Неотвратимою грозой маячила война...

   РОКОВОЙ ПРОСЧЁТ.
      
  Над страной чёрной тучей нависла война*,
  Но готовить отпор посчитал Сталин лишним. -
  Ведь с нацистами Пакт Мирный был заключён
  Польшу надвое разделивший...

  Полагал он, что Англия - Гитлера цель
  И планировал тайно нажить дивиденды
  Он на жертвах чужих, - малой кровью сумев
  Мировой революции обеспечить победу...
 

* - см. приведенную ниже публикацию М.БЕРДИЧЕВСКОГО "Такое трагическое предчувствие
        надвигающейся войны, что даже сегодня оторопь берёт".
         
                Эту публикацию подготовил Марк Бердичевский,               
                профессор геологического факультета МГУ, Земляк и
                друг поэта Наума Коржавина, земляк и друг юного поэта
                Якова Гальперина.

  Яков Гальперин — талантливый поэт. Учился на филологическом факультете Киевского университета.
   
Ему было девятнадцать лет, когда он погиб. Его расстреляли немцы в гестапо. В апреле 1943 года.

Яков Гальперин был из той компании мальчиков, о которой Наум Коржавин написал: «Я питомец киевского ветра, младший из компании ребят, кто теперь на сотни километров в одиночку под землей лежат».

В поэзии юного — шестнадцатилетнего! — Якова Гальперина (NB! Стихи «Пластинка, уцелевшая от бомб...» написаны в 1940 году) было такое трагическое предчувствие надвигающейся войны, что даже сегодня, через шестьдесят пять лет после Победы — оторопь берет.

Стихи Якова Гальперина долгое время вообще нигде и никогда не были опубликованы. Потом — совсем недавно  — «Пластинку, уцелевшую от бомб…» привел в своих «Воспоминаниях» Наум Коржавин, что-то напечатал «Континент»…

Но всю эту подборку — долго, тщательно и скрупулезно, буквально по крупицам — собирал Марк Бердичевский. А отдать в печать не успел. В 2009 году профессор Бердичевский умер.

Так что в таком виде, в каком мы предлагаем сегодня нашему читателю, стихи Якова Гальперина нигде опубликованы не были.

Пластинка, уцелевшая от бомб…

Полуистлевшие расскажут фото
О наших лицах, смуглых и суровых,
Пластинки, уцелевшие от бомб,
Заговорят глухими голосами,
Отличными от наших голосов,
И рыжие газетные столбцы
Откроют наспех деланные сводки.

В глубокодумье мемуаров сыщут
Крупицы наших мыслей
        и страданий.
И строк возьмут тяжелые слова,
Рожденные в затишии боев,
И, верно, будут удивляться, как
Могли мы думать о траве и небе.

Но никогда сердцами не поймут
Ни нашей скорби по убитым, ни
Молчания умерших городов,
        Еще дымящихся…
        Ни неуемной,
Как голод, ненависти… И ни той
Бесовской гордости, что нам одним
Дано и выстрадать, и победить.

1940


Новогоднее пиршество

Вселенные рождаются и канут
в небытие… Но ты вечна,
привычка умниц подымать стаканы
и не скулить в глухие времена.
Пускай к двенадцати друзья сойдутся…
Как прадеды, мы пиршество начнем
без председателя и резолюций,
но с виночерпием и неплохим вином.
Мы пьем, друзья!
    Не с тем ли, не затем ли,
что в нашем сердце, вашем и моем,
есть мужество, чтоб постоять
            за землю,
где мы родились и где мы умрем…

31 декабря 1940 года

Тамада

Эпиграф
…в тихом сквере, где, забыв о бомбах и беде,
немцами расстрелянный Гальперин
мне читал стихи о тамаде…
Наум Коржавин

Я говорю, быть может, скоро
мы все погибнем, тамада,
и пепелищем станет город,
где мы родились, тамада,
опустится старинный ворон
на Золотые ворота…
И говорю: когда беда
близка, с любимыми не спорят,
к любимым рвутся, тамада,
как рвется из консерваторий
рев струн и меди, тамада.
Приветствую тебя, страда!
Плоты стучат и воздух горек,
но что из этого? Который
мы тост подымем, тамада?
За что мы выпьем, тамада?
За солнцем взятые просторы
взахлеб грохочущей весны,
за медленный закат над морем,
за сладкие, как в детстве, сны,
за зеленя, за ливень спорый,
летящий наискось в весну,
за тихие степные зори,
за то, что горе — не беда,
за то, что мы еще поспорим,
я говорю: еще поспорим,
кому подохнуть, тамада…

Май 1941 года

Весна в Бабьем Яру
(перевод с украинского М. Бердичевского)

Вы слышите, это — пришла весна,
это — грозы гремят в полях.
Поэтам снятся сладкие сны
о вечных, как небо, стихах.
Им снится — рифма на рифму идет,
как льдина на льдину. Удар.
В издательстве вежливый кассир
отсчитывает гонорар.
Но музе какое дело до них?
Какое дело до них?
Она — певучая и шальная
И выбирает шальных.
А я говорю ей — ты судьба,
с тобою жизнь пройду.
Слышу — беду… Вижу — беду…
Предвижу — беду… беду…
Беда грохочет по мостовым
и прет на меня без помех,
но на губах моих, тонких и злых,
непобедимый смех.
Ох, не забыть мне, ох, не забыть
синих осенних дней,
но — железо в глазах моих,
пламень —  в крови моей.
И когда подруга мне говорит:
«Плачь, проклинай, но пиши», —
«Где ты?» — спрашиваю у души
и не нахожу души…
И только ненависть
отвечает: «Я!»
Месть отвечает: «Я!»
Возьми бесконечную эту боль —
она по праву твоя.
Возьми бесконечную эту боль
и не причитай над ней.
Я принимаю тебя, весна
надежд, страданий, смертей.
Я принимаю тебя, весна,
и дыханьем последним клянусь  —
я еще,  людоньки, посмеюсь…
люто еще посмеюсь…

Май 1942 года

М. Бердичевский
На смерть Якова Гальперина

Не забудь про базар, где торгуют
одеждой убитых,
где вокруг — пепелище и чужие солдаты
вокруг,
где по городу смерти, над зверинцем
людей и событий
как свидетель проходит расстрелянный
в Киеве друг.
Не забудь про тюрьму, где на грубо
сколоченных нарах
мой расстрелянный друг доживает
последние дни…
Ах, дорога, дорога, ты спишь на весенних
бульварах
и в ночных поездах зажигаешь скупые
огни.
Ах, дорога, дорога, тюремные стены
щербаты,
и какая тоска, и какая чужая весна…
Мой расстрелянный мальчик, стучат
сапогами солдаты…
Ах, стучат сапогами солдаты, стучат
сапогами солдаты,
И последний апрель исчезает в квадрате
окна.
Исчезает апрель, исчезают весенние
сроки,
исчезают года, и событья идут
чередой…
О, мой мертвый товарищ, дороги,
дороги, дороги,
но когда же мы кончим твой киевский
спор с тамадой?
Все на тех же базарах торгуют одеждой
убитых,
те же смутные лица и тот же весенний
разлад…
И над этим зверинцем, зверинцем людей
и событий,
я по-прежнему слышу шаги караульных
солдат.

1945.
 

   9 мая 2010 года.