Ти Алик?

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ТИ АЛИК?

                рассказ

          Маленький, цвета беж, автомобиль катит по дороге среди бескрайних степных полей, обсаженных шеренгами уже вовсю распустившихся тополей – весна на юге стремительно обращается в лето. За рулём бежевого Москвича – тридцатилетний мужчина – тёмный шатен, почти брюнет, с густыми полукружиями бровей над голубыми глазами, украшенными длинными, загибающимися вверх, ресницами; рядом с ним – черноволосый, с такими же длинными, как и у водителя, ресницами шестнадцатилетний парнишка; на заднем сиденье – красивая брюнетка с выразительными зелёными глазами: деда, которого иначе, как Ляксандрыч, в последнее время никто и не называл, схоронили и помянули; прибраться на огороде, окучив картошку, новоиспечённой вдове, бабе Хэльге, помогли; шашлыки пожарили и поели, – пора и честь знать, пора и разъезжаться по домам.

           Ладо и его мама могли бы вернуться в город и самостоятельно, но…

           Но, во-первых, что люди скажут? У Мишико – собственный автомобиль.

           Во-вторых, хоть Ладо о смерти деда и сообщили в последний момент (сначала не знали, стоит ли это делать, но потом сообразили, что умерший – колхозник, а, значит, всё имущество – это имущество колхозного двора, а оно, по советским законам, наследованию не подлежало, а оставалось в собственности оставшихся членов колхозного двора, – по этой причине ни на что Ладо претендовать не мог и никаких имущественных поползновений с его стороны опасаться не приходилось, а потому, скрепя сердце, телеграмму о смерти деда всё-таки послали), он и его мама приехали сразу с двумя венками, при этом – ещё и самыми большими и красивыми, следовательно, самыми дорогими.

           И, в-третьих, несмотря на существующее правило, что это сельские родственники приезжают в гости к городским с набором продуктов питания в подарок, как-то так сложилось, что именно городская семья Ладо стала, при редких встречах семьи Алика с его сельскими родственниками, донором для последних. Собственно, тёща Алика стала донором, за что её сельская родня зятя считала жадной, – так вот, несмотря на эти обстоятельства, мама Ладо, по привычке, по сложившейся традиции, отправляясь отдать последний долг бывшему свёкру, посчитала невозможным не захватить с собой несколько палок сухой, бывшей в те годы громадным дефицитом, колбасы, сыровяленого мяса и несколько бутылок водки- на поминальный стол. А сельские родственники, считавшие бабулю Ладо жадной и не стеснявшихся высказывать ей это прямо в глаза, привезённое мамой Ладо выставлять на стол посчитали излишней роскошью.

           И при всём при этом Мишико не подбросил родственников до города? От людей стыдно.

           Поэтому Мишико и посчитал возможным отвезти городскую родню назад. Оно, конечно, потребует: расход бензина, амортизацию машины и затраты времени, – но, с другой стороны, можно не стыдится смотреть в глаза одностаничникам. Да и похвастаться потом, что Ладо отправили в город, нагрузив багажник сельскими продуктами “под завязку”. Никто же не проверит. А похвастаться можно. И без опаски быть пойманными на вранье.

           Вот Мишико, куря сигарету за сигаретой, гонит автомобиль, стараясь побыстрее избавиться от, какой-никакой, но обузы – доставить племянника и его маму до дома. В салоне висит тягостное молчание. Мишико и знает, что мама Ладо ни за что не попросит о помощи, слова укора не скажет за то, что после смерти Алика родные совсем забыли про его сына, но, всё равно, как-то неловко… Не в совести дело, но… как-то, всё-таки, неловко. Вот и прикуриваются одна сигарета от другой – выкуренной до фильтра предыдущей. Вроде бы и нужно поговорить, ведь когда ещё придётся, ждать, что ли, до следующих похорон, а разговор не клеится.

           Положение спасает девушка – высокая, статная, видом – станичница, но приобретшая уже и немного городской лоск. Девушка – явно студентка вуза, гостившая дома, но возвращающаяся назад в город автостопом. Стоит на трассе, ловит попутку.

           К голосующей подъехали Жигули, но девушка от предложения подвезти отказалась: в машине – трое взрослых мужчин. Вряд ли они представляют опасность, а там – как знать. Словом, мало ли что… Девушка решила поостеречься. Водитель Жигулей решил иное: наше дело – предложить, ваше – отказаться. Красная “копейка” рванула с места, девушка осталась одна на обочине. И к ней сразу же подлетел бежевый Москвич.

           – Куда? – деловито и коротко спросил Мишико.

           – До города, – так же коротко и конкретно отозвалась девушка.

           И в этот момент Ладо понял, чем он принципиально отличается от всей отцовой родни: он бы никогда не сказал то, что сказал дядя Мишико:

           – Три рубля.

           Ладо отчего-то стало неловко (ну, да, хорошо быть щедрым и нестяжателем, когда сидишь на шее, да ещё и ножки свесил, – на всём готовом – у двух работающих женщин, легко тогда осуждать других за рвачество), но девушку слова Мишико и не удивили, и не возмутили. Она коротко кивнула головой и молча села на заднее сиденье рядом с мамой Ладо.

           Атмосфера в салоне машины сразу же изменилась к лучшему. Вот появился посторонний и, казалось бы, должно стать неловко от присутствия чужого человека. Но нет, плотоядная улыбочка промелькнула на губах Мишико, и он сразу же преобразился. Можно сказать, что расцвёл. Ладо посмотрел на дядю и подумал, что если бы люди были птицами, то Мишико был бы павлином. С самым большим хвостом был бы павлином дядя Мишико.

           И этот хвост Мишико сразу же распушил перед случайной попутчицей.

           – В институт возвращаетесь? – спросил он девушку.

           – Да, – ответила та, давая понять коротким ответом, что и к разговорам не расположена, но и хозяину транспорта, на котором вынуждена возвращаться в город, грубить не намерена.

           – В сельхозе учитесь? – деловито уточнил Мишико.

           – В сельхозе, – подтвердила спрашиваемая.

           – Я тоже закончил сельхоз, – пояснил своё любопытство Мишико и уточнил: – механический факультет. А Вы, наверное, на экономическом учитесь?

           – На зоотехническом, – поправила девушка.

           – А у меня племянник – на гидрофаке учится. Вовкой зовут.

           Девушка впервые проявила крупицу интереса к навязываемому ей диалогу, но совсем не того интереса, на который рассчитывал Мишико – она слегка скривила ярковато, для утра, накрашенные губы и взглядом ответила: “Уж не хотите ли Вы пытаться кадрить меня анекдотами про Вовочку? Уж кого-кого, а меня Вовочкой не закадрить. Уж кем-кем, но не Вовочкой. Чем-чем, но не анекдотами про юного раздолбая”.

           Увидел ли Мишико этот взгляд в зеркале заднего вида, догадался ли о таком немом ответе, или случайно так вышло, но он пояснил:

           – Это, на самом деле, не анекдот, а случай из жизни.

           Как опытный рассказчик, и как не менее опытный соблазнитель, Мишико прервал начало рассказа, театрально прикурил новую сигарету от прикуривателя, так как окурок предыдущей выплюнул перед тем, как подкатить к девушке, прищурил правый глаз, куда попал выносимый наружу дым, затянулся глубоко и начал рассказывать, обращаясь как бы то к Ладо, то к его маме, а на самом деле, что было понятно, даже если бы Мишико и лучше прятал свои намерения, начал рассказ:

           – Было это, когда Вовке стукнуло лет…

           И сразу же Мишико осёкся, видимо вспомнив, что точность – вежливость королей, а не врунов-рассказчиков. Поэтому, он продолжил иначе:

           – Ну, в общем, было это тогда, когда… Алик уже умер к тому времени, а тут вскорости нейлоновые рубашки только-только вошли в моду. А стоили они – денег немеряных. И это я ещё не говорю про то, что достать их было сложнее, чем с неба звезду. И вот, Тамрико, как-то по случаю, за колоссальные деньги, приобрела для Однояя… прошу прощения, для своего благоверного приобрела дорогущую модную нейлоновую рубашку. Ну, понятное дело, приберегли её для праздника. Вот приходит Первое Мая. Или – Девятое. Нет, Первое. Кинулись рубашки, а её нет. Стали искать, а её – нет как нет. Что за чёрт? На демонстрацию идти, а рубашки – нет.

           Мишико прервал рассказ, скосив глаз, чтобы узнать, заинтересовал ли он молодую попутчицу-студентку. Действительно, ведь интересно же знать, куда подевалась-задевалась остромодная в те времена и жутко дорогущая рубашка. Девушка и интерес явно не выказала, и равнодушие не продемонстрировала. Мишико счёл это хорошим знаком. Явно распуская хвост всё больше и больше, он продолжил:

           – Спросили Вовку, не видел ли он рубашку. Тот только пожал плечами. Дескать, он-то откуда может это знать? Ему-то – что за дело до модной дорогой нейлоновой рубашки? Ну, на демонстрацию… или – парад… словом, на праздник пришлось надеть другую рубашку.

           Мишико снова затянулся дымом и продолжил:

           – А потом, уже после праздников, полезли в угольную кучу, а она – там. Вся скомкана, углём перемазана, но, главное, вся изрезана дырками. Вся. Спросили Вовку. Тот, поначалу, стал отнекиваться, а потом сдался и признался, что сделал из рубашки: модной, дорогой, белой нейлоновой, – парашют. А дырки вырезал, чтобы стропы привязать. Потом залез на крышу сарая и оттуда сигал в огород. Всю картошку потоптал. Хорошо, что ноги не переломал. И шею – не свернул. А рубашку он потом спрятал в угольной куче. Ну, естественно, пришлось вспомнить курс машиностроительного черчения.

           Мишико снова прервал рассказ, ожидая, что машиностроительное черчение, ни с того, ни с сего привязанное к истории, вызовет недоумение: при чём тут изрезанная рубашка и машиностроительное черчение?! Но, так как ни у кого вопросов не возникло, то Мишико сам как бы задал себе вопрос и на него ответил:

           – А машиностроительное черчение здесь вот при чём: пришлось Вовке за испоганенную рубашку устроить сечение попы. В трёх проекциях. Во всех трёх.

           Не Бог весть какой рассказ, но Мишико ожидал, что девушку он заинтересует. Он ждал реакции. И она последовала, но совсем с другой стороны – мама Ладо, которая была свидетелем описываемых событий, которые произошли немного не так и не тогда, и которая как-то болезненно относилась к вранью, пусть бы и художественному (а данный образчик вранья и художественным-то назвать было нельзя, даже и с натяжкой), вдруг, чего Мишико совсем не ожидал, сказала:

           – Всё это было, но не совсем так.

           Мишико попытался перехватить инициативу:

           – Откуда ты можешь это знать, если после смерти Алика мы с вами не общались? Как же ты можешь говорить, что всё было не так…

           Мама не сдалась, и Ладо отметил про себя, что ему это мамино упорство приятно. А она возразила:

           – Потому знаю, что это было, когда мы с Олеги были у Тамрико в гостях. И я не сказала, что всё было не так. Я сказала, что было всё не совсем так. А это – большая разница.

           – И как же это было? – ехидно спросил Мишико.

           – А было это так. И было – осенью. Рубашка была не белая, а клетчатая, не нейлоновая, а хлопчатобумажная – тёплая плотная фланелевая рубашка – как раз для осенних промозглых дней. Очень хорошая рубашка, кстати, китайская, это ещё до того было, как с Китаем отношения испортились. Тогда много было очень хороших, высокого качества и модных вещей из Китая. Вот и эта рубашка была из той же категории. И понадобилась она не на праздник, хотя приближались Октябрьские, а по причине наступавших холодов. И в угле её потому и обнаружили, что холодно стало и потребовалось печь топить. Полезли в угольную кучу, а рубашка – там. Действительно, вся изрезанная. Верно и то, что Володька пытался из неё сделать парашют. И прыгал – с сарая на угольную кучу. Там невысоко было. Он ещё плакал и жаловался, что парашют так и не раскрылся. И ничего ему за это не было. Поругали, да и то – немного, для порядка, для острастки, а потом посмеялись.

           Наступила пауза. По Мишико было видно, что он сильно недоволен. Какая, в конце-то концов, разница, как оно было на самом деле, важно то, как это преподнести. И рассказ вёлся не для Ладо и его мамы, а для девушки. Ей-то какая разница? Белая рубашка или клетчатая, нейлоновая или хлопчатобумажная, западная или китайская – не в этом дело, а в том, что из модной и очень дорогой дефицитной рубашки племянник сделал парашют.

           Мишико привык быть самым ярким актёром на любой сцене, а тут его спустили с облаков на землю. Он недовольно поморщился, так как посчитал себя попавшим в неловкую ситуацию. Во-первых, свидетелем описанных им событий он не был, а вызвался их описать как очевидец. И кому? Как оказалось – очевидцу. Во-вторых, вовсе не рассказ о самих событиях представлял для него интерес – он хотел покрасоваться перед девушкой и рассказом, исполненным, по мнению Мишико, блистательно: с неподражаемым артистическим мастерством, – её заинтересовать, но ничего из этого не вышло. В-третьих, спорить с матерью племянника, после причастности самого Мишико к событиям, связанным со смертью брата, Мишико не хотелось.

           Он, фальшиво кашлянув, переспросил:

           – Так, выходит, что всё это произошло, когда Алик был ещё жив?

           – Да. Олеги был ещё жив. И напомню тебе, что и нейлоновые рубашки появились задолго до того, как Олеги умер.

           Словом, стало очевидно, что Мишико – любитель приукрасить рассказываемые им случаи из жизни. Приукрасить – это чтобы не сказать: приврать. И приврать немало. Ладо вдруг скосил глаза на девушку и заметил, что её лицо, почти незаметно, но всё-таки покривилось лёгким презрением в адрес привравшего, но привравшего малохудожественно и совсем неартистично, Мишико. Тот тоже, в зеркале заднего вида, увидел эту гримасу пассажирки. Ладо понял, что дядя сильно расстроился из-за афронта, которым встретила его рассказ мама. Ладо даже заподозрил, что дядя ответит маме что-нибудь неприятное.

            Мишико затянулся сильно пыхнувшей сигаретой ещё глубже и, резко изменившись в лице, спросил:

           – А хочешь знать, как бабе сообщили, что её сына больше нет?

           И не успел никто ещё ничего ответить, как Мишико, оторвавшись от дороги, повернул голову к Ладо и, пристально глядя в глаза, повторил вопрос в иной реакции:

           – Хочешь узнать, как бабе Хэльге сообщили, что твой отец умер? Это – твой отец, тебе должно быть интересно.

           И снова, не дожидаясь ответа, стал говорить, мешая, время от времени, литературные слова с суржиком:

           – Я тогда учился в институте и жил в городе. О смерти Алика я узнал первым и сообщил телеграммами Морщаному – Барысу и Тамрико – Чапуре. Мы съехались у Тамрико. Её Однояй сказал, шо баба может не выдержать известия, если его сообщить в лоб, а потому нужно будет подготовить. Договорились, распределили роли. Приехали в станицу, зашли во двор, но в хату не вошли. Первым зашёл Однояй и сказал: “Мамо, сидайтэ, бо впадёте – бида прийшла у хату”. Ну, баба як увидала, яко лицо на Однояе, сразу поняла, шо хтой-то вмэр. Но хто? А Однояй стоит и молчит. Тут баба хватается за сердце, бледнеет и с болью выкрикивает: “Мышка вбылы?”

           Мишико, как и положено опытному рассказчику, сделал трагическую паузу, затянувшись табачным дымком, потом пояснил:

           – Я тогда постоянно ходыв на танцы и частенько дрался с городскими. Вот баба и боялась, что меня, того и гляди, убьют. Вот она и решила, шо мэни вбылы. В этот момент я вхожу в хату и становится ясно, шо мэнэ нэ вбылы. Ну, тут баба пугается ещё сильнее и вскрикивает: “Барыс нашахнувся?”

           – Да, – вдруг вклинилась в рассказ мама и, пародируя стиль рассказчика, добавила рассказу дополнительной краски, – Олеги она и при мне нередко в глаза именно так и говорила: “Тебя чёрт не вхватя, а Барыс – не сегодня-завтра нашахнэться”.

           Мишико даже опешил на мгновение от вставной фразы, а мама не удержалась и добавила:

           – Только Барыс и по сей день не нашахнувся и успешно водку пьёт, а Олеги – уже девять лет, как в земле. Ты не думай, я это и бабе в лицо сказала.

           “А в таком случае, – подумал Мишико, – меня это не касается”.

           А вслух продолжил:

           – Ну, Барыс услыхал и тоже вошёл в хату. Баба видит, шо Барыс жив, меняется в лице и еле слышно говорит: “Шо, Томка вмэрла?” Ну, тут в хату заходит Тамрико. И тогда баба, увидав нас троих живыми и невредимыми и совершенно успокоившись, недоумённо спрашивает: “А хто?” Однояй ей и говорит: “Так ведь у Вас, мамо, есть… був… ещё один сын у Вас… был”. И вот тут баба успокаивается совсем и отвечает вовсе уж недоумённо: “Ти Алик?” А после этого, когда все мы киваем в подтверждение, совсем уж успокаивается, давая понять, что не стоило из-за этого так уж сильно за неё волноваться.

           “И устраивать это театрализованное представление. Кто умер? Ти Алик? Вот уж, действительно, «Тю… Алик». – подумал Ладо. – А ведь и действительно, смерть моего отца для всех них, что бы они теперь ни утверждали, – не более, чем «тю». Алик умер? – Тю”.

           Краем глаза Ладо заметил, что девушка посмотрела странно на Мишико. Оно и понятно: незнакомый владелец автомобиля, явно стараясь ей понравится, рассказал малопонятную ей историю, в которой какой-то персонаж с сальным прозвищем устроил отвратительного свойства театрализованное представление по случаю смерти брата жены – можно сказать, что пляску на костях.

           “Да, – снова подумал Ладо, – для меня смерть отца – так и не изжитая боль, а для них его смерть – удобный повод для проявления артистических способностей. Для кого-то театр – жизнь, а для кого-то жизнь – театр. Вернее – дешёвенький балаганчик. Для кого-то смерть – трагедия, для кого-то – повод сплести историю для развлечения случайных слушателей. И хотелось бы знать, как дядя Мишико может рассчитывать заинтересовать девушку-попутчицу рассказом об этом отвратительном представлении, устроенном мужем тётки Тамрико? Неужели это действительно смешно: мать узнаёт о смерти сына и удивляется, почему кто-то мог подумать, что это – беда, когда это – всего-то – то ли «ти», то ли – «тю»?”

           Но, как бы то ни было, а за рассказом время пролетело почти незаметно и скоро показались окрестности города. Мишико обратился к девушке:

           – Сейчас я подкину по-быстрому своих до дома, а потом уж и Вас завезу, куда скажете.

           – Здесь остановите, – низким и, как показалось Ладо – надменным, голосом отозвалась девушка.

           Мишико попытался, было, переломить ситуацию в свою пользу:

           – Да я могу подвезти прямо до…

           Но девушка повторила ещё настойчивее:

           – Остановите здесь.

           Ладо промолчал, а мама помогла девушке:

           – И правда. Вон же – остановка автобуса.

           Мишико, едва скрывая раздражение в адрес мамы Ладо из-за неудавшегося подката к попутчице, подъехал к остановке городского транспорта, девушка расстегнула сумочку, вынула смятую зеленоватого цвета денежную бумажку, подала Мишико, тот небрежно взял и таким же небрежным жестом швырнул её в бардачок.

           – Спасибо, – коротко поблагодарила девушка, а Мишико, расстроившись, что из попыток навязаться студентке ничего не вышло, промолчал в ответ.

           Попутчица вышла, Мишико расстроено посмотрел ей вслед, вздохнул, сожалея о неудаче, кинул рассерженно быстрый взгляд на маму Ладо, а она, совершенно неожиданно даже и для сына, вдруг, совершенно спрятав за спокойным тоном лёгкую издёвку, сказала:

           – А ты чего так продешевил? Трёшка – разве это деньги? Мог бы и пятёрку запросить.

           Мишико, не успев ничего осознать, сразу же, с сильным раздражением в голосе, отозвался:

           – Да я и сам уже не раз пожалел. Надо было содрать с неё пятерык. Знала бы в другой раз. Да как-то я сплоховал. Ляпнул, вдруг с дуру, про трояк, а потом поздно было идти на попятный.

            “Вот куркуль – подумал про дядю Ладо – настоящий куркуль. Как есть – куркуль”.

           – Не надо было спешить, – слегка усмехнувшись, продолжила язвить Мишико мама.

           – Да даже не знаю, как я лопухнулся – продолжил сожалеть о недополученной прибыли Мишико.

           – Она же на пять рублей могла и не согласиться, – вставил и свои соображения в диалог старших Ладо.

           – А не согласилась бы, – со злобой парировал дядя Мишико, – так бы до сих пор и стояла на трассе, бензином и пылью бы дышала.

           Но, так как делать нечего, Мишико тронулся с места, однако, отъехав всего полквартала, вдруг резко затормозил, коротко бросил:

           – Ну, тут уж вам – недалеко, автобусы и троллейбусы ходят регулярно, а мне на работу нужно, я и так…

           Мама и Ладо поблагодарили Мишико. Вышли из машины. Мишико резко рванул с места, заложил крутой вираж, разворачиваясь, наддал газа и помчал назад. И снова, как несколько дней тому назад, на кладбище возле свежезакопанной могилы деда, Ладо остро почувствовал, как порвалась ещё одна, очень тонкая ниточка, хоть как-то связывавшая его с родственниками умершего отца.

           P. S. Когда родившийся за полгода до описываемых в данном рассказе событий сын Мишико вырос, он историю с рубашкой-парашютом рассказал брату Ладо как историю, свидетелем, якобы, которой он был сам, нисколько не смутившись тем, что достигший к тому времени двухсот килограмм веса (в действительности – массы, так как вес, как всякому известно из школьного курса физики, измеряется в ньютонах) их брат никак не смог бы додуматься делать парашют из рубашки, хотя и тоже толстого, но всё же несколько более субтильного отца, а сарай, даже самый крепкий, вздумай он забраться на крышу оного, не выдержал бы нагрузки (это и без изучения сопротивления материалов – сопромата – понятно) и, с треском завалившись, похоронил бы всякие попытки использовать его для тренировки парашютных прыжков.

           Рубашка же претерпела, как и стоило ожидать, новое преображение, став “американской фирм;й”.

           И, кстати сказать, если где-нибудь услышите эту историю, рассказываемую незнакомым вам человеком, то не спешите спрашивать его фамилию, она вам и так уже известна.

           Краснодар,
           03.03.2021 г., 09.03.2021 г., 13.03.2021 г., 02.06.2021 г.

© 02.06.2021г. Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2021-3098096
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2021
Свидетельство о публикации №221060200940