Наедине с собой

В тёмном лабиринте прохожу
с белым увесистым флагом,
Варфоломеем с нимбом захожу
понуро в зазеркальный мир,
где кот Чеширский говорит на арамейском
и грех Алисы на пепельно-младеньческом лице,
(нырнувшей в кроличью нору,
желая уталить свой голод интереса)
как дно у берегов чистейших вод,
без помощи триокого лица увидеть—
плюнуть раз и без всяких философских кознь.
Достав свой нож в словесном шторме,
пытаюсь расцарапать руки в кровь,
бубня угрюма про себя,
подставлю под удар щеку другую,
ведь хочется сменить свой вектор притязаний
на этот,
как дважды два понятный мир
(художником на полотне изображённым в несколько слоев
—гуаши маслянистой слой за слоем—
где ногу сломит чёрт
с бомондом Сатанинских слуг,
анафемой своим непослушаньем "награжденных"
святою недоступной дланью
за рассуждения, что есть зло, а что добро)
не силой и не словом,
чтоб Нил пурпурный затопил Каир,
Аримафейский льёт в грааль святую кровь персоны важной
во имя правды справедливой для животных,
готовых сдать в ломбард семью за звон монет,
но понимающих удар плетей о свой хребет,
такой же глупый, как и раньше, хоть и прошёл через тоннели лет.
В чёрном переулке мрак и пустота,
любое слово превращается в триаду:
Надежда, Вера и Любовь—
приносят счастье и приносят боль,
но, правда, знаю— мимолетный ветерок,
колышущий в полях пшеничный колос—
песчинка в ожерелье повелителя песочных вод,
среди столпов барханов,
нередко отдающий горечью сироп,
немного превращает смуту в штиль
на непонятном языке морском,
нанизанном на лезвия трезубца,
придав отраду, когда испепеляет летний зной,
и, исцелив неведомою силой,
отдаст тепло расплавленной свечи,
как сыну мать даёт любовь родная.
Терять тропинку—
крест мой насущный и только мой,
в неразберихе дня
все чувства обводить оградой
от Атлантиды до Ла-Манша,
где хочется свести концы с концами,
проходя в толпе телесно,
но душой один,
участником очередного трупного парада.
Такой же жалкий и убогий,
готовый вдарить спирт в виски,
среди уродов полумертвых,
покой желающих найти.
Подходим долго к эстакаде
и вмиг идем по одному в петлю,
Атланты держат жизнь, сродни аркаде,
но в яме лягучачьими шагами мерят расстоянье между звёзд
мыслительной Вселенной
в потёмках головы беспечной.
Мне от улыбки станет тошно,
в блевотине животной растолочь все зубы в белый порошок,
и день весь распилить на пазлы,
расписав свой черновик в белеющий листок.
Скелеты прошлого меня,
похожие на осколки сорванных пионов,
засохших летним днем от солнечных оков,
жизнь которых похожа на беспорядочный маятник—
колеблется между полюсами миров.
И снится мне не рокот грома,
мне снится деревянный гроб,
обшитый тусклым красным шелком
—любимым цветом—
дорогу на который перешел один,
под звуки вальса в ногу Мендельсону,
в костюме к алтарю тихонько подошел,
подняв фату невесте Смерти,
проснулся резко в ледяном поту.
Я сотворил свой дол и ад бездонный,
копытами землю втоптал
после фраз менуэтов под ногами в лёд,
с душой на острие словесного мушкета вместо папиросы,
испепеленный на погосте рву сердце в клочья уж который год,
нередко уплетая вместо чувств холодный пот от вида,
как тело разъедает кислота,
сродни сметану деревенский кот.
Иду по лезвию ножа
и время дышит в спину
на расстоянии затяжки сигареты,
и ржу, как конь, с рельс ума сошедший,
на коньках стою на земле,
истоптанной в лёд.
Падаю... Встаю... Снова падаю...
на замыленной земле с замыленными зрачками,
теряю фокус, ища свой револьвер в кармане—
не вижу ни черта.
Стыдливо и с огромным страхом пялюсь кучеру в глаза,
ведь мы сегодня повезем в дворец души желанного не мной меня,
а я приду домой с разорваной спиной о металлическую плеть,
с желанием огромным снова умереть,
хоть не хочу подобной синусообразной меры счастья.
Хочу кричать истошно болью
в глухой вокзал с людьми,
где я сквозь ледяной покров своих очей,
нашел хитрющий взгляд родного человека.
Но от перрона мчится поезд дальше...
в даль и в даль...
Я просто потерялся!
Находясь один,
пугаюсь капель из-под крана,
ведь могут задушить,
когда я повернусь к стене.
В темном лабиринте,
сродни подопытной крысе,
под наблюдением толпы,
пришедшей видеть цирковое представление,
отмажки юного тирана
молча жду,
в кустах затаившись, словно лев,
ожидая оплошности зебры,
хочу наконец убить того,
кого сам давно породил.
В прогнозе осадков жизни от насекомьей к летной
я вижу блеклый образ твой,
отмеченный красным цветом,
в ожидании любви совсем иной.
Один,
подохну мышью,
отравившись мышьяком
и будет так смешно... нелепо...
(мышь отравилась мышьяком).
Пусть на погосте чувств лишь в память обо мне кресты в календаре гудят,
и вяжет свитер в лютую погоду последняя улыбка,
как вяжет в зимнюю пору язык хурма,
и тень моя останется с тобой навеки.
Помню...знаю...что любовь свела меня с ума,
Сизифов труд твердить, что она ложна, и я напьюсь тебя с полна.
Любовь! И Ахиллесова пята,
и счастье штурману на корабле Тесея,
я клином в грудь вобью тебя,
чтоб стать одним единым человеком.
Помню...знаю...нас не существует,
когда бушуем, требуя тепла,
уж если мы не сможем слиться воедино,
в порыве чувств рука притронется к руке,
и нить из пластилина, которую не смяли в камень,
уж точно будет не иллюзией любви,
с тобой пространством будет в теле человека.