Чужая кровь

                «Кто возьмет во Имя Мое дитя малое,
                тот Меня возьмет».
                Евангельская мудрость

- Подайте Христа ради хле-бушка, - жалобно протянула на пороге пятилетняя Варенька.
- Бедным сироткам на пропи-тание, - поддержал ее старший брат Миша, видно, нау-ченный бабкой Аграфеной.
- Проходите!
  Когда дети ушли сытые и довольные с постряпушками за пазухой, у Марии защемило сердце. Они были неухоженные, забитые, стыдились своих рук в цыпках, под ногтями чернела грязь. Волосы у Вари болтались на затылке слипшимися сосульками.
  Два месяца назад при пожаре сгорел их дом, погибла мать – вдова тракториста Замятина, который за год до этого получил смертельную травму на поле. Детей приютили на время их дальние родственники. Но семья была пьющая. Ребятишки ходили по дворам, прося милостыню. Кто-то смилуется, а другой и на порог не пустит, мол, того гляди, сам не сегодня-завтра по миру пойду… На селе пророчили им один путь – детский дом.
  Прошло несколько дней, а Мария, как запретный плод, все еще вынашивала в себе мысль, делавшую ее незаконно многодетной матерью. И поздним вечером в субботу, когда Василий по привычке перевернулся на правый бок, отходя ко сну, она прильнула к нему с нежданной лаской и горячо зашептала:
 - Скучно нам стало без Любушки. Может быть она совсем  останется в Горном…
  - Что за беда – полсотни километров? Не в Африке живем…
   - Васенька, миленький, давай возьмем к себе ребятшек Замятиных. Будут они нам, как родные. Пожалеешь сирот, Бог тебя пожалеет…
  Слезы, как чистые дождинки, задрожали на ресницах, растапливая сонную уста-лость мужа. Сколько же их еще требовалось, чтобы заручиться его согласием!..
  - Не блажи! Тут к своей не знаешь, как подступиться. Лучше б однако, неучем была. А на чужое дитя и руки не поднимешь.
  Он с блаженством потянулся в кровати:
   - Али тебе сладкая жизнь надоела? Так ты сама у меня сладонька…
  Но Мария, не довольствуясь ревностной близостью мужа, искала опеки над слабыми беззащитными детьми, чувствуя в себе и в муже нерастраченные недюжинные силы, как будто припасенные именно для того, чтобы вырастить, поднять их на ноги. Кому, как не ему, могла  бы она спеть свою печальную колыбельную:
Брошенные дети…
Сколько их на свете.
Ждут их души ласки,
На ночь нашей сказки…
  С той нежностью, с какой выхаживаются на земле породистые щенки, пеленались бы брошенные младенцы…
   А воображение, как разгоряченная тройка лошадей, мчалось в будущее, сметая на своем пути все, что мешало соединению близких душ. «Может быть, это жертвенность русского духа? – втайне размышляла Мария. – Истин-ное презрение к пресыщению собственных благ, самодовольству, бесконечному алчущему стяжанию для дома, для семьи. Не бунт ли это против сытости, приземленности? Кого только он не от-резвлял в России… Даже цари отрекались от престола и шли по Руси, как странни-ки…».
  В ход пускалась женская змеиная хитрость – так ублажить мужа, чтобы он стал ан-гелом-хранителем, когда вся родня восстанет против ее дерзкого вызова.
  - Но мы перед свадьбой с тобой так не договаривались, - пытался отшутиться  Василий. – А что, если чужая кровь порушит нашу любовь?
  - Ты посмотри на себя! Мужик – кровь с молоком! Неужто у тебе нету самости сде-лать себе подобных?
  - Так рожала бы…
  - Бог не дал, человек не зачал. Поди-ка нам на роду написано чужих птенчиков выхаживать…
   Тем временем «птенчики» все чаще щебетали во дворе Тепликиных.
   - Я воду в баню потаскаю, - Миша, бренча старым жестяным подойником, отправлялся к колонке.
   - А я курочку Рябу покормлю. Можно? – Варенька, не дожидаясь ответа, насыпала в лукошко зерна. Куры поначалу разбегались в стороны, но потом стали отзываться на тоненький голосок: «Кутя-кутя-а-а…». И петух уже больше не бил испуганно крылами, а залезал прямо в кормушку.
   А еще во дворе жил пес Лад. Сидя на цепи, он забыл, каким ему надо быть. А тут с него сбрасывали ошейник, и он, повизгивая от счастья, устраивал такой концерт, что ни один дрессированный пес в мире не мог бы так насмешить: то хватал зубами чурочку, будто его учили фокусам, и кувыркался в воздухе, падал без чувств кверху лапами, то выхватывал из рук голичок и несся с ним к сеновалу, чтобы спрятать, а то и сам прятался за угол, а потом неожиданно выныривал, сверкая изумительными глазами от избытка собачьего восторга.
  - Да тебя впору в любавин педколледж посылать: живая связь педагогики с жизнью.
  - Ах, душа, как белый лебедь,
    Заручись поддержкой неба….
  Но на самом деле глава семейства мучительно двоился. Ни на другом конце улицы, ни за околицей, ни в Дышловом логу, где они каждый год ставили сено, нельзя было найти ответ на скорбный кровоточащий вопрос: куда девать сирот? Детский приют вызывал уныние и противление. Один воспитатель на тридцать душ. Клетка после волюшки. Насилие на каждом шагу.
  Как зернышко, выбитое дождем из борозды, засыхает на ветру, хотя вокруг все тя-нется к жизни, так душой овладевало сомнение: надо ли отрывать от семьи прибив-шихся детей? А родное село – святое единобожие, воздыхания старух: «Эх ты, сирота казанская». Говорят, жалость – начало любви…
  Хозяин дома не хотел быть Иудой, но единственно мудрое решение, кажется, избе-гало его: ищи истину. «В люди выбился. Что тут плохого?» - жизнь для себя пела сладким умиротворенным голосом. И бесконечные припасы крепкого крестьянского подворья в тюках, мешках, кедровых бочонках и стек-лянных емкостях (бруснику, например, заготавливали впрок в десятилитровом сосуде, грибы солили в кедровой кадке, которая отдавала им свои целительные силы) наполняли спокойствием за грядущий день: хлеб насущный пОтом заработан. И все это ждало своего часа быть вкушенным в добром согласии семейства.
  Но другая внутренняя жизнь, с недавних пор озаренная простой правдой самых ненесчастных, совсем не нуждалась в чревоугодии и даже отвергала ее. Он походил на птицу, слишком высоко оторвавшуюся от земли. Она не сеет, не пашет, а все имеет…
  Марии легче – она вырвалась из объятий наживы и скупости. Вот-вот сама откроет сиротский приют… Куда бежать? Разве что на Макарьевскую заимку к свояку Прохору…
  Где ты, счастье? Эхо катилось по горным перевалам и оседало, легкокрылое, на завьюженных скирдах сена, на белых шапках крыш, в неуклюжих сорочьих гнездах.
  Мальчишеский азарт разорить гнездо давно утих, образумился желанием самому его устраивать. Куда бы ты ни глянул, всем выводить детенышей своих. Волчье логово и гнездо змеиное, гнездо шмелиное и голубиное. Медвежья берлога и гайнище белки в дупле старого дерева. Плодитесь на Земле… Непререкаема древняя мудрость!
«А что? Построим новый дом! Вон там, на пригорке за речкой», - завершался адов круг мучительных искушений Василия.
  А дети становились все милее и ближе сердцу. Однажды вечером после работы, шагнув на порог, он увидел Вареньку в беленьком платьице с бантом на голове.
  - Папа! Мы тебе торт испекли!
  Она вспорхнула к столу и приподняла полотенце. На узорчатом пироге красовался вензель «20». Двадцать лет назад в этом родительском доме им с Марией справили свадьбу. «Папа», закрыв глаза, протянул руки Судьбе: делай со мной, что хочешь. Я больше не в силах противостоять тебе…
  Словно весенняя теплынь забродил в воздухе слух о пригретых погодках. Дед Трифон с почтением стал склонять голову: мол, это по-нашенски, по-христиански. Матушка Аграфена – монаш-ка в миру – сама явилась в дом с благословением: «Мир дому вашему!». А уходя, строго-настрого наказала крестить детей в храме.
  А как еще поведет себя Любушка? Но та, приехав на зимние каникулы, оказалась весьма снисходительной сестрой, легко делившей свое наследство.
  - Доча, милая, прости, - виновато смотрела мать, будто та хотела уличить ее в измене.
  - Я люблю тебя еще больше, - ластилась та к матери. – Только боюсь за тебя, вы-держишь ли? Ты так изменилась, похудела. Вот и морщинка врезалась в переносицу…
  Может быть, завтра и вспыхнет гроза, разразится гром, но сегодня Мария, утопая в круговерти дел, не перегружалась тяжелыми мыслями. К этому времени Тепликины получили в районном загсе документы о признании их родительских прав и сви-детельства о рождении де-тей.
  ЧуднО! Василий никогда не думал, что ему, сорокалетнему мужику, доставят истин-ную радость сказки, стишки и потешки, когда надо было входить в образы Ивана-царевича, Емели или Фомы.
  - А ну, скоморохи, давайте про Фому!
  Он брал пустую кастрюлю и тихонько ударял в нее деревянной толкушкой, оглашая зачин:
  - Стучит, бренчит по улице:
Фома едет на курице.
Тимошка – на кошке
По ровной дорожке.
  Валя тоненько пела комариком:
  - Куда, Фома, едешь?
Куда погоняешь?
Миша, наряженный в жилетку и старую соломенную шляпу, взмахивая бичом, весело кричал:
 - Еду сено косить,
Коровенок кормить!
Варе да Любаше
Молочка дам в чаши.
Тогда входила Любава с булками на тарелке и зазывала за стол:
- Просим милости, Фома!
Хлеба пОлны закрома.
Испекли мы каравай,
Угощаем весь Алтай!
   Радуйтесь! Пока ничто не омрачает вашего счастья видеть друг друга. Пусть «доброе утро» не будет равнодушным кивком головы, а рассыплется на светозарные стежки-дорожки доброго дня, по которым можно пройти в каждое сердце. Да изгладятся в памяти всякая обида и укор! Но будьте бдительны вовремя отразить злой взгляд, не отравиться ядовитым словом.
  - Я все равно тебя, как маму, мамой звать  не буду…
  - Что с тобой, Миша? - Мария наливала теплое пойло корове и едва не выронила из рук ведра. Она еле держалась на ногах. Всю ночь не спала – Зорька отелилась под утро.
 – Как хочешь, так и зови, - глухо отозвалась она, не готовая быть нелюбимой мачехой. И прошептала: «Матерь Божия, спаси нас!»
  А ночью Мария проснулась в каком-то трепетном предчувствии, будто кто-то в эту минуту крайне нуждался в ней. Вдруг в детской раздался крик. В одно мгновенье Мария оказалась у постели сына.
  - Мама! Тебя сейчас Баба Яга хотела в ров сбросить! Но я не дал…