Галя Крыса

(Сегодняшнее интервью со знакомой.
Чувствительным лучше не читать!) 

Папа работал на железной дороге.
И мы жили в будке (так назывался в народе
 небольшой дом для железнодорожников).
Нас было пятеро детей.
Вася - с 39-го года,
Юра – с 41,
Галя – с 44 (это она даёт интервью),
Володя – с 46,
Шурик ~ с 48.
У мамы документов ни на кого не было.
Она, урождённая Погодина, Софья Фёдоровна
(в 2013 гей исполнилось 95 лет) из деревни Кичино.
Отец Леднев Василий Фёдорович, примерно 1915 г. р. из Пачи.
Жили мы все в будке – в Паче.
-- Ты 14 марта 44-го, значит, тебя сделали в 43.
А что, папу на войну не брали?
-- Нет. Его могли вызвать в любое время. Телефон был в будке...
-- Ааа! Железнодорожники были на "брони".

Шурика зарезало поездом в 4 года 10 месяцев.
Василия, старшего брата, тоже. 14 марта День Рождения, а 18-го поездом задавило – только паспорт получил…
Юрия сожительница истыкала ножом,
и он умер в июне (а в сентябре исполнилось бы 50 лет)
Я, Галя (автор рассказа) попала в автокатастрофу – выжила.
 
Володе папа ткнул ножом в руку, кровь била высоко фонтаном...
Умер от иголки. Когда делали операцию, может, иголку оставили.
Он с армии пришёл, сидели с девушкой, тоже Галей.
Папа, ну, сильно крутой такой был: -- Выключи свет, чо свет жжёте?!
Ляжет. Потом снова скачет на пятке – ему отрезало пальцы поездом.
-- Включай, чо без света сидите.
Опять, то включи, то выключи
Потом Володя встал к выключателю, чтоб не дать ему включить.
Папа его и ткнул ножом…

Старшие, типа, нянчились с Шуриком.
Засадят его между рам, запрут на шпингалеты и убегут купаться.
Шурика мухи-то облепят. Он плачет, потом так и уснёт там…
 
Мы всё время были голодные. Мы настолько были голодные!
Рабочие придут на перерыв в будку поесть, что с собой взяли.
Нас никогда не угощали. А мы-то смотре-е-ели с печки-то,
конечно были соплеватые… Потом они уйдут.
И я иду собирать крошки в спичечный коробок.
И делю: это Володе, это Шурику, это мне…
ой, Шурик маленький, ему от своих крошечку отделю.
А Володя тоже маленький – дак и ему. …
Я всё время крошечки собирала.
 
На скотный двор придёшь…
-- Галинка, приходи в такое-то время.
Они положат на окошечко, где коровы-то стоят, дуранды кусок. Я схвачу – и бежать. Надо, чтоб не поймали, чтоб доярку не подвести.
-- А что такое дуранда, из чего она?
-- Да не знаю…
В общем, Вера, вспомнить-то нечего.
«Надо позитив, говоришь, надо позитив»… А вспомнить-то нечего!

Били меня все! И мама, и папа, и братья.
– Крыса, а ну-ка, вставай в угол.
Старший с ухвата снимет черень-то, и этой рукояткой, как копьём, в меня мечет. А я никогда не плакала, не дождётесь. И угрожали: Только скажи матке, убью. Это старший, Василий… К нему ребята приходят. И вот они в меня мечут. Нос мне сломали… Он метнул в меня, когда я на печке была. Я, видно, сознание потеряла, кровь течёт. Они меня завалили тряпьём. Пришла мама: А где эта-то? А они не говорят. Потом нашла, завопила так громко-то… Лежу без сознания, вся в саже в крови, в грязи…

Ночью, Вера, вдруг вспомнится, лежу, ревлю. Молюсь и ревлю.

Потом камнем в меня залепили. Говорят: Самолётик летит. И камнем в лоб. Голову проломили – яма, раскрошено всё… Мне лет 11 было, а до сих пор прикасаться больно.
Там в кладовке был матрас трухой набит. Они меня туда бросили, завалили, чем попало… Как ишо заражения-то не случилось?!
Бог берёг меня!
Мама пришла: Где эта-та?

-- Эта… А что, она тебя по имени не звала?
-- Нет, она никогда нас по именам не звала.
Полоротая, да гадина поганая, да дурра набитая… проституткой называла…
-- Тебе больно, наверное, было?
-- Ой, знаешь, как больно! Да ишо замахнётся чем-то, да зло-то так, даже сознание теряется… Шмарой звала, да всяко…
-- Шмара… Что за слово?
-- Это очень худое слово. В тюрьме так называли… Вот..., и всякой другой руганью…
Жить не хотелось, конечно.
В реку меня как-то сбросили с моста, там пиявок, да всего… А я думаю: -- Ну помру, так и хорошо, хоть не будут больше бить да обзывать.

Шурика-то когда хоронили, люди пришли, ребятишок набежало.
А я спряталась в овине и смотрю в окошко.
Знаю, что если выйду, меня они все бить будут.
 Я посмотрела наверх, на чём бы повеситься (Гале было лет 9).
И гляжу, корИна через бревно зацепилась (когда корьё драли, сушили в овине; корина на ремень, на верёвку похожа).
И как я туда залезла, понять не могу!
Ведь это бревно высоко-высоко там было (поперечное, матица).
И слышу, тётя Маша меня ищет. Это сестра папы –
 единственное, что с приятностью вспоминаю, это тётю Машу. Видно почувствовала что-то. Бегает и кричит: Где Галинка-то?! Плачет…
И зашла в овин. Увидела меня… Как она меня сняла с той высоты! Метров пять. Не представляю, не помню ничего.

-- А как с той раной-то на лбу у тебя, когда тебя закопали в кладовке в тряпьё?
Да мама ходила, искала и наступила на меня. Раскопала… Схватила на руки – уж не знаю, как она меня несла, на руках ли, через плечо ли – я только временами приходила в себя и слышала, как она ругалась: Дура поганая! Носит лешой-то везде…
Она несла меня в Тарканово, где медик была. Та сказала, что надо зашивать. А это значит, везти в Шексну. А на чём?
Три года у меня болело, кололо…

Папа маму всё время бил. А она орала.
Ляжет с нами на полу, ещё сверху кого из нас положит.
А он придёт, по нам топчется, её хвощет, она вопит…
 
Мама родилась в Шайме, там был молокозавод.
Она выросла на сливках, на сметане.
Её богатый звал замуж. А почему она за папу вышла, не знаю…

У нас у всех были клички.
У меня Крыса. У Вовы – Фриц, он был тощой дак.
У Юры -- Бык, он был пополнее костью.
Меня Крысой стали звать, когда крыса залезла на меня ночью на печке. И ела сопли, наверное, из моего носа –мы всё-то сопливыми ходили.
Мать проснулась, видно, согнала её. А меня с тех пор только Крысой кликали. По имени она… В первый раз я от неё услышала «Галя» в 59 лет.

А папа – вот рассказываю, какой он был.
Идёт он в Четверково. И там все кричат «Леднев идёт, Леднев идёт!» и закрывают скорей окна и двери запирают. Так вот, какой он был.
Садимся есть похлёбку. А я всегда с самого краю сидела, дальше всех от блюда. Пока несёшь ложку над хлебом – нельзя было уронить крошку, или капнуть – так по лбу получишь, что мало не покажется! Искры из глаз, как у Зайца в «Ну, погоди!» -- ребята уж и похлебают всё.
Если мама пирог с рыбой испечёт, папе подвигают, он снимает «крышку» и начинает есть начинку – этими руками… и сейчас противно вспомнить. А во рту-то всё видно. А мы-то голодные, смотрим… Всю начинку съест из пирога, потом нам так отодвинет-отшвырнёт: Нате щенки!
-- Щенками звал?
-- Только – щенки.

Потом под поезд-то он попал… Ну спрыгнул на сугроб, а тот застывший оказался, наст. И он по нему обратно скатился, под поезд. Грудь ему сдавило, и пальцы ноги отрезало.
А нам кто-то и сказал: Батько ваш под поезд попал.
Мы так обрадовались! Катались с отвалов, такие весёлые.
Побежали в лес, и мальчишки там кричат: «Ураааа!». Радуются.
И такие радостные забегаем домой... А он там.
-- А, щенки, а, ну сюда!
Ноги свесил. Одного лупил, лупил… Посидел, покурил. Другого лупить. И так по очереди всех.
-- А за что?
-- Так мы же прибежали радостные. Мы ведь, как мышки всегда, не бегали, ходили по стенкам тихонько…
А если что, если пошалили, так всех отхвощет! Только вяк-вяк…
Плакать-то нельзя. Меня об стенку… Очнулась на улице, холодно.
Нашла брата, обняла его… И Юра потом нашёлся, и мы прижались, друг друга согревали…
В кино такого не увидишь.

Когда я уже работала – все деньги, кстати, до копеечки маме отдавала – как-то мама испекла три пирога. А рабочие-то собираются в нашем доме. И уже вышли из будки. А я на работу хотела взять с собой. От одного немного отрезала, от другого кусочек, и только от третьего бы… А папа увидел: «А, щенок… Ещё трех сортов…!» Да как даст мне в ухо… Мотнуло меня, искры из глаз. А мне бригаду мою догонять. Сейчас нас повезут на Череповец, работать шпалоподбойниками. Это как отбойные молотки. А я не поевши, и вот с собой взять не получилось. Подбойники тяжёлые, их надо поднимать, шлак забивать под шпалы, и я коленком помогала… На обед сели, зовут. Я не угощаюсь. Они же видели, что у нас пироги… А мама никогда не приготовит еды, с собой не положит. А будила кулаком в лоб, так больно – а ты виду не подаёшь… И часто голодом идёшь на работу. Поля – Апполинария Ивановна – видит, что я слабая, не в себе. Она говорит, иди полежи у куста, без тебя поделаем. Я заснула, отключилась. После работы, нас подвезли, типа на дрезине. Я попросила высадить у тропки – поняла, что по дороге нельзя, меня мотает, подумают, ещё, что я пьяная.. Меня высадили. Я метров 10-15 прошла и упала, вырубило. Умерла бы там. А у пастуха коровы пропали. И он шёл их искать, да и наступил на меня. На плечо – и донёс… Три дня отлёживалась.

Однажды папа меня …повесил. Я ещё небольшая была. (Подробности этого мне ещё предстоит расспросить. В.К-Б).

Вот так я получала от папы…
В 62 он умер.

Я при нём ещё замуж вышла, в Малечкино…
И однажды… (короче, тут тоже какое-то негативное влияние отца; потом узнаем)
А потом стала жить в маленьком домике в Ирдоматке. А мама жила всё там же в «будке».
Приду, и она всё дурела, хвощется об стол, вопит: «ХОчёшь, чтоб матка подохла, так оставляй в будке».
-- Не хочу, -- говорю.
И взяла её к себе.

Да, деньги я зарабатывала, а себе не оставляла. А хотелось в кино-то. Вход 20 копеек. А я проберусь через подпол, половицу приподниму и вылезу смотреть. Это когда уже билетёрша зайдёт и сосчитает, что здесь людей не больше, чем куплено билетов.

… А ведь меня, ещё девочкой, звали в Паче супруги. Мол, пойдём к нам жить, в Ленинград переедем, пианино тебе купим. И другие люди хотели удочерить…
-- А родители что?
-- А им наплевать. Это я не решалась. Зашуганная была. И думаю, как же они-то?…

Когда уже работала, многие звали жить к себе. Питаться, говорят, хочешь, будем отдельно или вместе…

Предлагали уехать в Череповец работать.
А я боялась за свою… целку. Мне девчонки все рассказывали, когда и как они потеряли девственность. А я не хотела. Это для меня была такая трагедия бы!
Один парень целый год за мной ходил. Из города приедет – он там работал – провожает, да всё. Фартовый такой, одевался хорошо, гонористый, в морфлоте отслужил, тем более, да и порода у них такая была. И как-то раз – и поцеловал! Ты бы знала, какое горе это было для меня! «Всё, я лишилась своей це…» -- так думаю. Больше не стала с ним гулять. Да он и не нравился мне.

Так что в город я не ехала. И во,т маму к себе в домик взяла. (Уже после смерти папы). Ухаживала за ней. Деньги ей отдавала. Ноги мыла ей каждый день. Думала, может, добрее станет… Да жалела я её. А она продолжала ворчать, вопить, обзываться, унижать…
Умерла в 95 лет в 2013 году.

PS: Дорогие, скажите, кто-то из вас жил также или хуже?
Думаю, мало кто.
Заметьте, человек таких родителей называет не иначе, как «мама» и «папа».

Сейчас Галина – симпатичная, почти здоровая (не жалуется) женщина, 77 лет. У неё дочь, внучка, правнуки.
Она – приятный улыбчивый, услужливый, благодарный человек.