лежал я, неспешно и лениво размышляя, на тёплом шершавом камне у самого края невысокого скалистого обрыва.  Морские валы, – наследие вчерашнего шторма, – разбивались у подножья, отчего мой камень, казалось, слегка вздрагивал, а вверх, к чёрным мокрым скалам, взлетали белоснежные фонтаны тяжёлых брызг, так что слабый бриз доносил иногда водяную пыль, солью оседавшую на  губах.  Прибой бесновался и ревел, и в этом рёве растворялся, затихая, внутренний шум, так неотступно и мучительно преследующий меня всё последнее время. Качалась травинка у самых глаз. Нежаркое солнце спокойно уходило в закат, в серебристые, розовые и лиловые облака.
   Да, вот так я и лежал. И думал о всякой всячине.  О странной власти моря, то ласковой, то грозной.  О его голосе, пленённом в  витых раковинах, –   в них он звучит на суше, за тысячу вёрст от морских берегов, и мы слушаем его с непонятной грустью. А может быть, это голос самих раковин,  их плач о далёкой родине, где не вёрстами, а милями измеряют путь, – пройденный, или ещё предстоящий.
     О таинственном Наутилусе капитана Немо, об играх дельфинов, о кораллах и осьминогах, о песнях русалок, о древних городах,  столетья назад уснувших на дне, –   там рыбы вплывают в дверные проёмы и выплывают из окон.   
    О путях кораблей. Об их судьбах,  схожих с человечьими, – иногда скучных и безвестных, иногда  трагических и страшных, а порой удивительных, и таких ярких, что память о них не увядает с годами, лишь покрывается благородной вуалью, как старинные портреты. О кораблях-бойцах и кораблях-жертвах, о кораблях-лордах и кораблях-слугах, о кораблях-мужчинах и кораблях-девушках. О кораблях-призраках. О кораблях-памятниках.
     И о том, что у кораблей, вероятно, тоже есть души. И, подобно тому, как души людей живут в морских птицах, – души кораблей, возможно, находят пристанище в некоторых людях.
     В тех, которым не сидится на земле. В тех, чьими именами иногда называют корабли.