гефсиманское

Каждый вечер встречались в саду под густой оливой.
Было много их — юных, восторженных и счастливых.
После долгих бесед наслаждались роскошным пиром:
абрикосами, смоквой, невызревшим козьим сыром.

Выделялся один — молчаливый, серьёзный слишком.
Жадный взгляд тёмных глаз на того, кто учил мальчишек,
исподлобья бросал, прядь волос теребя угрюмо,
зябко плечи свои обнимал, погрузившись в думы.

Просыпался — из первых, ловя в дуновеньях слабых,
как у ветра под утро меняется вкус и запах.
И, привыкший давно ночевать под открытым небом,
убегал к пастухам, покупал молока и хлеба.

Уходил в одиночку бродить по рассветным росам,
что-то кронам шептал о вине, о послушном воске,
о несбыточных снах и о том, что с судьбой не спорят,
исступлённо терзая в беспамятстве тесный ворот.

А однажды покой поздней трапезы звоном латным
был нарушен. К учителю парень, стоявший рядом,
пошатнувшись, навстречу шагнул — будто морок сбросил,
целовал, а в очах, полных слёз, отражались звёзды.

Неподвижен, лежал на пригорке, раскинув руки,
до утра. Взглядом, боли исполненным, смертной муки,
вверх смотрел. Но поднялся — и медленно, сгорбив спину,
пошагал в новый день по дороге чёрноосинной...

Позже люди твердили про жадность и про монеты.
Знаю точно — в речах этих правды и капли нет, но
только спорить негоже с увесистым словом хроник,
если главный свидетель — всего-то простой садовник.