Александр Пушкин. На перевод Илиады

Ещё одна попытка перевода пушкинских коротких стихотворений на английский язык: на этот раз эпиграмма и панегирик на Николая Ивановича Гнедича и его перевод гомеровской «Илиады».

My translation of two very famous two-line poems by Alexander Pushkin (one sarcastic, another one complimentary) on Nikolay Gnedich and his Russian translation of Homer’s Iliad.

К переводу Илиады
1-10 октября 1830

Крив был Гнедич-поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.

Gnedich, the bard, being one-eyed, has translated the blind Homer’s poem;
Thus, just one facet of it resembles the great prototype.

На перевод Илиады
8 ноября 1830

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.

Hark, I can hear the sound of divine Hellenic orations;
Lo! the great ancient’s ghost just passed by and bewildered my soul.

Перевод «Илиады» на русский язык - подвиг и труд всей жизни Николая Ивановича Гнедича. Он работал над переводом с 1807 по 1829 год, когда полный перевод «Илиады» вышел из печати. Чтобы почувствовать степень ответственности Гнедича, достаточно сказать, что уже переведя шесть песней «Илиады» александрийским стихом, но придя к выводу, что александрийский стих для русского перевода неприемлем, и переводить следует гекзаметром, Гнедич отказался от уже проделанной огромной работы и начал перевод заново.

Пушкин, конечно, сразу же оценил всё значение труда Гнедича. Тем не менее вначале он дал волю своей природной язвительности, и в начале октября 1830 году появилась  эпиграмма «Крив был Гнедич-поэт...» (Гнедич в детстве перенёс оспу и лишился одного глаза). То ли устыдившись, то ли просто не желая, чтобы эта эпиграмма увидела свет и дошла до Гнедича, Пушкин тщательно её вымарал и спустя месяц написал второе двустишие, комплиментарное. Первая эпиграмма была обнаружена через много лет после смерти и Гнедича, и Пушкина, и опубликована только через 80 лет после её написания, в 1910 году. Второе же стихотворение («Слышу умолкнувший звук...») было напечатано Пушкином в 1832 году вначале в альманахе «Альциона», а потом и в сборнике стихотворений и, конечно, было Гнедичем прочитано.

Ну и не могу не добавить, что оба стихотворения относятся к пушкинской Болдинской осени 1830 года, когда он отсиживался в имении Большое Болдино ввиду объявленного холерного карантина, чем вполне может объясняться повышенная вредность первой эпиграммы. Пушкин не изучал древнегреческого языка в Лицее и едва ли обладал более чем базовыми познаниями в нём, так что объективно оценить, каким боком перевод схож или не схож с оригиналом, никак не мог. Скорее всего, его знакомство с «Илиадой» произошло через французский перевод.

Вот что сам Гнедич писал о своём подходе к переводу Гомера в предисловии к «Илиаде»:

«Преимущества нашего языка поэтического пленительны, и особенно сей цвет прекрасного пола, сладостная нежность; но они были бы неуместны в поэмах Гомера. Знаю, что для наших читателей успех мог быть несомнительнее вроде перевода вольного, как Попиев или Чезаротти. Но почитатели древности не прощают сим великим поэтам, что они осмелились преобразить отца поэзии, дабы сделать его более сообразным с требованием и вкусом века их. Требования переменятся, вкус века пройдет, между тем как многие тысячи лет Гомер не проходит. Это памятник древности, требующий от переводчика не новой «Илиады», как Попиева, но, так сказать, слепка, который бы, сколько позволяет свойство языка, был подобен слепкам ваятельным. А какой язык, если не наш, богатый, гибкий, прозодический, обладает драгоценнейшим свойством, особенно для перевода с греческого, свободным словорасположением, свойством, давшим и переводу славянской Библии точность слепка; хотя, впрочем, сему благоприятствовал не один язык, но и самое время: народ не имел еще ни литературы, ни критики».

«В таком понятии о достоинстве перевода я был верен Гомеру; и, следуя умному изречению: должно переводить нравы так же, как и язык, я ничего не опускал, ничего не изменял. У великих писателей есть такие выражения, которых сила, хорошо чувствуемая, более, нежели целая книга, дает понятие о лице, которое произносит их, или о народе, который их употребляет. Делая выражения греческие русскими, должно было стараться, чтобы не сделать русскою мысли Гомеровой, но, что еще более,— не украшать подлинника. Очень легко украсить, а лучше сказать — подкрасить стих Гомера краскою нашей палитры, и он покажется щеголеватее, пышнее, лучше для нашего вкуса; но несравненно труднее сохранить его гомерическим, как он есть, ни хуже, ни лучше. Вот обязанность переводчика, и труд, кто его испытал, не легкий. Квинтилиан понимал его: facilius est plus facere, quam idem: легче сделать более, нежели то же».

«Таким образом, величайшая трудность, предстоящая переводчику древнего поэта, есть беспрерывная борьба с собственным духом, с собственною внутреннею силою, которых свободу должно беспрестанно обуздывать, ибо выражение оной было бы совершенно противоположно духу Гомера. До сих пор одни поэты Германии, в качестве переводчиков, вступали в сей подвиг и совершили его со славою».

«Кончив шесть песен, я убедился опытом, что перевод Гомера, как я его разумею, в стихах александрийских невозможен, по крайней мере для меня; что остается для этого один способ, лучший и вернейший — гекзаметр. Плененный образом повествования Гомерова, которого прелесть нераздельна с формою стиха, я начал испытывать, нет ли возможности произвесть русским гекзаметром впечатления, какое получил я, читая греческий».