И окружала детвора

Я был в аду, горел в огне,
и сам терпел я на войне,
и горький хлеб делил с детьми больными...
Сам потерял почку свою,
врачи со мною шли в бою,
операционными столами боевыми.

И рушались вновь лагеря,
и нас бамбила нищета,
но я учился на ошибках руководителей.
Мне говорили:
- Куда идешь?
А я полз в ад, как ангел-еж,
огнем охваченный похетителями.

И окружала детвора,
когда операционная ждала,
я возвращался на безбрежные руины.
И возглавляя женский полк,
никак понять судьбу не мог,
куда же подевались праведные мужчины?

Теперь, когда растаял лед
на сердце нежном боевом,
решил я спеть родную - костровую.
Мы не сдавались никогда,
хотя горели лагеря,
мы выполняли норму боевую.

Один кричал:
- Хочу домой.
Второй кричал:
- Мама, постой.
А третий :
- Господи, помилуй.
Но за автобусами ГАИ
и нас куда-то там везли,
а мы на нервах страшных голодали
в бессилии.

За лагерями лагеря,
вся педагогика добра,
непредсказуемая столовая...
Мы не сдавались, ровно шли,
играли четко, как могли,
не занимались с нами вожатые готовые.

Делили голод, нищету,
и сны кошмарные в поту,
и в отравлениях изолятор.
Но мы лечились, Бог простил,
за жизни бились, все без сил,
мы лагерь праведный поднимали.

За храмом храм святой души
и каждый лагерь-храм любви,
и в каждом сердце хотя бы песня.
Мы возвращались вновь домой,
с душою раненной, но живой,
и выживать нам было интересно.

За корпусами, корпуса!
Теперь живые лагеря
встречают радостных детишек.
А мы идем вперед на свет,
и ждет нас в школе новый обед,
играем в игры без излишек.

Но помню! Как-то вертолет.
Помню, единственный компот.
Страшилки на ночь без сновидений.
Как разрушались лагеря,
теперь чудесная Москва,
и новый лагерь чудесных поколений.

По рубке я читал стихи,
читал, читаю. Вот, смотри!
Не собираюсь я сдаваться.
Мы не сдаемся никогда,
Россия, Русь и вся Москва.
Мы будем танцевать стихи и улыбаться!

***
Мы будем танцевать стихи и улыбаться)
***