Барахлишко

Храни меня, уездный городок,
когда и сам до ниточки продрог
своими совами в лесу, за старыми домами,
синицами своими, соловьями,
впустив за пазуху весенний холодок.

А вот рассветный розовый дымок
потянется к бледнеющей луне;
храни меня, уездный городок,
как родинку у мамы на спине;
как кладбище вода не подмывает,
лишь освежает ливнями гранит;
храни меня, ведь время поджимает,
и дочка по-китайски говорит.

Я оглянулась — а уже полжизни нет,
и в памяти всё призрачно и шатко:
у деда был коричневый берет,
у ёжика — малиновая шапка.
Дед брал надутый шарик первомайский
и, потерев о маковку мою,
лепил на потолок, блестели глазки;
я и сейчас туда не достаю.

А на ночь дед читал, читал про Нильса
(а умер, и потом всё снился, снился),
а бабушка крутила диафильм,
я — пуп земли, и никакой печали,
ведь даже если свет нам отключали,
то в блюдце капал жёлтый парафин.

Храни меня вот в этом, городишко,
как в сундуке нелепом барахлишко,
а бабушка вдруг — раз — и умерла,
а я открыла этот сундучок-то —
опять глаза блестят, и всё нечётко —
ну, тряпочки, ну, кучка барахла.
А выбросить я так и не смогла.