Оборванная струна...

 .
 

Тихо плескалась вода в лимане. Лодки, баркасы тихо покачивались на свинцово-серых волнах. Солнце слегка пробилось из-за туч, бросая слабые тени на песок. Он стоял рядом в брезентовой куртке и круглых очках от солнца. Он стоял рядом, как год тому назад. Год, всего лишь год – разделял  нас, но у  меняуже началось время обратного отсчёта. Его друзья перегоняли лодку. Он свистнул их с берега и, махнув рукою в сторону, крикнул:
– Не сюда! Дальше…
Время обратного отсчёта… Когда началось оно? Может быть, тогда, когда я сидела в пивном баре с Роговым и он, слегка подняв свою голову так, что в его лице появилось выражение надменности, которое так шло ему, и в то же время что-то гордое, возвышенно мелькнуло в его жёлто-карих глазах, читал мне:

Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз
Я ощутил, когда и не приметил,
Как глубоко пронзён стрелой, что метил
Мне в сердце Бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,
Какими оглушал я сон дубрав,
Будя созвучье именем мадонны!

– Это сонет Петрарки в переводе Вячеслава Иванова, Аннетт! – говорил он мне, делая ударение на «а».
Она была знакома с ним около трёх лет. Прекрасный переводчик с английского, он был не менее прекрасным актёром и чтецом. Стихотворений он знал множество; многие из них, не вошедшие в сборники Гумилёва, Мандельштама, были в памяти этого человека. Я  помнила зимний день, когда пять часов кряду   мы сидели в ЦДЛ, переходя из одного кафе в другое. Общество состояло преимущественно из мужчин, а говорил только Владимир, и всем было ясно, что он так старается ради этой провинциалки, но я была благодарна ему, что своими жёлто-карими глазами он что-то разглядел во  мне.   Он приглянулся е мне   сразу всем своим заброшенным, дремучем видом.

– Па-звольте мне на правах старика посидеть за вашим столиком, – сказал он в ресторане ЦДЛ, и   я   с удовольствием глянула на его высокую фигуру с длинною бородою. Борода, казалось, была главной достопримечательностью всей его внешности: поэтому в моём  сознании мелькнула формула – фигура, борода…

Это потом, когда-нибудь потом,  я   позвоню   в Москву его престарелому отцу и узнаю  , что у него – рак горла. Что он решится на две операции, чтобы хоть как-то продлить жизнь… не было ничего пошлого, назойливого в его безобидном ухаживании. Небрежный, порою даже неряшливый, запущенный холостяк, он был в чём-то беззащитен. Что-то ортодоксальное проступало в его лице: выразительное, живое, очень подвижное, это было лицо Сатира, лицо человека много думающего, не счастливое, но отрешённо-гордое. Несбывшиеся желания как бы застыли в чертах этого лица. И странно, жутко выглядело оно, когда, наклонив голову, он исподлобья глядел на собеседника, чуть кокетничая, чуть манерничая, чуть играя, и, притворно опуская глаза, говорил: «Ваш покорный слуга», – и улыбался почти беззубым ртом. Он был очень вспыльчив.  Я   предполагала, что его несостоявшийся гений мучает и терзает его. Он часто ссорился с мужчинами, заносчивый и упрямый, он, порою, не щадил и женщин. И всё-таки возвышенное, гордое начало преобладало в этом необычном человеке. Я  называла его просто – Владимир, хотя он церемонно, несколько демонстративно, называл   меня  на французский манер Аннетт. Но мне  даже нравилось это, потому что никто из знакомых мне   людей не называл  меня.

Стояло знойное лето.
– …Народ потел, как хлебный квас на леднике… – сказала ему я, встретив у метро Баррикадная.
– Пастернак! Строчка «Лейтенанта Шмидта», – радостно отозвался он. – Здравствуйте, Аннетт. Вы давно в Москве?
На его странном лице, полуидиота, полублаженного, была знакомая ей, беззлобная улыбка.
– Аннетт, я хочу пригласить вас в ресторан «Пекин», но сначала нужно зайти в галантерею и купить носовые платки. Я забыл взять с собою. И вот теперь, как Чеховский мальчишка, должен облизывать сам себя…
Он любил играть в старика. Это была одна из его любимых ролей. Я  знала, что здесь он подражает тем старикам, о которых он рассказывал  мне,  которыми восхищался.
– А я помню время, когда в Москве ещё не было метро… А я помню… – восторженно говорил он  мне….
И я  понимала его, но, беззаботно посмеиваясь над его игрою, как-то сказала ему:
– Вы молоды, Владимир! – я  так и не решалась называть его Вольдемар или Велимир, хотя одно из этих имён непременно подошло бы ему. В этих именах было что-то такое же, неестественный выверт. Он был чуток во всём, что касалось слова, его оттенков, он был болезненно чуток. Я догадывалась об этом, как догадывалась и о том, что он тотчас почувствует неуловимую иронию в имени Вольдемар, и поэтому просто и дружески называла его Владимир.

– Аннетт, вы первая женщина, которая не видит во мне старика…
– А вам не кажется, что я очень откровенный человек?
Он задумчиво поглядел на не меня  , как бы размышляя сам с собой:
– До неприличия откровенный, Аннетт, – тихо заметил  мне  в ответ.
Они притянули лодку к берегу: «КРЕ-26-04», – прочитала   я   на её борту. Старая, серая лодка глухо стояла на песке солнце ослепительно вынырнуло из-за белого облака, взметнулись чайки. Дети отчаянно вытягивали из воды волочок, наполненный морскою водой.
– Мам, краб нужен? – крикнул   мне   сын.
– Нет… – крикнула   я   в ответ и увидела, как он взмахнул рукой, бросая его в воду.

Замечательные  воспоминания  о  Рогове
" В Москве со мною произошло много забавного! Хорошо, что все безобидно, но самый шик - последний вечер в ЦДЛ.
В метро, в переходе, я встретила бродячих музыкантов.
Парень был бесподобен.
Внешность киноактера, светлые, длинные волосы, светло - серые глаза, улыбка прелестная, высокий рост, - он чудесно отбивал степ и пел, играя на гитаре.
Его звали Дима.
С ним я поехала в ЦДЛ, ему разрешили выступить в ресторане ЦДЛ, и тут я увидела Рогова Володю.
Три операции он перенес, и говорить уже не мог.В горле - трубка.
— Аннет!  —  написал  мне  Володя   на  салфетке —  откуда  этот  парень?
- В  метро  пел  и  танцевал.  Пусть  здесь  станцует!!!
Тут  к  нам  подошёл  мужчина  и  попросил  гитару и  парень  отдал  ему  гитару. Через  некоторое  время  тот же  мужчина  принёс  гитару  с  оборванной  струной.
- Извини —  порвал!!! —  сказал  он  и  положил  25  рублей.
Я  так  разозлилась,   что   уже  не  сможет  парень  спеть  ,  вроде   бы  я  его  затащила  в  ЦДЛ  ,где  ему  порвали  струну...
 А  тут  ещё  Володька  вылил  ему  бокал  шампанского  в  лицо.
  В  те  годы  французские  духи  «  Фиджи»    стоили  столько  же,  сколько  эта  порванная  струна…
Кто  был  тот мужчина,  что  порвал  струну?  —  я  не  знала...
А  Володя,  скорее  всего,  знал...

- Ничего не беспокойтесь! - говорил мне юноша, но я, буквально, озверела...
- Сейчас я снесу тебе твою раковую башку! - сказала я Рогову.
Уселась на колени к Диме и подняла бутылку Пепси, как гранату. - вообщем, тоже я изрядно напилась.
Я вылила бокал "Шампанского" ему в лицо и он, шустро прихватив костыли, убегал без них...
Видел бы ты, как он играл в инвалида, как ходил на костылях.
- Ах, ты притворщик! - тут я догнала его, в дверях ресторана, и вылила ему в лицо второй бокал "Шампанского", а зал- все, кто были... зааплодировали мне.
Но я уже ничего не соображала.
Мы ушли с моим музыкантом.
"Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь! Ты, Моцарт, недостоин сам себя!..."
- Ну, а дальше? Вы пошли с Димой? - перебил Давид.
- Как же - разбежалась! С первым встречным, ну...
Он, конечно, звал куда - то, соблюдал этикет, но это так, просто, банальность...
 
- У тебя замашки, как у разгулявшегося купчишки!!! - смеялся мой муж, когда я ему это рассказала.
Прошло  много  лет,   умер  Рогов  -   а  я  всё  вспоминаю  тот  вечер  в  ЦДЛ.