***

Мыши и люди
 
   Пять дней и ночей тому назад стали ходики в покое Серафа Хопки, бывшего не в состоянии завести их, поскольку лежал он пластом в постели– и наконец стало сердце в тщедушной груди бедняги, и мёртвая тишина воцарилась в комнатке на пятом этаже.
   В минуту восхода солнца душа покойника отошла в лучшие миры, и тишина царила до заката, и только солнце зашло, как в уголке у ножки старого дивана послышался тишайший стук, затем– деликатнейший шорох. Нарушила тишину почти вылитая копия товарки, мышь с откушенным кончиком хвоста:
   — Что за дивная тишь? Шум старичка постепенно стихал пару недель. Сначала он перестал писать, что меня весьма утешило. Ты не представляешь себе, как меня нервировал скрип пера. Не знаю, собственно, что и почём писал он дни напролёт, и ночи прихватывал, марал множество страниц, пока наконец не ложился в постель.  Невелика радость: перестал скрипеть– начал кашлять,  что вместе с тиканием этих проклятых часов было невыносимо. Правда, вскоре часы стали, но старичок закашлял вдвойне и застонал ночами. И вот наконец настала полная тишина– похоже, старик умер, чем я весьма довольна. Видимо, и ты, Килли? 
   — Ну-у, пусть он и шумел, зато был добрым. Однажды он схватил меня– помнишь, когда вы вытолкнули меня из норы, дескать, пахну человеком? Так вот, положил он меня на рукопись и принялся гладить тупым кончиком пера; я было зажмурилась, поскольку белизна бумаги слепила меня, но мне было очень приятно. Затем он осторожно взял меня за шкирку и вернул на половицу. Да, был он добрейшим человеком.
   — Что за глупость! Тоже мне добряк. С чего бы он обидел тебя? Мы же очень маленькие твари. А помнишь, как он вечером привёл сюда молодую девушку, и они шумели всю ночь так, что я глаз не сомкнула. Жаль мне было гостью: она тоже хотела спать, а старичок не давал её покоя и смеялся, когда она плакала.  Не знаю, чем они занимались той ночью: у людей столь долгие и дивные забавы– многого я наслушалась. Не знаю за что, возможно, за бессонную ночь хотела она от него денег. А старичок метался как угорелый и кричал на неё, пока не вытолкнул гостью за дверь. Видно, не любил он слёз. Не знаю, что был прав, кто виноват, но добрый человек так не поступил бы.
   — Ах, дорогая моя, нам нет дела до людских отношений. Однако, ты должна признать, что старичов во благо нам неделями не мёл. Сама знаешь, как скользко бегать по чистому, и голодно притом.
   — Фу, ты лишь о том, что он для нас... Я беру повыше. Старичок был, по-моему, писарем, тем и жил. Помнишь, как пришли сьда двое и расквасили ему нос за какую-то там статейку. Не думаю, что добрый человек способен злословить, поэтому хорошо, что они его избили.
  — Э, ты слишком!
  — Нисколько! Ещё вот: однажды, когда ты было спустилась на нижний этаж, пришли сюда пара женщин и несколько мужчин. и стали пить водку и распевать отвратительные куплеты. Помню, старичок кричал и клеймил позором правительство, выдумывал всякие гадости о министрах. Тьфу, такие слова выговаривал он, что гадко повторить, и вообще, не следует их запоминать. Разве у нас возможно нечто подобное?!  Воистину, мыши настолько мудры, что обходятся безо всяких правительств. А если уж люди не могут обойтись без власти, то пусть не выдумывают о ней гадостей и не ругают её последними словами.
   — Ты права: люди склонны ругать друг друга и склочны они что обезьяны. Но когда я вернулась, на полу нас ждали колбасные и сырные обрезки.
   — Ну же к делу, дорогая моя, а то мне страшно хочется есть.
  — Увы, дорогая, есть нечего: запасы вышли.
  — Ну вот, а ты называла его добрым человеком!
  — Да, в общем он свинья.
  И мыши переглянулись в полной мышиной растерянности.

?
?                ?
 
   Столик богемного кафе занимали трое. К ним присоседился четвёртый и сообщил:
    — Слышали: старик Хопка умер?
    — Знаем.  В «Оппозиционной газете» о нём весь подвал. Дескать, многое сделал ради народа пером своим. Да, был он прекрасным публицистом, литератором и неплохим журналистом.
    — Притом– задушевным дружищей, выпить не дурак и первоклассный анекдотчик. Жаль приятеля!— молвил четвёртый.
   О, сколь дивен непорядок в порядке вещей!


Збигнев Униловский
перевод с польского Терджимана Кырымлы