Повесть вневременных лет...

ПОВЕСТЬ ВНЕВРЕМЕННЫХ ЛЕТ
(вариация на тему «Старой сказки» Леси Украинки)

1.
Где кончается дорога, начинаются ложбины,
жил да был поэт от бога, с детства музами любимый.

Сочинял стихи, а ветер пел их там-то, там-то, там-то.
Сам поэт по всем приметам был без певчего таланта.

Но стихи всего чудесней расходились на мотивы,
так, что люди жили песней, только с песней были живы.

За словами шла к поэту молодёжь со всей округи,
в них искали кто совета, кто любви, а кто разлуки,

кто печаль, а кто веселье, и дарил он, будто вечность,
даже пьяному похмелье, даже трезвому беспечность.

И в ответ ему немного помогали тем да этим,
вроде сыт и, слава богу, можно жить на белом свете.

Как весной зеленый шепот оживлял пространство леса,
он бежал, по лужам шлепал слушать шепот с интересом.

Но однажды ранним утром, только солнце показалось,
лег в траву, взъерошил кудри, затаился, будто заяц,

слышит гомон целых полчищ, топот, свист и лай собачий.
Лес ощерился по-волчьи, не рычит, а горько плачет.

Топот громче, вьются кони меж деревьев, ближе, ближе...
Так охотников погоню ранним утром он услышал.

– Стойте, – крикнул, – осторожно! Нет покоя человеку!
Этак без разбора можно сделать из меня калеку!

К счастью, был поэт услышан, будто ужасом испытан,
ведь иначе серой мышью угодил бы под копыта.

Тропки вспенились во власти ездоков, а лес, как вымер,
на коне червонной масти перед ним был князь Владимир:

– Кто таков? Ну, что за плесень под ногами? Режет очи!
– Я пишу стихи для песен, вы мешаете мне, очень!

Грубоват был голос княжий, но легко звучал и тихо:
– Уходи с дороги нашей, а не то познаешь лиха…

– Что мне лихо? С ним, похоже, провожу я дни и ночи...
– Мы охотимся...
– Я тоже! В одиночку, между прочим.

– На кого?
– На ваши песни... Ускользнут и пропадете.
Вам же хуже будет, если помешаете охоте.

– Вижу мудрость исполина, – рассмеялся, – мы не сглазим,
стороной пройдем...
Дружина рассмеялась вслед за князем.

– Время близится к обеду, но пусты котомки наши.
Первым я его объеду. Все за мной!
– Постойте, княже, –

закричал поэт, – возьмите хоть один стишок для песни!
«Сумасшедший, не обмытый труп ходячий, ворох спеси, –

князь Владимир дунул, плюнул, вспомнил мать недопустимо,
но сдержался, – буду умным, все равно проеду мимо...»

– Будь здоров, – сказал поэту и хотел уже проститься, –
жди, когда назад поеду, одарю тебя гостинцем.

– О, прекрасный князь в ударе, шутит так, что гнётся стремя!
Кто ещё кого одарит, поглядим, покажет время…

Князь не стал с поэтом спорить, помахал рукой двужильной,
повернул коня, пришпорил и помчался прочь с дружиной.

Целый день лесные дали нарезали на полоски,
курам на смех не поймали даже гусеницы плоской.

Только солнце красным комом укатило за деревья,
тут же стихли шум и гомон, лес дрожал, как терем древний.

Разбрелась дружина ловчих, шорох слышен, а не топот,
изодрав рубахи в клочья, жгут костры, согреться чтобы.

Князь, отбившись от ватаги, бродит по лесу нелепо,
а поэт лежит в овраге и рассматривает небо.

– Ждёшь гостинца дорогого? – Князь вздохнул. – Гостинца нету…
Знал бы он, какое слово в тот момент пришло к поэту,

промолчал бы, вздоха даже не издал до самой смерти…
– У меня богатства, княже, больше вашего, поверьте!

Князь такие повороты не привык терпеть, к тому же
был он гордым от природы и могущественным мужем.

В пику божьей благодати разозлился не по-детски,
прокричав поэту: – Хватит на сегодня шуток дерзких!

Но в ответ услышал: – Мне бы не хотелось вас обидеть,
посмотрите, лес и небо – это всё – моя обитель.

Не боюсь нужды и смерти, словом сыт и кашей пшённой.
Князь догадливо заметил: – Просто ты умалишённый…

– Может быть, – поэт продолжил с переливом колоколен, –
даже тем, что так ничтожен перед вами, я доволен!

У меня стихи для песен, им ограды – не преграды,
хоть небесный купол треснет и замёрзнут водопады.

Создаёт простое слово, что душа моя захочет:
мир, где доится корова и кричит под утро кочет,

облака, ржаное поле, даже реки с водяными
взял в стихи по божьей воле и теперь владею ими.

Князь оскалился, поэта щёлкнул по носу: – Короче,
я скажу, что ты с приветом, пусть богатый, да не очень.

Твой придуманный мирочек не сложить в дубовый ящик,
я бы взял такой и срочно поменял на настоящий.

Я бы всё твоё богатство вместе с собственной бородкой
отдал сходу без бахвальства за одну лишь ночь с красоткой.

Не успел поэт ответить на кощунственные речи,
как принёс вечерний ветер смех девичий издалече.

Это юные сельчане, как на запах лунной дольки,
шли к поэту выпить чая и стихов послушать долгих.

Пусть уставшие, с работы, но в глазах – речное устье,
всех встречал поэт с охотой и стихи читал под гусли,

и вокруг него стояли зачарованные люди,
и девицы так вздыхали, что покачивались груди.

Князь и сам был будто сломан, уходя, промолвил фразу:
– Вот что значит сила слова! Привораживает сразу!

2.
Раз поэт, испивши брагу, день провел в своей лачуге,
не пошёл гулять к оврагу, где с утра поют пичуги.

Он сидел, в окно уставясь, наблюдал за облаками,
и лучилось всем на зависть солнце круглыми боками.

Вдалеке плескалась речка, покрываясь мелкой дрожью,
и бежала, как овечка по лихому бездорожью.

Ближе к ночи солнце скрылось, а луна не поднималась.
Он подумал: «Божья милость – не такая уж и малость…»

Слышит, будто кто подъехал на коне к его лачуге,–
сквозь оконные прорехи проникает звон кольчуги. 

Он встряхнулся – прочь дремота, кое-как расправил плечи
и спросил, зевнув: – Кого там принесло в столь тёмный вечер?

Если вор, то беспокоюсь, в доме даже хлеба нету.
– Это я, – раздался голос, – дело у меня к поэту.

– В темноте не видно глазу! Кто ты?
– Князь я…
– Как же, как же!
Извините, что не сразу
вас признал, великий княже!

Проходите в дом с приветом, запалю огарок живо.
Учит ночь к теплу и свету относиться бережливо.

Для себя не жёг бы свечи, лишь для гостя дорогого.
Будет светлой наша встреча, тёплой будет, право слово.

Взял поэт огниво тут же, запалил худые свечи.
Князь Владимир молвил: – Друже, добрый вечер!
– Добрый вечер!

Огляделся гость и замер истуканом круглолицым, –
сверлит карими глазами пыльный пол без половицы.

У распутья так же витязь встанет и стоит несмело.
– Что случилось, поделитесь?
– Я влюбился, вот в чём дело…

На гуляниях случайно увидал Анастасию,
и живу с тех пор в печали, потерял покой и силу.

Где бы ни был, днём и ночью, как небесную причуду,
вижу только ясны очи красной девицы повсюду.

– В этом радости немало! А сказать могу такое:
под венец идут сначала, а потом уже в покои.

– Не до колких шуток, друже! Каждый день к её оконцу
подхожу, вздыхаю дюже и краснею хлеще солнца.

Проку не было и нету. Не видать мне в жизни счастья.
Оставляет без ответа вздохи княжеские Настя.

Так в сердечной суматохе я смекнул, что интересней
будет, если не со вздохом подойду, а с нежной песней.

Князь продолжил: – Всем известно, голос мой капели звонче,
но стихи для нужной песни получаются не очень.

Замахал поэт руками, прямо рвётся вон из кожи:
– Проще ветер заарканить, чем поэзию стреножить!

– Да, конечно, ветер – проще…Мысли будто измельчали…
Помоги мне! Помню, в роще ты очаровал сельчанок,

рвал стихом сердца на части, в небесах звучали трубы…
Сочини стихи для Насти, я спою – меня полюбят.

Ждёт высокая награда, если к завтраму исполнишь…
– Мне ведь ничего не надо, окажу задаром помощь!

Провалюсь пять раз на месте, но, пока не вышло солнце,
вы отправитесь к невесте с новой песней под оконце.

Значит, звать Анастасия? Чем же так прельстила князя?
– Знать не знаю, обессилел, увидал и рухнул наземь.

Сел поэт к столу, итожа разговор, и за мгновенье
на куске телячьей кожи написал стихотворенье.

Показал спокойно князю: – Вот, – сказал, – как вы просили,
если спеть, то рухнет наземь от любви Анастасия!

После снял с полатей гусли: – Что же, скатертью дорога!
Меньше слез, не надо грусти, у девиц от них изжога...

– Ах, спасибо! – Князь чуть было не сошёл с ума от счастья,
взял подарки и к любимой поскакал: – Готовься, Настя-я-я…

На коне червонной масти мчался князь навстречу солнцу,
и примчался прямо к Насте под узорное оконце.

Гусли взял и тронул струны, чуть вздохнул и тут же следом
так запел, что мир подлунный преисполнился рассветом:

«Поздней ночью светят ясно звезды в небе темно-синем,
только звезды не сравнятся с красотой Анастасии.

Глубоко на дне хранится жемчуг в море темно-синем,
только жемчуг не сравнится с красотой Анастасии.

Земли, золото и яства получил я без усилий,
только все мои богатства не сравнить с Анастасией».

Строчки нежные звучали, ночь бессонная редела,
из оконца без печали красна девица глядела,

песню слушала, гадала на ромашке, и последний
лепесток запеленала, как младенчика, в передник.

И с тех пор дела у князя побежали резко в гору,
он велел своим указом: не бывать отныне горю!

Снова ловким стал и сильным, сделал добрых дел немало,
и к нему Анастасия благосклонность проявляла.

Вечерами, сидя вместе, перепели много песен.
Так у княжеской невесты засиял на пальце перстень.
 
Вскоре свадебку сыграли, всё как по тогдашней моде:
гости плавали по зале месяц во хмелю и мёде.

От заката до рассвета двери хлопали и ставни…
Только сирого поэта на гулянку звать не стали,

чтобы вид его убогий не испортил знатный отдых –
дальше княжеских порогов не пускают беспородных.

3.
Время ходит быстрым шагом, обращая дни в недели,
очень скоро станет жарко возле княжеских владений:

зверь лесной в ночном тумане залезает под корягу,
вдоль границы басурмане собираются на драку.

Утром князь призвал дружину, встал пред нею, будто равен,
и промолвил: –  Будем живы, если первыми ударим!

Нам горючими слезами не сберечь Христова лика.
Пусть узнают басурмане, кто здесь истинный владыка!

Молодой жене с поклоном обещал беречь здоровье,
крест в супружеских покоях положил на изголовье.

И пошло святое войско, всеми правдами хранимо, –
кровью вспенилась полоска между небом и равниной.

После битвы в поле тесном под размашистой рябиной
гусляры пропели песню о любви к земле родимой.

Князь, победой увлеченный, не раздумывая даже,
крикнул воинам: – Чего нам прохлаждаться? Скачем дальше!

Гусляры одним порывом подхватили княжье слово,
затянув: – А конь ретивый разыгрался чтой-то снова…

Загорланила дружина гой-горой тысячеглавой:
– Мы пойдем не за наживой, а за почестью и славой!

Так походные колонны вышли в путь, куда не зная,
вот вам пеший, вот вам конный, вот вам песня строевая:

«Не грусти, когда Недоля в край чужой тебя забросит,
где гуляет в чистом поле нищета старухой босой.

Будет пухом лебединым, как повязка на изломе,
эта песня о родимом, о твоём любимом доме…»

Князю так везло, что стало очевидным Божье око –
он прибрал к рукам немало деревень чужих с наскока.

Перед ним, печали множа, без особых промедлений
басурманские вельможи опускались на колени.

Вот уже и стольный город оглядел отважным глазом.
Войско выстроилось гордо за своим великим князем.

Только яблоко на блюде почернело ненароком,
вышла княжеская удаль, как в народе скажут, боком.

Басурманская столица в руки даром не даётся.
Князь растерян, войско злится и не видит в небе солнца.

Сто пятьсот атак отбито, будто не было их вовсе.
Так история кульбитом из весны уходит в осень.

Хоть беги к самой Недоле на поклон, проси сражений –
без боев на бранном поле куковать ещё сложнее.

Ходит князь бледнее воска, дням протаптывая тропы,
так и слышит, как средь войска нарастает смутный ропот.

Удаль прежняя на спаде, если не на дне колодца:
– Город скоро год в осаде, а гляди-тка, не сдается!

В целом свете бесполезней нету войска, чем такое –
люди пухнут от болезней, от нужды и алкоголя.

Окружили скопом князя, пнули некогда гиганта:
– Не вылазим год из грязи, ни лекарств, ни провианта!

Ты пошто привёл нас в эти заколдованные дали?
За тобой пошли, как дети, всей беды не понимали.

К черту вечная осада, слава, почести, победа…
Ничего теперь не надо, уводи домой отседа!

Князь всплеснул руками: – Боже, как бы не случилось драки…
Извлекли мечи из ножен одичавшие вояки.

По рассказам очевидцев назревала в поле буча.
Гусляры в портах из ситца встали, шапки нахлобучив.

Самый старший от напасти князя спас, как верный витязь:
– Он теперь у вас во власти, суд вершить не торопитесь.

Я бы ливнями и градом речь оправил, только вышел
из меня плохой оратор – в этом деле никудышен.

Лучше напою, как прежде. В помощь мне, чему обучен.
Сила всё-таки в надежде, а не в нашей пьяной буче.

«Жил да был на белом свете богатырь семипудовый.
С детства он в герои метил и на каше рос перловой.

Как подрос, ходил в походы – от лежанки до порога.
Даже ночью в непогоду проявлял отваги много.

И по собственным рассказам, между делом на досуге
покорил буквально разом города во всей округе.

Как-то в предрассветном дыме встретил вражеское племя,
только дома невредимым оказался в то же время.

Храбрецов таких навалом, и у всех одна дорога –
по ложбинам небывалым – от лежанки до порога».

– От лежанки до порога! – гусляры подпели хором.
Старший, будто ненароком, глянул на вояк с укором.

– Мы покажем вам лежанку! – возмутилось войско тут же.
– Скрутим недруга в баранку, затянув ремни потуже!

Будь с бородкой или бритым, хлеб твой солон или пресен,
а войска на поле битвы не держи без нужных песен.

Той же ночью взяли город, живы все и все здоровы,
доблесть вытащил за ворот «богатырь семипудовый».

Князь Владимир бремя власти даже битый не уронит,
на коне червонной масти восседает, как на троне.

Гуслярам шепнул сторонкой, дескать, ваша песня – глыба
и под запись для потомков объявил за всё спасибо:

– Вы служили мне опорой в дни, когда сгущались тучи,
назову сей дивный город вашим именем певучим!

Старший князю так ответил: – Вы не нас поклоном чтите,
а того, кто песни эти сочинял.
– Он ваш учитель?

– Можно так сказать…
– Но где он? Выйдет пусть, себя покажет…
– Занят он великим делом в стороне родимой, княже.

В годы бедствий наши земли он поэзиями лечит,
без кормильцев туго семьям, со стихами чуть полегче.

– Я того поэта помню, общих парочка историй.
Как вернусь, речную пойму, где живёт он, обустроим.

4.
Князь хотел как можно лучше, но итог был невеселый…
Возвратясь домой, колючкой города обнес и села:

– Нынче вороги разбиты, но грядет пора набегов –
не оставишь без защиты жизнь обычных человеков!

За год выправил палаты о шестнадцати светлицах,
сад разбил, привез пернатых для жены из-за границы.

Заказал печать с короной в семь пудов у ювелира
и велел себя покорно величать Владыкой мира.

Средь охранников мерцая, вопрошал, ногами топал:
– Царь я вам или не царь я?
– Царь! – ответствовали толпы.

Поначалу он и правда, как сермяжная порода,
днём и ночью до упада на земле своей работал.
 
Вежлив был с простолюдином, а с вельможей – непреклонным,
правый суд вершил, единым руководствуясь законом.

Сил хватило ненадолго. Жизнь вносила коррективы –
превратилось чувство долга в жажду власти и наживы.

На военные походы уходило много денег.
Подводили воеводы: этот вор, а тот – бездельник.

А ведь надо было как-то наполнять казну. Расходы
увеличились стократно за последние-то годы.

Войско, пиршества, капризы вздорной женушки, прислуга…
Тут посмотрят с укоризной даже мыши друг на друга,

дескать, жаль Владыку мира… Стал изыскивать в итоге
царь, который князь Владимир, непосильные налоги.

От поборов, барщин, пошлин люд честной дошёл до точки.
Навсегда остались в прошлом благодатные денёчки.

Стон и плач народный всюду: мужики горят, как свечки,
бабы целую запруду нарыдали возле речки,

и поэт, зажив при храме, как при нём живут мирские,
отзывается стихами на страдания людские.

Говорят Владыке мира, что во время сенокоса
гусляры упрямо лиру вольнодумную разносят:

– Их сажают по темницам, всё – не впрок им, всё – пустое,
да и песни, будто птицы, остаются на просторе.

– Не беда, – ответил, – сдюжим, царский трон прочнее дышла.
Приоткрыл окно и тут же песню вольную услышал:

«Мужики живут в болоте, царь в палатах на помосте.
Правду говорят в народе, у царя белее кости.

Царь в шелках и позолоте, ходят в рубищах плебеи.
Нету, говорят в народе, царской крови голубее.

Что за кости на погосте в землю вбиты, будто гвозди?
Чья же кровь омыла кости, что белеют на погосте?»

Царь качнулся влево-вправо, процедив сквозь зубы свите:
– Изловите горлопана и плетьми вознаградите.

Будто шепот преисподней, он в ответ услышал: – Если
одного поймаем, сотни гусляров подхватят песни.

Их ловить, что солнца блики…
– Я найду на всех оковы!
Кто зачинщик?
– О великий, говорят, вы с ним знакомы…

У царя тотчас ладони взмокли, будто от натуги:
– Как же, сидючи на троне, я забыл о старом друге!

Точно он! Сомнений нету! Стиль отменный, слог ярчайший!
Царь велит гонца к поэту снарядить, как можно раньше:

– Передайте благодарность за служение отчизне,
дескать, помним, что когда-то он вернул нам волю к жизни,

помогал в делах житейских и врага на поле брани
под его стихи да песни мы скрутили в рог бараний.

Извлечём без разговорцев из беды немного толка.
Стать придворным стихотворцем разрешим ему, как только

бросит всё, что нам негоже, перестанет нас порочить.
К этой должности положен дом огромный, между прочим.

К дому – слуги, к слугам – деньги, к деньгам – женщины и слава.
Лишь бы он поменьше тренькал, что по швам пошла держава.

Натянул гонец на пятки лапти лыковые молча
и к поэту без оглядки припустился, что есть мочи.

Прибежал, всё честь по чести передал и ждёт ответа.
Виден был нательный крестик под рубахой у поэта.

– Спать на паперти не хуже, чем в лачуге в ночь худую.
Был я раньше с князем дружен, а теперь с царём враждую.

Не желал богатства сроду, власти, почестей и славы.
Песню звонкую народу посвящал в тени дубравы.

С этой песней шла эпоха, в ней душа моя и сердце,
вместе с ней один пройдоха на монарший трон уселся

и чинить беспутства начал, притеснять народ и мучить.
От того я горько плачу, здесь отмаливая участь.

Разве можно быть поэтом, жить в хоромах год от года
и писать стихи при этом о страданиях народа?

С тем упал гонец безусый в ноги царские три раза,
так и так, мол, я вернулся, вам ответили отказом.

Не любил дурные вести получать Владыка мира,
потому гонца повесил для острастки у трактира,

лишь потом послал второго: – Есть предел всему на свете!
Сочинителя такого насадить бы нам на вертел.

Передай поэту, если он опять не подчинится,
будет петь срамные песни вместе с крысами в темнице.

Еле шёл гонец, а небо над равнинами клубилось.
Возле храма как на требе хороводище толпилось.

Там на каменной ступени третий день лежал в недуге
сочинитель песнопений обездоленной округи.

Он лежал, читал на память о любви земные строки
и, казалось, божье пламя чуть обугливает щеки.

Воздух собран по крупицам. Пыльный ветер обездвижен.
Сквозь толпу гонец пробился к умирающему ближе.

Передал указ надменный. Говорил, держался строго.
А поэт, слегка помедлив, отвечал: – Побойтесь бога!

Я готов идти в дорогу, только ломит поясницу.
Вам бы лошадь на подмогу отвезти меня в темницу.

Онемели почему-то руки, ноги – вот потеха.
Мне до нового приюта в одиночку не доехать.

Хорошо везде поэту: хоть в темнице, хоть в лачуге,
потому что божьим светом лечит он свои недуги,

потому что, будто в детстве, всюду мыслями свободен,
от того тепло на сердце даже при плохой погоде.
 
Ни один Владыка мира не удержит за решёткой
птичий гомон вольной лиры и слова печали кроткой.

А когда сойдутся вместе божий дар и злая участь,
зазвучат иначе
песни, потому что станут лучше.

И тогда никто не сможет упрекнуть поэта в том, что
век его беспутно прожит, бестолково, суматошно…

Дело сделано. Поэта отвезли в темницу, чтобы
он почил там в то же лето от неведомой хворобы.

Он почил, сгорел, но всюду запылали небосводы.
Гусляры честному люду передали дух свободы

через песни, и такое началось, что страшно помнить…
Был убит в своих покоях царь мятежниками в полдень

или в полночь, что не важно. Всяк увяз в кровавом дыме,
и на трон взошёл вальяжно царский сын – второй Владимир.

До сих пор его потомки строят крепкие темницы,
а народ честной в котомках прячет мятые страницы

о судьбе родного края, о простом и знатном люде…
Никогда конца и края этой повести не будет.