Жизнь

… бежала сморщенной обезьянкой, поднявшей зад.
Мордочка её менялась: детская-старческая, старческая-
детская…
Чтобы во всеуслышание что-то сказать, причина должна
была быть веской.
Слово падало, как яйцо из гнезда,
Погибшее, растекалось желтком нелепицы.
На самом деле обезьянка не бежала никуда,
Просто металась по невидимой клетице.

Солнце жгло, тень не спасала, сиротство леденило грудь –
Середина пути, если он был, этот путь.
Ни возвратиться, ни добраться до конца.
Спасала невесомость.
Зависать в раскалённом воздухе, как утомлённая оса –
Ещё не старик, уже не ребёнок –
Душа в ворохе воздушных пелёнок.

… осыпалась отрывным календарём, становилась
бескрылой ромашкой.
Ужасала хрупкостью иглы в яйце, яйца в утке,
Пусть и минутной,
угрозой смирительной рубашки.
Но поднималось что-то из бессмертного в тебе, как совесть.
Или что-то ещё, Бог (в)есть.

… напоминала шарманку.
Заедала. Повторялась.
Но иногда как возьмёт за душу, слезу вышибет!
Казалась обманом.
Редко поднималась выше бед.
Однажды огромной птицей взлетела недалеко,
Ты попал в движение воздуха, времени –
Это была она, неуловимая птица жизнь! –
Чистейшее ЭКО!

… была неутолимой жаждой.
Пьянел от жажды, становился свободным,
казался отважным.
Начинал видеть миражи.
Миражи – это жизнь.

Запылённый сухарь казался причастием,
Сопричастностью высшему смыслу,
Счастьем.
А когда в бескрайней пустыне ты вдруг встречал такого же,
как ты,
умирающего от жажды,
отдавал последние капли влаги,
без сил ложась к нему в изголовье –
это, наверное, и было той самой любовью…