Четыре пистолета и пять дверей

 
Поначалу казалось, что читать эти  рассказы    –  острое наслаждение, сравнимое    с употреблением деликатесов.  Каких – нибудь редких конфет, подобных тем, что в зените славы  назвали    в её честь  – «Тэффи». Конфет этих, правда,   давно не производят, зато книги издают.

А когда-то и  книг было мало, но рассказы, опубликованные в первых тонких сборниках,  сразу завораживали. В них была магия непринуждённой   интонации,   непритязательной  женской  речи, где наивное кокетство   вдруг оборачивалось лукавой точностью наблюдений,  блеском тонкого и независимого ума. Словно лёгкий взмах   изящного женского платочка,   расшитого  сверкающим  бисером прекрасного юмора,  обдавал тебя – нет, вовсе   не ароматом  духов,  а  порывом  свежего ветра,  весёлого,  бодрящего и нездешнего.  Запоминалась эта проза  сразу,  дословно –  целыми пассажами.   Одной такой фразой   Надежда Александровна Тэффи научила меня  всегда быть  во всеоружии  женской  «авантажности», как бы ни складывались обстоятельства  жизни: «…молодость, красота, деньги и удача. Эти четыре пистолета должны быть у каждого.  Если их нет — нужно притворяться, что они есть».  Думаю, не меня одну: мы, студенты филфака, обожали  Тэффи и часто её цитировали.
 
Её острый язык  становился языком  нашей бесшабашной  молодости  и помогал  заполнять пробелы и примирять контрасты. Мы тоже были «жильцы белого света», и нам тоже приходилось защищаться. Удивительно, как гениальные тексты приходятся ко двору любой эпохи! Они дают крылья, возвышают над повседневностью или украшают её. Даже атрибутика моды  реагирует на них адекватно.  Отголоски субкультуры хиппи иронически преломлялись для нас в «Демонической женщине»: мы тоже склонны были носить что-то в духе «черного бархатного  подрясника, цепочки на лбу, браслета на ноге,  ...  четок  на локте и портрета  Оскара Уайльда на левой подвязке».  Стеснительность    преодолевали  насмешкой  над  «виртуозами чувств», которые  делали «тухлые глаза»  или   «работали номером  пятым». В минуты безысходности вспоминали  крылатую фразу  старого генерала,  растерянно озирающегося  на парижской площади:  «Все это хорошо… но que faire? Фер-то ке?» Гениальное определение дурака  как  круглой посредственности,  для которой раз и навсегда всё понятно, освобождало от  обывательских регламентаций  благополучия. Как освобождает и сейчас: «Человечество ищет, ставит вопросы, идёт вперед, и это во всем: и в науке, и в искусстве, и в жизни, а дурак и вопроса-то никакого не видит. Сам он давно уже на все ответил и закруглился».

Тэффи показала слабую  человеческую  природу  в самых неожиданных ракурсах. И  это не только «Три правды», где одну и ту же историю поведало  каждое  из действующих лиц, это  много больше.  Сострадание автора адресовано каждому, но больше всего – самым бесправным существам – детям и животным. Внутренний мир ребёнка у  Тэффи бесконечно интересен, но только не окружающим его взрослым. Те всё знают и, вместо того, чтобы к этому миру приобщиться, они  неустанно детей воспитывают, чтобы  «золотое детство» осталось в русле традиции.  Надежда Александровна была матерью троих детей,  мир  детства она знала не понаслышке.  В Киеве сейчас живёт её правнучка (по линии сына Янека) Елена. Дочери – Валерия и Елена,  похоже, потомства не оставили…

В  радужной  симфонии   ранних её  сборников  звучат горькие  аккорды печали («Явдоха», «За стеной», «Реклама», «Покаянное» – перечислять нет смысла: настоящего юмора без грусти не бывает, тем более у Тэффи).  Хочу лишь сказать, что  к концу жизни мотивы печали усиливаются, сюжеты вырастают в метафоры. Общеизвестно, что  Тэффи болела и  умирала  в одиночестве, в квартире на  рю Буассьер, 59, в  Париже.  Думаю, одиночества не было. Была тишина.  Последним её собеседником был Бог. Творчество не покидало её до конца.  «Земная радуга», сборник 1952 года, последнего года её жизни,  особенно хорош.  В  нём есть  безусловный шедевр  «И времени не стало». Вот здесь и поджидают нас те самые пять дверей: «… из ужаса жизни ведут пять дверей: религия, наука, искусство, любовь и смерть».  Последний собеседник героини, некий Охотник, спрашивает её, чем она преодолела страх смерти. И мы читаем ответ: « Я? Моей теорией мировой души. Душа одна, общая для всех людей, животных и вообще всякой твари. Только возможность осознать ее и, главное, внешне выразить, различна… Вот такое мое чувство души, а следовательно, и смерти. Возврат в единое. Таково мое озарение… Было одной женщине сонное видение. Будто стоит она на коленях и протягивает руку и душу к человеку, которого любила  и  которого уже нет. Жила она тогда во Флоренции, и, вероятно, под впечатлением  Благовещенья  Симоне Мартини, воздух этого сна был прозрачно золотой, пронизанный, как бы прорезанный золотыми лучами. И в этом небывалом золотом свете и блаженной напряженности любви был тот экстаз, которого человек больше одного мгновения вынести не может. Но времени не было, и мгновение это чувствовалось как вечность.

Оно и было вечностью, потому что времени не стало. Помните, в Апокалипсисе: «...И Ангел поднял руку свою к небу и клялся живущим вовеки, что времени уже не будет». И тогда поняла она, эта женщина, что вот такая и есть смерть: что-то крошечное, неделимое, как точка, мгновение, когда останавливается сердце и прекращается дыхание, и чей-то голос говорит: «Вот он умер» — это и есть вечность».