Никон ждёт

Он, как колокол грузный, который себя же и вылил,
Тяжело и покойно под спудом решений своих же падёт… 
Пред дверями закрытыми душной палаты в изгибе, 
Голову обернув гордым духом, предстал он и судбища ждёт.
Он как колокол царственный ахнет – и скроются стены
За тенями, летящими вправо и вниз, и вослед.
Его посох и речь, как язык из остуженной меди,    
Саккос, будто блестящее тулово, слепит рассвет.
…Никон ждёт…
               
           А в Столовой палате смеётся смятенье над знатью:
           – Подсудимого надо ль вставаньем почтить али нет?..
           – Нееет! – глаголют, смятенье заткнувши, – С какой это стати?
           Он ещё патриарх, но уже как покойник – отпет.

И откроются двери – покажут судей ему многих;
Судьи выточат студный вопрос, он им следом ответ.
Но ответы важны, коли стройная слышимость в споре,
Бесполезны ответы, коль в споре ответчик отпет.
Символический кнут непокорную гнёт его спину,
Он и сам рисковал брать десницей растянутый кнут.
Может к лучшему это, когда вышибают гордыню?
Хуже много – с гордыней в обнимку да к Богу на Суд…
Вот откроются двери, припомнятся грозные судьбы:
Кто на дыбе, кто в ссылке, кто зрит занебесную синь.
И припомнят епископа путь через скорбь и распутье:
Из Коломны на Палеостровский, и дале – Хутынь.

           А в Столовой палате сомненьям свободно и тесно:
           – Где его посадить, чтобы с ходу спесивца смирить?
           – Одесную попробовать что ль государева места?
           Может это собьёт патриаршую борзую прыть?..
           ...............................................................
 
Но выльется иное –
           Он как калённый гвоздь
Вобьёт: «Нас было двое,
           А ныне только… врозь».
И долгими укорами
           Обрушится, и – зря,
Былыми разговорами
           Не выслезить царя.
В лесу и поле – гарево.
           И сколько ему быть?
И слову государеву
           Пращою тяжкой бить?
Согласное двуглавие
           Распалось, не сбылось,
Где ветка – Православие,
           Константинополь – гроздь,
Где греком растолкованы
           В Писании слова.
…И грустно смотрят в стороны
           Две г о л о в ы орла…

           Но где-то через век и вёрст за тысячу
           От судбища, где звёзд шальная бредь,
           Из дома выйдет щупленький мальчишечка 
           В декабрьскую проголодь глядеть.
           «Ах кабы стать божественным возницею,
           В кружении вселенную объять!
           И бережно хранясь от инквизиции,
           На две одну Россию не разъять…   
           Любви её просторные урочища,
           Сбегающие в даль – за небосклон,
           Не выдать бы прожорливым побоищам,
           К бродягам не тащиться б на поклон».
           Неужто так и будет до скончания?
           Одна, себя считая всех светлей,
           Упрямой головнёю в небо падая,
           Рассыпалась на множество углей.
           Другая Русь как дьяк в парче и золоте
           В душе окрастовела… Иногда
           Скрепляет у последней самой пропасти
           Великая всеобщая беда.
           Меднеют звезды в полуночном череве.
           Что царь, что патриарх, что мальчуган
           Горячие последние и первые –
           Голодные до первых христиан. 

…А Никон ждёт…
Его будто судьба заставляет вулканом таиться,
Он стоит, изучая узоры на створке двери…
И не странно ему, что шатается люд, и креститься
Аки Пётр обвыкшее сердце народу велит.
Странно видеть в палате всю эту боярскую свору,
Что отцовою веру способна бездумно отъять –
Лишь потянет великий правитель за жёсткую сворку, 
Свора лавой из жерла готова отцов изблевать.
Лишь бы сытый кусок, лишь бы светлый и каменный терем, 
Лишь бы жар подгребать потихоньку черпалом чужим.
«Когда небо покажется, чёрный рассеется пепел,
С кем, надёжа-правитель, решишься достраивать Рим?»

           …И тяжёлые двери открылись, в тяжёлые двери
           Он шагнул широко – разогнулась железная стать.
           Судьи вздрогнули, судьи вскочили в тревоге и перед
           Подсудимым застыли, не смея и взора поднять…