Где же вы мотались, горемыки?

А он пришел опять промозглой ночью
и посмотрел с обидой на меня.
И рада я была, сказать, не очень
увидеть вновь приблудного коня.
Он был какой-то весь помятый и побитый,
как в марте кот и пьяный в хлам мужик.
Сиял в ночи лиловый глаз подбитый,
свисал устало скомканный язык.
В окно полез нахальный свежий ветер
и затаился средь моих бумаг.
Что ж, беглецы, не прячьтесь, а ответьте:
зачем вам дом, заросший пылью благ?
Ведь вы вдвоём мотаетесь по свету,
питаетесь лишь воздухом святым,
ломаете преграды и запреты.
Вам нужен лишь свободы сладкий дым.
Так, где же вы мотались, горемыки?
И глаз подбит, и сломано крыло.
А ветер, что ли спит, раз в доме тихо?
Лишь мусор под диваны намело.
Мой конь молчал, понуро свесив уши.
А ветер зашептал толпой бумаг:
- Услышь, поют юнцов влюблённых души,
а у тебя в груди кромешный мрак.
Ты, мать, пойми. Ты только вирши вяжешь,
слагая в строчки боль ушедших лет.
Твой конь рванул, не чуя боль упряжи,
на песнь любви, родившейся на свет.
Её слова наивны, даже глупы.
Но в ней поэзия не слов, а новых чувств.
Но все ж Пегас пришел домой на ужин.
Вкусней любви -  моркови свежей хруст.

И снова тонкой канителью
слова въедались в ткань листа.
А мой Пегас, под ветра пенье,
Взирал с настенного холста.