Беседы с Лемом

      Не на всех известных людей позволяется смотреть одинаково. Скажем, считается вполне допустимым выискивать человеческие слабости у знаменитых художников и артистов, и некоторые биографы, похоже, даже считают, что душа артиста не должна быть чужда мелких подлостей. Но в отношении великих ученых все еще действует прежний стереотип. В людях искусства мы уже научились видеть душу, прикованную к телу; литературоведу позволено говорить о гомосексуализме Оскара Уайльда, но трудно представить себе науковеда, который под тем же углом взглянул бы на создателей физики. Нам подавай непреклонных, безгрешных ученых, а исторические перемены в их биографии сводятся к перемене мест пребывания. Политик может оказаться мерзавцем, оставаясь великим политиком, но гениальный мерзавец - это внутреннее противоречие: гениальность перечеркивается подлостью. Так гласит все еще не отмененный канон.

    Группа психоаналитиков из Мичигана пыталась, правда, с этим поспорить, но впала в грех тривиальности. Присущую физикам склонность к теоретизированию эти исследователи выводили из сексуальных комплексов. Психоанализ обнаруживает в человеке скотину, оседланную совестью, а такая езда - хуже некуда. Скотине под благочестивым ездоком неудобно, но не лучше и ездоку: ему ведь нужно не только обуздать ее, но и сделать невидимой. Теория, согласно которой мы прячем в себе старого зверя, оседланного новым разумом, - просто мешанина примитивнейших мифов.

     Психоанализ возвещает истину инфантильным, то есть школярским, манером: он безжалостно и торопливо сообщает нам вещи, которые нас шокируют, тем самым заставляя принять их на веру. Упрощение, даже если оно соприкасается с правдой, нередко неотличимо от лжи - и это как раз такой случай. Нам еще раз показали демона и ангела, бестию и бога, сплетенных в манихейском объятии, и человек еще раз признал себя невиновным - как арену борьбы двух сил, которые заполонили его и делают с ним что хотят. Словом, психоанализ - это школярство взрослых людей. Мол, скандалы и безобразия раскрывают нам человека; вся драма существования разыгрывается между свиньей и сублимированным существом, в которое пытается превратить человека культура.

     С. Лем. Глас Господа.


      Может быть, мы просто должны понять, что пока мы лишь удовлетворяем наш запрос на представления о том, о чём мы хотим знать, и не более того? Как же они там жили? Да по-разному, как и обыкновенные люди, но в то же время есть всё же и какие-то особенности, и мне кажется, что стремление узнавать в них обычных людей словно какой-то ресентимент преследует нас. Да не надо никаких подтверждений, они же не инопланетяне, при желании всегда можно найти у них "всё тоже, что и у нас", но почему нет желания найти "не тоже"? Кажется, что гениальность этих людей уже всем известна. А мне кажется, что как раз она, та которая остаётся на виду, и о которой так много болтают - продолжает оставаться загадкой и тайной. Так что, прекрасно конечно посмотреть как там в быту жил Ландау, но из этого я всё же не пойму что представляет из себя этот феномен "Ландау".

       Лем пишет о том, что мы либо вообще не интересуемся этими людьми, всего лишь используя вместе со всей цивилизацией их открытия, либо интересуемся ими, исходя из своих представлений. Именно наши представления заранее подсказывают нам, что художники должны быть "испорченее", нежели учёные. По такому подходу мы видим в конечном счёте, что подлинного заказа на "понимать" нет, есть специфически подогретые интересы. И стоит ещё поразмышлять над тем - не является ли и серия "Дау" таким специфически подогретым интересом?

       Лема не то заботит, что художников и деятелей искусства уже "прописали", а учёных ещё нет - на этот факт он обращает внимание, чтобы показать нам, что исток такого нашего познания не более, чем любопытство сидящих дома на диване обывателей - осуществляется оно или не осуществляется, ничего от этого принципиально не меняется. Исходя из наших представлений учёные серьёзны, а художники развратны - ещё бы, кто же рисует голую натуру из них двоих? Догадаться о том, что и учёный в некотором смысле рисует "голую натуру" природы, никому, оказывается, не с руки. Философы же в этом ключе представлений - обязательно скучны и лишены многих радостей жизни. Подспудно они всё равно при всём к ним уважении представляются "не практиками". И никакой материал, который мы удовлетворённо добавляем к этим своим "заранее представлениям", их не способен не только отмести, но даже поколебать. Единственное, что оказывается поколебленным или делает вид, что оно таково, это наше моральное чувство, или опять же наша претензия на него - вот оказывается какие они негодяи эти великие, а не только я один такой негодяй. Возмущение, исходящее из того, что великие не должны иметь никаких недостатков или пороков, то есть опять же исходящее из нашего представления.

     Но представление, сменившее тему с "ангелов" на "дьяволов" также не меняет своей природы, как и человек сменивший одежду.

     Мы никак не можем понять - перед нами кардинальная смена жизни или же всё-таки не кардинальная, но не можем понять оттого, что само "кардинальное" мы ищем как сногсшибательное или экзотичное - ищем и не находим. Между тем, не так трудно узнать, что с первыми же шагами философии, с первыми мыслями первых философов возникали рядом и первые безумные человеческие шаги - чудак Фалес, наблюдая звёздное небо свалился в яму, Гераклит оставил свой царский сан и ушёл в лес, Анаксагор передал заброшенное им имение в управление родственникам, Демокрит потратил всё своё наследство на путешествие по культурным странам и вернувшись практически без ничего, жил благодаря родне - чего же более? "Неумные" поступки умных людей, но это и есть оно - кардинальное изменение. Поворот глаз души, иное отношение к жизни. Всё это нетрудно найти, когда именно это и ищется. Когда мы идём за тем, что есть Гераклит, Демокрит, Анаксагор. И всё это словно бы не существует, когда ищется что-нибудь банальное, зато развлекающее нас.

     Вот уж воистину, ищем, но повсюду находим самих себя, и куда не обратимся, даже к великим людям, а находим, опять же, недозрелых