эссе. трандафир

ПИСАНИЯ НА БЕРЕГУ МОРЯ
Антология баллады румынских культов может быть возможной историей нашей поэзии, в такой представительной показывает этот вид в современной литературе. Утверждение подразумевает, по крайней мере, два риска, поскольку термин баллада исторически определяется и потому, что ни один из великих румынских поэтов не был выявлен как структура через балладское превосходство. У нас вид строился поздно, только с Янку Вакэреску и Георге Асаки, когда Европа обнаруживает лихорадку романтики, а вид, о котором я имею в виду, знает необыкновенное оживление, особенно на севере. Южный парень, с его фиксированными формами, достигнутыми к манеризму, был скомпрометирован в этот раз. Таким образом, возрождение скандинавского парня является тематическим, поэтическим, а не художником. Это время открытия фольклора и национальных настроений. Румынская поэзия начинается с поиска своего вещества, а не его форм. Последние более инстинктивны и в любом случае неоднозначны. Даже если есть сознание баллады как вида, это не что иное, как чрезвычайно хрупкая поддержка. Проблемы для изобретения отсутствуют. С другой стороны, немецкий роман, в рамках которого происходит ресуреция баладеска, наделяет его неограниченными функциями, среди которых преобладает откровение элементарного трепета, архаичного мышления. Прежде чем стать литературной формой, баллада ощущается как священный ритуал. Она находится в непосредственной близости от мифа. Разница между такой концепцией и классикой, после которой баллада была второстепенным жанром, характеризующимся сказочной тематикой, огромна. В целом, литературные теории взяли последнюю версию, так что и в 1927 году, например, Томашевский упоминает ее вместе с басней под названием "Маленький пол". Я не буду вдаваться в подробности. Важно то, что до начала романтики культовая баллада создавала собственную историю, которую наша литература не признала. но если она не знала ее историю, она сразу начала утверждать себя утверждением скандинавского типа баллады, строго формально, когда-то с открытием народной поэзии. Таким образом, румынская поэзия действительно начинает существовать в тот же момент, что и повторное подтверждение баллады с триумфом фольклора. Удивительно то, что настой народной поэзии, балладеску, соответственно, в культовой лирике, делается с этого момента очень художественным образом. Фольклор стилизован не в смысле лексического очищения, но как видение. Янку Вэкэреску, например, берет на себя некоторые элементы популярной мифологии только как украшение, чтобы инвестировать их, а затем, с аллегорическими функциями или просто практиковать в таких обычных рамах, изобретательность. Баллада, в первую очередь, остается огромным лингвистическим и ритмическим изобретением. Не наблюдается никаких проблем для пола как такового. У поэта нет, другими словами, сознания кода вида. Его свобода полностью связана с этим вопросом. Янку Вакэреску не основывает балладу, на самом деле, а открывает в культовой поэзии карьеру фантастического гротескного и ночного. Янку Вакэреску имеет строго литературное значение, мы считаем, что Болинтиняну приобретает экзистенциальный смысл. Поэт находится в полном фантастическом. Кавалькада, как преследование, теперь означает разрыв в порядке существования, внезапное растрескивание реальности. Таким образом, она спасает стихотворение от формального и ленивого эминесцианизма с конца прошлого века, отчуждая его в эпохе. Таким образом, утверждение баллады означает само повторение лирики. Это образец жизненной силы. Тот факт, что первая выдающаяся румынская культовая баллада является одной из первых великих стихов нашей литературы, может быть совпадением, но значительным. Баллада как намек на жизненность поэзии. Позже, в эпоху манеризма, когда лирика истончается в постбарском пуризме, черчисты снова пытаются спасти баладеску. Возрождение баллады-это анти-романтическая эстетическая категория, характерная для современной лирики.
Любопытно, что структура, оснащенная пылающим темпераментом, как и румынская, стала редкой avis в нашей литературной публицистике. Полемические статьи, памфлетные страницы в оригинальном смысле понятий стали воспоминаниями. Когда вы разговариваете с кем-то о бледном полемическом духе журнальных материалов, вы сразу же цитируете себя в качестве модели, работу Евгения Барбу из старого письма Луча. Когда вы обнаружите почти полное отсутствие памфлета, вам предлагается прочитать билеты попугая Тудора Аргези. То, что он имел в виду, что у нас нет сегодня, но у нас было вчера и позавчера. Слишком верно. В последние годы мало кто думает, что они могут сообщать свое мнение иначе, чем в виде документальных, тяжелых информационных статей, более чем часто, аморфных в отношении выражения, неэффективных, в последнем случае, через их сам дух дебатов. Иногда бывает, что несколько публицистов или эссеистов борются с одним и тем же аспектом, что подразумевает, что они не подписываются на реплику, то есть не разрешают обмен мнениями, по крайней мере, чтение и цитирование вмешательств в этом вопросе, чтобы лектор мог получить представление о статьях. Но нет, авторы игнорируют себя невозмутимой, идут по параллельным дорогам. Это объяснимо, поэтому некоторые круглые столы, которые все еще находят хорошее место для журналов, ничего не говорят. Предполагаемые собеседники создают впечатление, что они задумали и написали свои вмешательства на дому, их единственная забота заключается в том, чтобы так или иначе упомянуть слово, термин в названии программы и программировать дискуссии. В большинстве случаев наши круглые столы даже не предлагают ничего, кроме сфер Pro domo. В результате, гости извне, сколько из них, делают акт вежливого присутствия, а участники внутри стараются не выходить из объявленной темы. Такие дискуссии, фреш, умирают до того, как они родятся, и отсюда до того, как обнаружат, что полемика обходится, а брошюра заброшенного жанра - всего лишь шаг.
Тем не менее,было бы неуместно утверждать, что полемика полностью исчезла из нашей литературной критики. Неверно, так как, с одной стороны, некоторые журналы, особенно те, которые вошли на арену в последнее время, старательно влияют на согласованные пространства заметок, с другой стороны, потому что время от времени меня все еще находит критик, который вызывает какие-то волны. Если в отношении новичков не так много сказать, известно, что неофит всегда соблазняется иконоклассиком, можно сказать несколько слов о ситуации, создаваемой погодным вмешательством того или иного критика. А именно тот факт, который легко отступить даже от самого неискушенного читателя, что выше критического имени не проявляет озабоченности общими или особыми проблемами нашей литературы, а некоторыми несколько личными вопросами, при этом его труд осуществляется в направлении составления критических хмуриться. Но я подозреваю, что обычный любитель литературы не имеет значения, из какой семьи он критикует. Его интересует прежде всего тот факт, что из полемики из отмеченного вмешательства можно выбрать с некоторыми соответствующими оценками демократического литературного феномена. Споры по поводу чистых теоретических идей, которые игнорируют естественный предмет критики-литературы-удерживают его меньше.